Послевоенные полеты «Чайки»

Текст, напетый Рубашкиным, восходил к песне «Черноморская чайка», записанной на советскую пластинку в сентябре 1939 г. солистом московского танго-ансамбля п/у Самуила Жака Павлом Михайловым. Она была сочинена композитором Михаилом Федоровичем Петренко на стихи Николая Южного. Партию фортепиано исполнял С. Жак. Как и у Рубашкина, это был вальс, но с совершенно другой мелодией, причем припев следовал после сдвоенных куплетов (у Рубашкина — после каждого из трех). Текст Н. Южного был на один куплет длиннее и написан рукой профессионала. Тот, что пел Рубашкин, представлял собой плоды многолетних любительских переделок.

Аранжированная С. Жаком мелодия Петренко была хороша, но не из тех, что легко запоминаются. В послевоенные годы в народе «Чайку» стали петь на новый мотив со слегка измененными словами. Когда в курортных городах юга открылись студии так называемого звукового письма, этот вариант песни самодеятельные исполнители стали записывать на мягкие пластинки. В Одессе песня сделалась практически народной. Пик популярности новой «Чайки» пришелся на первую половину 1950-х гг. К середине 1960-х первый (М. Петренко) вариант практически забыли, а второй (анонимный, очевидно, одесского происхождения) воспринимался уже как старое послевоенное ретро. Отрывки из него (главным образом припев) я слышал в начале 1960-х годов на одном из спектаклей МТЮЗа (Московского театра юного зрителя): один из персонажей, бывший моряк, ностальгируя, то и дело напевал: «Чайка, белокрылая чайка, черноморская чайка, моя мечта!» Поэтому лет через пять, слушая шлягер Б. Рубашкина на отцовском магнитофоне, я сразу узнал эту мелодию и вскоре распевал «Чайку» в дружеской компании под аккомпанемент семиструнной гитары.

Все бы хорошо, но для одной замечательной песни более позднего происхождения возрожденная Б. Рубашкиным «Чайка» невольно сыграла роль некоего цензурного тормоза. Речь идет о песне Бориса Мокроусова на стихи Михаила Матусовского «Вологда». Она была написана для спектакля по пьесе В. Блинова «Белые облака», премьера которого состоялась 26 марта 1966 г. на сцене столичного Малого театра. Один из персонажей, слепой баянист Яков, должен был не только играть на баяне, но и петь. Его играл заслуженный артист РСФСР Михаил Новохижин, который и стал первым исполнителем «Вологды». Песня понравилась как участникам спектакля, так и зрителям.

Хотя пьеса продержалась в репертуаре театра недолго, о красивой мелодичной новинке двух маститых авторов узнали не только театралы. В январе 1968 г. в сопровождении оркестра народных инструментов ее исполнил по радио народный любимец Владимир Нечаев. На следующий месяц в популярной радиопередаче «С добрым утром» она прозвучала в исполнении Владимира Трошина. Примерно тогда же ее исполнил по радио Алексей Усманов. Но странное дело: прошло почти два года после ее премьеры, песню разучили и исполнили три популярнейших певца, а она все еще не была записана на пластинку, не вышла в нотах и больше не повторялась по радио.

Борис Андреевич Мокроусов в 1968 г. умер. Но Михаил Львович Матусовский, влиятельный в литературных кругах человек, был в расцвете творческих сил, однако по какой-то причине даже он не мог продвинуть их замечательную «Вологду» ни на пластинку, ни в печать. Очевидно, где-то «наверху» ему высказали свой аргумент против песни.

Лично мне не приходит в голову ничего другого, кроме замеченного кем-то из партийно-музыкальных надзирателей сходства начальных тактов ее мелодии с начальной частью припева рубашкинской «Чайки». Помните: «Письма, / письма лично на почту ношу, / словно / я роман с продолженьем пишу…» (аналог у Рубашкина: «Чайка, — / повторяли невольно уста, / чайка, / ты, как пена прибоя, чиста…») Как раз в 1967 г. этот проникший с Запада песенный «диверсант» начал стремительно распространяться по стране посредством магнитофонных записей.

