Крылья он забрал с собой…

Осенью 1962 года меня, тогда студентку первого курса исторического факультета Московского государственного пединститута и члена литобъединения при газете «Московский комсомолец», пригласили на заседание Комиссии по работе с молодыми авторами Московского отделения СП СССР.

Это был мой первый шаг к Светлову, стихи которого притягивали, будоражили своим живым дыханием, горячей влюбленностью в жизнь и просто влюбленностью: «Я другом ей не был, я мужем ей не был, // Я только ходил по следам, — // Сегодня я отдал ей целое небо, \\ А завтра всю землю отдам!» Эти строки особенно повергали в необыкновенное волнение. Завораживали ритмом его «Гренада», «В разведке», «Ночь стоит у взорванного моста». Их можно было повторять и вслух, и про себя без устали. «Гренаду» высоко ценил Маяковский и читал на выступлениях, а Цветаева писала из Парижа Пастернаку: «Передай Светлову, что его “Гренада” — мой любимый (чуть не сказала лучший) стих». И потом интересовалась, передал ли Борис Леонидович ее слова Светлову.

В 1928 году Светлов был исключен из комсомола за «троцкизм» (потом восстановлен). Из воспоминаний Семена Липкина: «Все комсомольские поэты первого поколения, как и весь тогдашний комсомол, были обворожены Троцким…»

Во время Великой Отечественной войны Светлов — корреспондент «Красной звезды» и других фронтовых газет. Рассказывают, что своей абсолютной штатскостью и щуплостью телосложения, при которых в гимнастерке оставалось слишком много свободного места, а портупея болталась, как подтяжки, он поначалу вызывал у командира полка, куда был прикреплен, скептическое отношение. И даже некоторое недоверие. Отношение изменилось, когда Светлов не прервал чтения стихов солдатам, даже когда на бойцов спикировали три бомбардировщика… Тогда же им был написан «Итальянец», не уступивший популярностью «Гренаде» и «Каховке».

Сегодня трудно поверить, но после войны стихи Светлова не печатались вплоть до Второго съезда писателей СССР (1954), с трибуны которого его имя прозвучало в выступлениях Семена Кирсанова и особенно Ольги Берггольц, не однажды посвящавшей ему стихи в блокадном Ленинграде: «О, как вело, как чисто пело Слово!// Твердили мы: — Не сдай! Не уступи! // ...Звени, военная свирель Светлова, // из голубой, из отческой степи...»

Когда его вызвали на Лубянку с предложением сотрудничать, он сослался на свою неспособность «не разглашать» — из-за пристрастия к спиртному. На всякий случай с Лубянки отправился прямиком в «Арагви» и с честью подтвердил свою приверженность.

…В тесном помещении Комиссии по молодым я стояла вплотную спиной к закрытой двери — больше приткнуться было некуда. Справа от меня сидел, полузакрыв глаза и склонив набок голову, с прилипшей к уголку рта сигаретой Михаил Аркадьевич. Мне казалось, он спит. Лацкан пиджака был густо обсыпан пеплом. Кончик носа почти касался подбородка. Меня попросили почитать стихи. Светлов слушал не слушал, затем сделал неопределенный жест рукой, сонно взглянул на меня и пробурчал, чтобы я прочитала что-нибудь еще. Прочитала. Меня без комментариев отпустили.

На следующий день звонит поэтесса Алла Стройло, старожилка литобъединения «Магистраль», бойкая, смешливая, любвеобильная, было ей тогда лет тридцать пять. «Слушай, — говорит Алла Ивановна, — после твоего ухода тебя хвалили. Светлов сказал, чтобы завтра мы с тобой обязательно к нему на Аэропортовскую приехали. Захвати отпечатанные стихи, встретимся у подъезда его дома, записывай адрес. Он живет на первом этаже. Да! Еще он назвал тебя газелью»… Слава Б-гу, автомобиля с таким названием в 1962 году еще не было…

