Чтобы еще поумнеть

Я тогда еще не задумывался над тем, что поэт всегда противостоит власти. Любой. Противостоит по самой своей сути. Власть никогда не понимала и не поймет поэта, его строки — это его поступки, и мотивы их побуждения ниспосланы Всевышним.

Я позвонил Борису Абрамовичу. Он взял трубку, внимательно выслушал мои сбивчивые слова и спросил, когда я наконец умолк:

– Как ваше отчество? — чем поверг меня в полное смущение. 

– Какое там отчество, — думал я, — у меня, мальчишки? Сейчас пошлет меня, а это для вежливости, — мгновенное такое размышление — искра. Я пролепетал отчество и тут же был им поименован, а следом получил приглашение приехать.

Тесная прихожая, Борис Абрамович в толстой бумазеевой ковбойке с синими и серыми квадратами. Рубашка шла ему — она была в тон красивой седеющей шевелюре. Его неулыбчивое лицо и серьезный, внимательный разговор. Он прекрасно слушал — так, что возникало желание говорить, рассказать ему что-то сокровенное, поделиться сомнениями. Он не изображал интерес к собеседнику, а был пропитан им.

В основном сначала говорил я, а Борис Абрамович задавал вопросы, они смущали меня, не давали расслабиться. «Почему мне нравится поэт Илья Сельвинский и что мне нравится у него?» Я не думаю, что это был экзамен. Возможно, он пытался настроиться на мои стихи, которых еще не видел. Папка с рукописью моей книги лежала перед ним. Мне показалось невежливым выставлять встречные вопросы. Я был вовсе не в своей тарелке. Разговор никак не получался.

Мы сидели рядом за его письменным столом. Стопки листов, исписанных, испечатанных, были навалены ворохом. Книги смотрели на меня со всех сторон — десятки малоформатных сборничков стихов разных поэтов. Я мечтал о такой книжке. И по мере разговора все сильнее звучали во мне строчки Наума Коржавина:

 

Но куда же я сунулся —

Оглянуться пора.

Уж в годах, а как в юности —

Ни кола, ни двора,

Ни защиты от подлости,

Лишь одно, как на грех,

Стаж работы в той области,

Где успех — не успех.

 

Я уже плохо слышал собеседника и думал только об одном: поскорее уйти, и не то чтобы жалел, что пришел. Просто был внутренне не готов к такому разговору. А чего я хотел? У меня ответа не было. Рукопись осталась у Бориса Абрамовича. Мы сговорились встретиться через две недели.

Когда я снова пришел, то уже не был в такой лихорадке, как в первый раз. Смог осмотреться внимательнее: книги, книги, книги и в прихожей полки, сбитые, как у меня, а на них в ряд многие знакомые корешки. И полки со ­стеклами — «чешские», тоже как у меня. И в них опять-таки многие знакомые корешки. И глаза поэта… Он не снисходил, не мимолетно встречался с совершенно чужим человеком, он смотрел на меня с такой глубины, откуда лучи идут, концентрируясь в пучок, в одну точку.

Честно сказать, я робел под его пристальным взглядом. Мне вдруг совсем не без оснований показалось, что он к моим стихам относится много серьезнее, чем я сам. И он видит там, в моих строчках, больше меня, и больше меня самого их понимает, и больше меня переживает за то, что они не публикуются.

– Почему вы обратились именно ко мне? — в лоб спрашивает Слуцкий. И что ответить? Долго рассказывать, что мне его стихи по сердцу, а некоторые просто в сердце. Что его «Лошади в океане» каждый раз заставляют меня плакать. (И до сих пор!)

Я не знал, что ответить. И молчал. И Борис Абрамович тоже молчал. Потом после долгой паузы он спросил, как бы извиняясь:

– А вы не думали, что мое заступничество, мои хлопоты могут только навредить вам?

Этот вопрос меня совсем огорошил — это как? Ходатайство самого Слуцкого! Кто меня спрашивает? Человек, который написал:

 

Надо думать, а не улыбаться,

Надо книжки трудные читать,

Надо проверять — и ушибаться,

Мнения не слишком почитать.

