Несгибаемый кантонист

Огромна заслуга Никитина в том, что он извлек из государственных архивов богатый исторический материал по истории возникновения и роста еврейских сельскохозяйственных колоний в России. Его капитальное исследование «Евреи-земледельцы: административное и бытовое положение колоний в Херсонской и Екатеринославской губерниях в 1807–1887» («Восход», 1881–1886; отд. изд. — 1887) получило высокую оценку в русской и зарубежной печати и было награждено золотой медалью Вольного экономического общества. Продолжением этой работы явилась монография «Еврейские поселения северо- и юго-западных губерний в 1835–1890» (1894). 
Никитин — талант скорее не яркий, но умный и добрый. Рассказам о тяготах службы николаевских кантонистов посвящены его беллетризованные автобиографические произведения: «Многострадальные» («Отечественные записки», 1871, №№ 8–10; отд. изд. — 1872), а также «Жизнь пережить — не поле перейти (Из рассказов отставного солдата)» («Еврейская библиотека», 1873, Т. IV; отд. изд. — 1876). Главное и ценное достоинство этих его сочинений — непосредственность наблюдений, бытописательская точность деталей, простота и ясность изложения. На них мы и сосредоточимся.
Его повесть c пронзительным названием «Многострадальные» — это документально выверенный обвинительный акт, предъявленный всему «институту кантонистов», через горнило которого прошло за 31 год 7 905 000 мучеников. Шаг за шагом раскрывает автор жизнь кантонистов с того момента, как ребенок становился «казенным» и попадал в науку к пьяным дядькам и ротным кровопийцам. Окрест только и слышалось: «С шеи до пят всю шкуру спущу!», «До смерти запорю, шмара проклятая!», «Всем по полсотне!»
Заплечные мастера выработали целый ряд пыток. Что там привычные зуботычины, «волосянки» и оплеухи: детей лупили кулаками по голове, иногда заставляли одного «харкнуть хорошенько» другому «в рожу» или дать тому «два раза по шее». Суровому наказанию подвергались за такие «преступления», как кашель в строю, улыбка некстати, лишний кусок хлеба за обедом и т.д. «Виноват, не виноват, а морду все равно расквашу на память», — похваляется бригадный командир Драконов. А капитан со столь же говорящей фамилией Живодеров зорко следит за тем, чтобы «во всех комнатах были розги», и изгаляется в сочинении новых, самых изощренных казней.
Провинившихся ставили на горох, на битый кирпич, стоявшему на коленях давали сундук в руки и секли без конца — и просто, и «в пересыпку», и «на весу», а за побег иные получали 400 розог.
Дает Никитин и портреты военных и учителей, приставленных к кантонистам. Живодеров — неистовый тиран, бредящий повальной экзекуцией. Капитан Тараканов, одержим «доведенной до сумасшествия» страстью к шагистике и парадомании. Дома он, надев форменный сюртук, выдвинет на середину комнаты стулья, устанавливает их в три ряда и громко командует:
– Третий с левого фланга, полшага назад! Пятый, глаза направо! Смотреть веселей! Ешь начальника глазами! Седьмой ряд, не шевелись, всю морду переколочу!
После таких его экзерсисов остается груда разбитой мебели, так что приходится звать столяра. Изредка среди воспитателей попадались и люди гуманные, но их быстро сживали со света. Особенно же тяжко жилось в этой живодерне новобранцам-евреям. На одном смотре недовольный Мамаев жалуется инспектору: «Мы все обижаемся, зачем приневоливают еврейчиков креститься». И рисует такую картину: «Узнает, например, начальник, что завтра прибудет партия еврейчиков (а их прибывает раза три в год по сто или по двести), и сразу шлет унтер-офицеров стеречь их хорошенько, не подпускать к ним близко никого из солдат-евреев. Приведут их в казармы, загонят в холодную комнату без кроватей, без тюфяков; все, что у них найдется съестного, отнимут и запрут их под замок. И валяются они на голом полу, стучат от холода зубами и плачут целые сутки.
Наутро придет к ним начальник, за ним принесут туда несколько чашек щей, каши, каравая три хлеба и десятки пучков розог. “Что за люди?” — крикнет он, будто сам не знает. “Жиды”, — ответит ему фельдфебель. “Как жиды? — закричит он во все горло. — Откуда они взялись? Ножей, топоров сюда, всех перережу, изрублю на мелкие кусочки: жидов мне не надо; в огонь, в воду всех побросаю; жиды продали Христа, прокляты Богом — туда им и дорога!” Те, известно, пугаются, а ему только этого и надо. “Эй, ты, поди сюда!” — зовет он того из еврейчиков, кто трусливей выглядит. “Кто ты?” — “Еврей”. — “А, еврей, ну, хорошо... Желаешь креститься, а?” Тот молчит. “Выбирай любое: или говори “желаю” и иди вон в тот угол обедать, или, если хочешь, раздевайся. Все долой с ног до головы! Запорю!” Голод, как известно, не свой брат, розги — страх, ну и отвечает “желаю” и идет есть. А кого ни страх, ни голод не берет, тех через три четвертого дерут, морят голодом, в гроб, можно сказать, вгоняют. А крещеные нередко по три месяца не могут запомнить, как их зовут по-русски, а молитвы выучат разве только через год». 