…Худощавый, невысокого роста, Михаил Аркадьевич казался мне, по сравнению с моим моложавым отцом, его ровесником, стариком, а между тем в 1962 году ему еще не было шестидесяти. В конце 1950-х он искал в стихах подтверждения не кончающейся молодости. Одно из лучших стихотворений того времени, на мой взгляд: «Как мальчики, мечтая о победах, // Умчались в неизвестные края // Два ангела на двух велосипедах — // Любовь моя и молодость моя…»

И снова 1962 год, с которого все в моей литературной судьбе завертелось. В назначенный день я возникла у светловского подъезда на полчаса раньше времени. Было по-осеннему зябко, небо хмурилось в предчувствии то ли дождя, то ли раннего снега, дул пронизывающий ветер. Я стала прохаживаться вдоль дома — туда и обратно, стараясь не смотреть на окна первого этажа, чтобы Светлов, если вдруг выглянет, не подумал: «Пришла раньше срока и вышагивает тут мимо моих окон…»

Пока дождалась опоздавшую еще на полчаса Аллу Стройло, продрогла до костей. Наконец, она, запыхавшись, показалась во дворе дома на Аэропортовской. Мы позвонили в дверь квартиры. Открыл Михаил Аркадьевич. Я как-то неловко стала высвобождаться из пальто — пальцы застыли, и я с трудом расстегивала пуговицы. Глянула в зеркало: моя смуглая физиономия стала и вовсе синюшного цвета. Полезла в сумочку за румянами. Светлов скептически проворчал: «Сотри, старуха, тебе не идет. Все равно что яблоко нарумянить». Смутилась окончательно.

Стерла поспешно со щек румяна — чуть ли не вместе с кожей. Светлов продолжал не без иронии: «Там, на кухне, у меня печенье и яблоки, ко мне тут до вас обеих заходили еще две куртизанки — от них остались, грызите, только яблоки сначала вымойте».

От угощенья мы отказались и вошли в небольшую продолговатую комнату, у левой стены которой стояла тахта, у стены напротив — торцом к окну — письменный стол, между тахтой и столом — кресло. Кажется, был еще слева у двери круглый стол. Светлов протянул руку за моими листками и кивнул нам: садитесь. Я присела на краешек тахты, Алла Ивановна — рядом со мной, время от времени толкая меня локтем в бок, дескать, не дрожи. Перелистав стихи, мэтр отложил листки на письменный стол: «Вот что, старуха. Я вообще стихи молодых авторов у себя не оставляю, возвращаю, и так полки забиты…»

Я с готовностью закивала головой, что означало: да, да, конечно, я понимаю, — и протянула руку, чтобы забрать стихи. Он отодвинул листки от края стола и пожевал губами: «Но твои я оставлю. Хочу еще раз перелистать, друзьям покажу... А теперь ступайте обе», — и с этим он выпроводил нас со Стройло за порог.

Спустя недели две, в конце октября 1962 года, в Большом зале ЦДЛ состоялся вечер начинающих писателей Москвы. Таковых оказалось трое — Оскар Грачев, студент медицинского института, о его стихах говорил поэт-фронтовик, автор популярной в военное время песни «Давай закурим, товарищ, по одной…» Илья Френкель; Леонид Словин, прозаик, оперуполномоченный, представленный писателем-фантастом Владимиром Курочкиным, и аз, грешная, в паре с Михаилом Аркадьевичем.

