Человек — эпоха

Есть такие люди, которые определяют своей жизнью эпоху, век. Время носит их имя. Невероятно — один человек! Но если произнести это слово вдумчиво: «чело» – «век». Век! Век, вечность уже заложены в этом слове, и когда по вышней воле личность поднимается над миром так, что выражает его жизнь, суть, время, — это и остается в истории под его именем: время Моцарта, эпоха Пушкина. Мне кажется, что середина XX века — это эпоха Шостаковича. Для меня это ясно и не требует подтверждения. Контрдоводы о прогрессе, цивилизации, великих открытиях — это все вторично! Дух, дух — не он надстройка, он базис. Вначале было слово!..
Хотя бы малое соприкосновение с такими людьми — это великое везение, счастье, удача: назовите как угодно. Оно возвышает душу, заставляет по-другому воспринимать мир. Знаю это по себе.
Сделав первые шаги в литературе как поэт, пишущий для детей, я, быть может, себе этим навредил. В советском хозяйстве все было разложено по полочкам, инвентаризировано, чтобы власти удобнее было следить и управлять (читай: подавлять).
Стихи мои, обращенные к взрослому читателю, никак не могли пробиться к нему. Во-первых, автор не о том глаголил, во-вторых, чего это он не туда — пусть пишет для детей. Было и в-третьих, и в-четвертых. Как говорил Аркадий Исаакович Райкин: «То — пятое, то — десятое». Помните эти вопросы по номерам в анкетах советского времени? 5 — национальность, 10 — партийность. А в издательствах любили читать анкеты, они назывались «карточки автора». Пришел в редакцию — заполни прежде всего карточку автора! 
А если автору мало было детской аудитории, то он искал дорогу ко всему населению. Молодой еще был, наивный и веривший в обязательное превосходство добра над злом.
Одним из способов общения со взрослой аудиторией для меня стало весьма странное увлечение, связанное с музыкой. Я находил произведения разных композиторов, жанров и эпох, которые, как мне казалось, могли бы естественно, органично звучать в обработке для хора и, конечно, со стихами. Моя дружба со многими хормейстерами, композиторами, музыкантами дала мне возможность заниматься этим трудным, хлопотливым, но столь любезным мне делом.
Результаты ободряли. Вскоре и хормейстеры разных коллективов стали обращаться ко мне с просьбами помочь им стихами при обработке и переложении произведений композиторов-классиков для хора. Так в моем портфеле оказались Палестрина, Гайдн, Словенский, Григ, Шуман, Чайковский, Мак-Доуэлл. Со временем много накопилось.
На Всесоюзном радио в редакции вещания для детей и юношества, где я начинал как автор, в начале ­1960-х вскоре образовалась новая редакция «Ровесники», которая работала для старших школьников, молодежи. Возглавил ее журналист, бывший фронтовик Игорь Васильевич Дубровицкий, человек, в силу возможностей по тому времени независимый и умеющий отстаивать свое мнение. А литературным редактором стал замечательный поэт и тоже фронтовик Константин Иванович Ибряев, написавший немало чудесных стихов для песен, которые живут и по сей день. В редакции время от времени звучали мои стихи, иногда даже подборки.
Однажды все как бы сошлось. Поскольку вещание было, как и все в стране, плановое, а план подчинялся датам, юбилеям и праздникам, к очередной дате, посвященной, по-моему, 23 Февраля — Дню Советской армии, я предложил редакции свои стихи, написанные на музыку первой части Седьмой симфонии Дмитрия Шостаковича. Это было дерзко, необычно, но редакция откликнулась, и знаменитый артист Николай Викторович Александрович (кстати, тоже фронтовик) читал мои эквиритмичные стихи на музыку великого произведения. Эффект, конечно, получился потрясающий.
Я заранее известил Дмитрия Дмитриевича о дне и времени передачи, хотя знаком с ним не был. Просто написал открытку и послал на его домашний адрес, слабо надеясь на то, что он прослушает передачу. Прошел эфир, и через несколько дней я вынул из почтового ящика открытку. Адрес был написан незнакомой рукой. Я посмотрел на обратный адрес внизу и ахнул: Шостакович! Это была его рука.
На обороте было написано:

«16.I. 1967. Москва.
Уважаемый Тов. Садовский! Примите мою сердечную благодарность за ваш подарок. Стихи мне очень понравились. С лучшими пожеланиями,
Д. Шостакович».
Обратите внимание на неровный стремительный почерк — я его потом различал сразу, мог бы узнать из миллионов. Меня просто ошеломило, что он сам написал открытку! Слишком часто молчание было единственным ответом многих адресатов менее известных, значительных и, как оказалось, более недоступных персоналий.
Мне повезло в жизни — я ходил в Большой зал консерватории как на уроки, не пропускал ни одного значительного концерта. Слушал все симфонии Дмитрия Дмитриевича: и тринадцатую, и четырнадцатую, и пятнадцатую.
Как огромный подарок судьбы была возможность присутствовать в зале Дома композиторов на репетициях его последних гениальных квартетов, сидеть неподалеку от него в совершенно пустом зале, слышать его замечания, наблюдать его реакцию.
Часто я видел Дмитрия Дмитриевича на концертах, на улице Огарева во дворе Дома композиторов, где он жил. И ни разу не решился подойти к нему и поблагодарить. За что? За то, что он есть и говорит за всех нас вслух то, чего мы сказать не в силах.
Михаил САДОВСКИЙ, Россия