Я уверен, что сочиняя в 1965 г. музыку «Вологды», Мокроусов совершенно бессознательно положил на ноты начало припева бесхозной мелодии, время от времени непроизвольно навещавшей его память. Такое нередко случается даже с музыкальными гениями. В правовом государстве подобные коллизии разрешаются просто. Но при диктатуре КПСС вызвавшая подозрение мелодия могла быть негласно запрещена по устному указанию какого-нибудь партийного надсмотрщика.

Только в середине 1970-х гг., когда «Вологду» практически забыли, белорусский ансамбль «Песняры» сделал попытку возродить замечательную песню. И это им удалось. Их интерпретация превратила ее в один из самых популярных шлягеров тех лет. Правда, к тому времени от былой остроты неприятия творчества Б. Рубашкина «наверху» мало что осталось. Его «Мурка» и «Чайка» звучали все реже и реже. А партийных идеологов уже не столько волновал приход с Запада идейно не выдержанной песенной продукции, сколько нарастающий год от года уход туда советских артистов.

Наш рассказ о полетах послевоенной «Чайки» был бы неполон без рассказа о мелодии ее куплета. Она представляет собой слегка измененный, ритмизированный под вальс припев народной песни «Мы на лодочке катались» (напомню: «В лесу, говорят, в бору, говорят, растет, говорят, сосенка…») Песня появилась на свет, очевидно, в конце ХIХ – начале ХХ вв. Некоторые исследователи усматривают в ней волжское происхождение. Возможно, и так, но к началу 1940-х гг. на родине ее практически забыли. Певцы-профессионалы ее не пели и не записывали, в нотные сборники народных песен она не включалась. Очевидно, как «мещанская». Судите сами: «Я тогда тебе поверю, / что любовь верна у нас, / поцелуй меня, приятка, / без отрыву сорок раз».

Только в начале 1941 г. выдающейся собирательнице и исполнительнице песенного фольклора народов СССР, латышке по происхождению Ирме Петровне Яунзем (1897–1975) удалось записать «Лодочку» на пластинку Апрелевского завода. Правда, без участия еще одной женщины — Юлии Лазаревны Вейсберг (1880–1942), композитора, музыковеда, ученицы Н.А. Римского-Корсакова и А.К. Глазунова, этот проект вряд ли бы осуществился.

Юлия Лазаревна, как тогда было принято выражаться, обработала (по существу, облагородила) мелодию, имевшую расхождение в разных регионах страны. Была сделана изумительная аранжировка для ансамбля струнных инструментов. Кроме того, обеими женщинами на основании фольклорных вариантов был подготовлен добротный, хотя и грустноватый текст, совершенно отличный от имеющего хождение в наши дни. Один из куплетов, к примеру, звучал так:

Ах ты, белая береза,

Ветру нет, а ты шумишь.

Мое сердце ретивое

И без горюшка болит.

Популярность Ирмы Яунзем была в те годы так велика, а ее исполнение «Лодочки» столь задушевно, что даже военное лихолетье не смогло стереть песню из народной памяти. Анонимный автор новой мелодии «Черноморской чайки», конечно, помнил мелодичный припев «Лодочки» и, на мой взгляд, удачно использовал, переложив в вальсовом размере и слегка изменив концовку. Попал, что называется, в яблочко: хорошо забытая «новинка» получила фактически народную, легко запоминающуюся мелодию и превратилась в популярный шлягер золотых 1950-х.

Что же касается «Лодочки», то только в 1978 г. певица Валентина Толкунова (за что ей особое спасибо!) вернула народу эту фольклорную жемчужину, увековечив на долгоиграющей пластинке фирмы «Мелодия». Кстати, на тот факт, что именно «Лодочка» помогла появлению на свет новой «Чайки», указывает одно текстовое изменение, внесенное анонимным автором шлягера. В тексте Николая Южного никакого средства передвижения нет, его героиня «по морской седине <…> выплывала в любую погоду навстречу гигантской волне». То есть девушка-чайка преодолевала расстояние вплавь. В послевоенном варианте она плывет на рыбачьем челне, т.е. фактически на той же лодочке. Может быть, как и в народной песне, она была в челноке не одна? И не из ревности ли «сердито смотрели вослед ей матросы»?

Николай ОВСЯННИКОВ, Россия