Светлов вышел к микрофону с той подборкой, которую оставил у себя накануне. Поначалу, охарактеризовав меня как «молодое дарование» и задумчиво добавив, что уверен во мне на сто процентов, начал читать мои стихи. Дошел до стихотворения «Июль»: «Царевич мой не миром мазан, // Как в нем хохочут… — и, выдержав небольшую паузу, многозначительно и вроде бы с удивлением докончил строку: … идо`ла!» — и, повернувшись ко мне, ехидно уточнил: «И — дала?» Громовый хохот зала. Это была расплата за манипуляцию с ударением…

В декабре все того же 1962 года мне позвонил из «Литературки» известный фотокорреспондент и фотожурналист Михаил Анатольевич Трахман, во время финской кампании и Великой Отечественной войны специальный военный фотокорреспондент «Красной звезды» и Совинфорбюро. Он сказал, что «Литературка» собирается в рубрике «Мастера учат…» дать несколько снимков широко известных мастеров разного профиля — не только прозаиков и поэтов, но и рабочих — вместе с их учениками. Преемственность поколений. Светлов назвал меня. И я должна прийти по известному мне адресу в назначенный день и час.

Явилась. Трахман был уже там. Они со Светловым начали обсуждать, как построить композицию снимка. Сначала Светлов был усажен в кресло с моими листками в руках, а я — чуть ниже его, сбоку, у его локтя, не помню на чем. Трахману не понравилось: свет из окна падал довольно тускло. Потом мы оба со Светловым были пересажены на тахту. Это меня смутило. Трахман снова прицелился: «Нет, опять не то. Таня, вы слишком напряжены, расслабьтесь!» Легко сказать! Затем Светлов должен был пересесть на тахте вполоборота ко мне, а я — расположиться поближе к нему, «непринужденно» опершись на локоть и повернувшись к Светлову.

Поза была неловкой — я оказалась в полулежачем положении. Представила себя со стороны. «Ближе!» — распорядился Трахман. Я чувствовала, как деревенеет тело. Трахман вздыхал. Светлов посмеивался. Я переживала свою угловатость и многосуставчатость. Было еще не менее десятка всяких пересадок, в результате чего я вообще окаменела. Сжалился Светлов: «Миша, хватит мучить девчонку и меня заодно. Не устраивай спектакль. Ты уже достаточно нащелкал. Да и пора нам с тобой выпить».

Недели через две появился номер «ЛГ» с фоторепортажем Михаила Трахмана: Светлов, строго углубившийся в мои листки, и сбоку — мое размытое изображение.

За два года моего знакомства с Михаилом Аркадьевичем Светловым, с 1962 по 1964, в моей жизни произошло несколько важных событий: в 1963 году я стала участницей Четвертого всесоюзного совещания молодых писателей, после которого меня неожиданно стало разыскивать издательство «Молодая гвардия»: «Где вас носит?! Мы должны со дня на день отправить в производство вашу книгу, а у нас еще нет даже рукописи!» Это был сборник «Волга» (1964). В том же сентябре я без памяти влюбилась и через пять дней вышла замуж за поэта Владимира Савельева, будущего отца Оли. В том же самом сентябре неожиданно другое издательство, «Московский рабочий», предложило издать вторую книжку стихов «Россия, береза, роса» (1965).

Как мало мы ценим то, что дается в молодости, полагая, что так будет всегда.

Весь сентябрь 1964 года я жила, как на крыльях, не догадываясь о том, что иные крылья уже простерты над удивительным поэтом и необыкновенно добрым человеком Михаилом Аркадьевичем Светловым. С его отзыва о моих стихах начала складываться моя литературная судьба, в которой все оказалось замешанным на случае.

Заглянув в последний раз в ЦДЛ, на вопрос: «Как себя чувствуете?» Михаил Аркадьевич ответил: «Я чувствую себя ангелом, приехавшим в ломбард за своими крыльями». «А что находят врачи?» — любопытствовал другой коллега. «Талант», — грустно ответил поэт.

Крылья он забрал с собой.

Его душа отлетела 28 сентября 1964 года. Отлетела туда же, куда за семь лет до этого умчались два его феерических ангела на двух волшебных велосипедах, оставив в стихах сверкающий промельк. Догнал ли он их Там, Куда был зван и Где был принят, и, если догнал, я уверена, они больше никогда не оставят его одного, вечно напоминая ему о Любви и Молодости. 

Татьяна КУЗОВЛЕВА, Россия