ОСЕННИЙ ПОДАРОК ФЕЙ

Это была большая пластинка в желтом конверте с красными буквами. Мама каждый вечер заводила ее, чтобы я не мешала проверять тетрадки. Под тихий, какой-то совсем невзрослый голос, под волшебные мелодии я успокаивалась, и весь следующий час меня не было «в природе» — я разрисовывала свои раскраски и слушала, слушала... Потом оказалось, что у многих моих друзей в детстве была такая же пластинка. Знакомство с авторской песней, точнее, с русской поэзией началось для нас с Новеллы Матвеевой. Мало кто знает, что Новелла Матвеева родом из литературной семьи русского Дальнего Востока: ее дед Николай Петрович Матвеев-Амурский был поэтом и автором первой «Истории города Владивостока». Ее дядя и младший брат Роальд — тоже поэты. А сама Новелла Николаевна появилась на свет в Царском Селе. Правда, семья задержалась там недолго — ровно столько, сколько понадобилось, чтобы царскосельские феи опустили свои подарки в колыбель новорожденной. «Откуда я?» — спрашивает себя Новелла Матвеева в своей автобиографической книге. «...Как сейчас помню, меня в детской спальне оставляли на ночь одну. И тогда мне в голову начинали приходить разные мысли. Например, была ли я давно? Была ли я... много, много, много раньше? И где находится это «раньше»? В доме Матвеевых обитали музы — как минимум три из девяти. Не было радио, но постоянно звучали русские, цыганские, итальянские песни. Их пела мать Новеллы, Надежда Тимофеевна. У нее был звонкий романсовый голос. Она очень любила поэзию, прекрасно читала стихи. Именно из ее уст, в ее удивительной декламации Новелла впервые услышала Пушкина. Потом была война, когда «тусклой пылью обдавала тень войск, идущих на восток...» Девочка стала слепнуть — сказался авитаминоз, и тогда отец, единственный раз воспользовавшись привилегиями, которые давала должность политрука, взял Новеллу к себе в госпиталь. Ее кормили сырой морковью, чтобы спасти глаза. А пока лечили — открылось второе зрение.

Из трещин серых стен ползет зеленый мох – Такой живой-живой и юно-яркий! И в сумерках сырых растет огромный вздох Большого, темного, запущенного парка... Светляк сверкнул в росе, как быстрой мысли миг, И где-то задрожал прохладный голос птицы...

Кажется, только в девять лет можно услышать, что голос птицы в сумерках — прохладный. Новелла Николаевна скажет потом о своем детстве: «Я была очень взрослой, когда была маленькой...» Время было взрослое. Для страшного не было границ, кроме одной — книжной. Книги оказались последним прибежищем. Там, в госпитале, Новелла прочитала «Жизнь на Миссисипи» и «Гекльберри Финна». Там состоялось предназначение, и все, что было дальше, — уже стихи. Их критиковали, не печатали, но они упрямо пробивались через любые препоны. Для поэзии одного таланта мало. Нужна недюжинная воля, чтобы в быту огромной жуткой коммуналки верить в существование Зурбагана. Наверно, никому не досталось столько обвинений в эскапизме*, сколько ей — стойкому оловянному солдатику, никогда не бежавшему от жизни. «Мы, наша семья, жили вчетвером в шестиметровке и без отопления... я работала без выходных... по девять часов... точно король Лир, много недель провела под открытым небом... мне вообще нравилось — очень! — сравнивать себя с разными персонажами, мысленно погружаясь в другие века и переносясь в другие местности...» Это строчки из «Пастушеского дневника» — в юности рыбачка, морячка, отчаянная Мэри работала пастушкой: слово фарфоровое, а труд каторжный, и деться от него некуда. «Уйти можно только в смерть. Ведь только два места есть, два состояния: жизнь и смерть. А я хочу только лучшей жизни, и для себя и для других. Вот и все». Кстати, для построения лучшей жизни вовсе не обязательно городить революционный огород. Достаточно взять самые обычные, не обязательно красивые вещи и посмотреть на них чуть-чуть по-другому. Вот, например, «Девушка из таверны», в народе — «песня про гвоздик»: подумаешь, беда, любит-не любит. Нормальная мелодрама. Но когда в стихе, как в призме микроскопа, скрупулезно выводится в явь мельчайшая, точнейшая деталь — сперва гвоздик, потом след от него, потом уже вообще ничего, одно воспоминание — возникает совсем другой масштаб, не-микроскопический. Как в бинокле, если посмотреть с другого конца: все становится дальше и отчетливей. Нет, это не эскапизм. Это преображение, осмысление мира — творческий акт, где человек становится соавтором Б-га. Впрочем, без творчества можно обойтись, равно как и без Творца: семьдесят лет обходились, и хоть бы хны!