Страшен рассказ еврея Бихмана о том, как его в 11 лет схватили, потащили в острог, сковали вместе с другим евреем и доставили с партией грязных, заеденных вшами в заведение, где их насильственно окрестили. «Кто теперь приласкает меня от души, кто приголубит? Мать, что ли, да жива ли она? Где она, да и приголубит ли она меня, крещеного? Ведь крестился, значит, от родных отступился... Вот этаким путем душа моя изныла. Житья нету. Я руки на себя наложу», — так говорил юноша, удавившийся потом на полотенце в клозете. «Нарочно, шельмец, испортил новое полотенце, — отозвался о смерти кантониста фельдфебель, — а оно ведь казенное, за него каптенармус житья не даст...»
Вторая повесть Никитина «Век пережить — не поле перейти» вышла с характерным подзаголовком «Записки отставного солдата». Главным героем предстает здесь Лева Кугель, кантонист, который, несмотря на все понуждения и издевательства, не отрекся от веры предков. Когда Леву и прочих «пойманников» угоняли по этапу в николаевские казармы, толпы иудеев провожали их с погребальными причитаниями: эти дети фактически умерли для еврейской общины. И все же он не желает быть отщепенцем своего народа и презирает ренегатов.
Видя, какие льготы сулит крещение, как иные, помимо послаблений по службе, получают еще и прочие льготы, Кугель обращается за советом к честному русскому дядьке. Этот добрый человек сказал бесхитростные, врезавшиеся ему в память слова: «Креститься и отступиться от родителев за корм и за какие ни есть деньги — по-моему, грех, да и всяк назовет тебя веропродавцем; покеда не знаешь хорошенько веры, не крестись».
Жуткие условия пребывания в казарме, в этой «человеческой бойне», «издевательства над телом» привели Леву в лазарет, а оттуда, за «окончательной неспособностью к фронту», — в Петербург, учиться ремеслу. Попав в услужение к одному переплетному мастеру, Кугель хоть и натерпелся от хозяев за то, что «жиденок», «нехрист окаянный», со временем благодаря своему радению и расторопности стал старшим подмастерьем, оделся франтовски и превратился во вполне солидного Льва Абрамовича. Он полюбил милую русскую девушку Наташу, и эта любовь оказалась для него новым испытанием на верность своему народу.
– Ребенком меня оторвали от родных, от моей веры: лет девять сряду издевались над моим телом, разрушали мое здоровье, а теперь, когда уже я взрослый, вдребезги разбивают и мое сердце, — размышлял он. — Еврею и любить запрещается.
И он вынужден объявить девушке, брак с которой возможен лишь при условии, что он станет христианином, что крещение для него неприемлемо. 
После долгих злоключений Лева попал в казарму, где спознался с Петровым, кантонистом из евреев, но крещеным — писарем, дослужившимся до унтер-офицера. Однажды они попали на дневку в уездный город, из которого происходил Петров. Когда отец Петрова узнал, что сын крестился, он не позволил ему даже переступить порог дома.
«Минуту спустя... выбежала женщина и прямо кинулась было Петрову на шею, но остервеневшийся отец оторвал ее, втолкнул в дверь и запер изнутри. [Они] слышали, как мать благим матом выла, рвалась к сыну, а отец силою удерживал ее».
Другое дело — он, стойкий и несгибаемый Лев Кугель. Пройдя свои казарменные хождения по мукам, став калекой, этот отставной солдат отправился наконец восвояси с казенным наказом: «бороду брить, по миру не ходить». И вот, возвращаясь к родному пепелищу, он все убаюкивал себя надеждой, что родные непременно возгордятся его твердостью в вере. Но то были лишь грезы — он не нашел дома, да и в живых из близких никого уже не осталось. Горечь и отчаяние овладели им: «Общего у меня с моими соплеменниками ничего не осталось: в 15 лет я совершенно отвык от всех беспорядочных их порядков... я даже их наречия не понимал. Напрасно только я растравлял зажившие было раны». Литературовед Бетиа Вальдман акцентирует внимание на том, что герой повести «не отрекся от веры отцов, чем вызывает уважение христиан...»
Знаменательно, что к 50-летию служебной и общественной деятельности Никитина еврейский еженедельник «Будущность» (1904, 7 мая, № 118) посвятил ему специальную статью, где отметил его кантонистское прошлое. Здесь же сообщалось, что многие его сочинения «хорошо известны еврейской публике». Так бывший кантонист Виктор Никитич Никитин оставил свой неповторимый след в русско-еврейской литературе. Он стал видным писателем, признанным самой широкой читательской аудиторией многонациональной России.
Лев БЕРДНИКОВ, США