Мелкие пожизненные хлопоты

По добыче славы и деньжат

К жизненному опыту

Не принадлежат.

 

Да это же Слуцкий! И вдруг я вспоминаю, как в один из моих приходов в редакцию журнала «Пионер» Сонечка Богатырева, литературный редактор, дает мне несколько измятых, сложенных листочков со стихами — только почитать. Тут. В редакции. В комнате. Никуда не отходя. Это были стихи Бориса Слуцкого. Их у себя в журнале они пробить не смогли:

Но просить за других, 

унижаться, терпеть,

даже Лазаря петь,

даже Лазаря петь и резину тянуть,

спину гнуть,

спину гнуть и руками слегка разводить,

лишь бы как-нибудь убедить,

убедить тех, кому всё равно, —

это я научился давно.

И не стыд ощущаю теперь, а гнев,

если кто-нибудь, оледенев,

не желает мне внять, 

не желает понять,

начинает пенять.

Я вспомнил это и почувствовал, что начал прозревать, взрослеть, что ли. И гордиться, что пришел к Слуцкому, именно к нему! Судьба привела! Да какое это имеет значение, что навредит! И — мои стихи, разве в этом дело, если сам Слуцкий мне говорит такие вещи! Ведь не всем же!.. Б-г ты мой…

«Борис Абрамович!» — произнес я. От волнения у меня пересохло горло. Сейчас я сформулирую ответ, сейчас, минуточку, и все скажу ему, что я все это знаю, что он прав. Я знаю, что Эренбург первый читал его стихи во время войны и восхитился. Нет! Поразился зрелости и силе написанных в ученической тетрадке строк. Я ведь все это знал. Вот, оказывается, откуда у меня к нему тяга. Но я совершенно не в состоянии говорить…

– Знаете, что я вам скажу, — говорит мне Слуцкий. — Это лучше, по крайней мере, половины того, что издает «Советский писатель». И двух третей, да нет, куда больше того, что печатает «Молодая гвардия», но не в этом дело. Они (он упирает на это слово) не издадут вас. Поверьте. А моя рука вас не вытащит, потопит! Я не хотел бы, чтобы это случилось.

…Я должен был огорчиться, должен был быть убит. Но отчего в мире столько солнца? Крамольная мысль приходит вдруг в мою еще забитую всяким мусором голову: «Стихи-то существуют сами по себе! Совершенно независимо от того, напечатаны или нет! Стихи — это те самые листочки с почерком и пометками, перечерками Бориса Слуцкого. Стихи — это как дождь, как снег с неба, как солнце, наконец!»

Я в метро достаю из своей папки с рукописью подаренный сборник стихов Бориса Абрамовича. По виду такой, о каком я мечтаю: небольшого формата, в твердой обложке. «Сегодня и вчера». Открываю, чтобы наконец прочитать и перечитать его автограф на титульном листе синим цветным карандашом:

Вот это да! Крепко пришлось задуматься, что же Слуцкий мне пожелал, пока я понял. Понял и внял — долго со своими стихами не совался в издательства. Думал: «Вы правы, Борис Абрамович! Я поумнел. Точно. Спасибо».

Книжку, конечно, мою тогда так и не издали. Но стихи стихами остались, теперь они все изданы — другие времена пришли. А эти строки мне Б-г послал:

На войне выживает не лучший —

Врали зло, не жалея труда.

Мне Борис Абрамович Слуцкий

Жизни важный урок преподал.

По фронтам не ходил он с блокнотом,

Был в бою от звонка до звонка,

Не поэта помнила рота,

А товарища, фронтовика.

И когда приходилось туго

В цэдээловской смрадной пыли,

Мне картинно протягивал руку,

Чтобы видеть подонки могли.

Не по имени лишь, но и отчеству

Называл, перекрыв голоса.

Знал, как сжаться в комок 

здесь хочется,

Что чужая здесь полоса.

Прикрывал новобранца верного,

Встав навстречу атаке лицом,

Потому что он с сорок первого

И в поэзии был бойцом.

Михаил САДОВСКИЙ, Россия