«Летучий голландец» на дрова пойдет, Кок приготовит нам на этих дровах Паштет из Синей Птицы...

Страшно, правда? Совсем непохоже на сказку. Больше — на сбывшееся пророчество: знали феи, что класть в колыбель. У древних греков было такое слово — «калокагатия», означающее неразложимое единство красоты и добра. В искусстве они видели источник, в котором человек, приобщаясь к прекрасному, освобождается от всего наносного, низменного, извращенного. Сегодня все наоборот, совсем как в Новеллиной песне:

Кругом суета, Мышь ловит кота, К мосту рукава пришиты... От всякой букашки ищет защиты бедный великан!

Социологи и культурологи ставят российскому обществу диагноз: аномия, утрата общих смыслов и всеми признаваемых ценностей. Герольды трубят, что все смыслы равны, что высокого и низкого нет, а приложение к искусству моральных мерок — анахронизм и безнадежное отставание от времени. У Новеллы Матвеевой, еще раньше причтенной современниками к безнадежным анахронизмам, хватает мужества, чтобы сказать:

Все едино? Нет, не все едино. В дебрях нет повторного листочка! Потому что если «все едино» – Значит, все «дозволено»! И точка.

Ей нечего терять, потому что, несмотря на известность, — Новелла Матвеева стала первым бардом, чью пластинку выпустил Апрелевский завод, — она ничего с века не поимела: ни богатств, ни почестей. Она не светится на презентациях вместе со звездами, не устраивает громких проектов, не издает пикантных мемуаров. «Шестидесятница» по временным меркам, Новелла Матвеева не вписалась в свое поколение: идеология диссидентства была для нее слишком политически карикатурной, слишком конъюнктурно доходной, генетически чужой. Как-то зимним холодным днем встретилась ей на переделкинской дороге дышащая жаром и паром из-под заграничной дубленки жена и муза одного из поэтических кумиров, «обличителей системы», и с веселым сытым удовольствием полюбопытствовала: «Не жарко ли вам, Новелла Николаевна, в такую погоду гулять в плаще?..» «Муза» заодно могла бы поинтересоваться, почему в таком же продуваемом всеми ветрами плаще шел рядом с Матвеевой дорогой ее муж, поэт Иван Киуру. 60-е и 70-е годы были для Новеллы Николаевны и Ивана Семеновича катастрофически бедными, заработок зависел от крайне редких публикаций и случайных заказов на поэтические переводы. Их общение с миром в то время чаще сводилось к общению с природой, органической частью которой они себя чувствовали. Им нередко случалось во время прогулки приостанавливаться на дороге, уступая путь бегущему муравью или неторопливому жуку. «Пусть парень пройдет», — говорили едва не в один голос... Нет, мир справедлив: каждому небеса посылают ровно то, что нужно. Одним — дачу в Майями и счет в швейцарском банке. Другим — дорогу с муравьями, стихи и верность до гроба. Жаль, что эти ценности редко совпадают. Будь я дочкой Ротшильда, непременно подарила бы Новелле Николаевне на нынешний ее юбилей пару-другую симпатичных теплых островов: чтоб и море, и дельфины, и стаи птиц на горизонте. Хотя она скорее всего откажется — и неудивительно. В ее жизни было то, что ни один волшебник не сотворит. Никому из русских поэтов не досталось долгой любви, любви — с равным, с таким же певчим. Только ей с Киуру так повезло. Вот и еще одна сбывшаяся сказка. 7 октября Новелле Матвеевой, лауреату Пушкинской премии 1998 года, исполнилось 70 лет. Люди пробегают по жизни, редко заглядывая даже в самих себя, не подозревая, какие запасы мыслей и чувств в них таятся, не узнав, кто же они такие на самом деле, и умирают в полном неведении о себе. И только поэт — это тот человек, который до конца прочитывает, проходит, исчерпывает себя до дна, не уставая в труде самопознания. В сущности, в этом странствии и находится всю жизнь Новелла Матвеева.