«Я на этой земле останусь…»

Скандал в Новосибирске

Весной 1968 года в Новосибирске состоялся концерт Александра Галича. Вышедшая после выступления газета «Вечерний Новосибирск» со статьей журналиста Н. Мейсака «Песня — это оружие!» была отправлена лично секретарю правления Союза писателей Г. Маркову.

Бдительный журналист обвинял заезжего московского барда в пошлости, которая граничила, по его мнению, с клеветой на советское прошлое периода Отечественной войны, и в том, что он воспевает различных подонков, а также засоряет язык блатной лексикой. Кроме того, научные сотрудники Института геологии и геофизики Академии наук во главе с академиком Трофимуком направили первому секретарю ССП К. Федину письмо с резкой критикой выступления Галича.

Авторы ставили вопрос об усилении идеологической борьбы. На этом фоне репертуар барда производит тягостное впечатление, «и мы не можем примириться ни с содержанием «произведений» Галича, ни с манерой их исполнения». «Вокруг его имени, — продолжали ученые, — складывается легенда». Но нельзя оправдать «тяжкими страданиями во времена культа личности, — продолжали ученые мужи, — то откровенное презрение, с которым он бросает в лицо народу набор эпитетов из тюремно-блатного лексикона. Тому самому народу, чей хлеб жрут он и ему подобные “мученики”!»

Дальше не очень интересно. Дальше было сказано, что пора «развенчать» этих самых «мучеников» от литературы и поэзии, «снять с них терновый венец, ставший тепленькой ермолкой (?)», и разоблачить «лжесеятелей разумного, доброго, вечного», потому что им (авторам этого письма) «далеко небезразличны судьбы всей советской культуры». Холодный, бесстрастный, циничный и много повидавший на своем веку, разменявший талант писателя на руководящее кресло Федин вздрогнул. На дворе стоял 1968 год. Не успели еще улечься страсти от протестных писем некоторых писателей, еще не улеглась волна после осуждения Синявского и Даниэля, и тут на тебе — Галич.

Надо было реагировать…

Позиция мудрого Кассиля

20 мая 1968 года состоялось заседание секретариата правления Московского отделения Союза писателей, на котором Галич дал необходимые объяснения. Он признал, что песни его резко сатирические, а журналист и авторы письма пользуются «в своей аргументации наивным приемом, когда речь… высмеиваемого… персонажа… выдается за речь и мысли автора и когда из контекста песни выхватываются одна или две искаженные строчки, по которым легко составить ложное представление обо всей песне». Состоялась дискуссия, были высказаны разные мнения, но скандал раздувать не захотели, поэтому все согласились с умным и благородным Львом Кассилем: «Предупредить Галича». На закрытом секретариате его «строго предупредили» и обязали «более требовательно подходить к отбору произведений, намечаемых им для публичных исполнений, имея при этом в виду их художественную и идейно-политическую направленность».

Дело замяли.

Бард, менестрель, миннезингер

Александр Гинзбург родился в обычной еврейской провинциальной семье в 1919 году в заштатном городишке Екатеринославе, который в 1926 году переименуют в Днепропетровск и в котором в 1939-м первым секретарем обкома будет Брежнев, при котором (извините за тавтологию) в 1970-е годы развернется во всю мощь талант Александра Галича и при котором он будет (в буквальном смысле) выпихнут из страны.

Странные порой бывают в жизни сплетения и переплетения сюжетов.

Его отец, Аркадий Самойлович, служил экономистом, мать, Фанни Борисовна, работала в консерватории. В юности он писал стихи, дружил с Багрицким — ценил его поэтический талант. Недоучившись в Литинституте, перешел в студию при МХАТе, возглавляемую Станиславским. Рассказывали, что при поступлении мэтр сказал о Галиче: «Актером не станет, но толк будет...» Слова отца-основателя сбылись — неудавшийся актер стал сценаристом и драматургом: членом Литфонда и сразу двух творческих союзов — писателей и кинематографистов. Однако ничего выдающегося в пьесах и сценариях Галича не было.

Зато в начале 1950-х, взяв в руки гитару и запев, он стал бардом, если хотите, миннезингером и менестрелем — единственным в своем роде. Оттолкнувшись от старого городского романса, создал свой, резко сатирический, особый жанр, который и развел его с господствующей советской эстетикой. А затем и с государством.

Казалось, он высмеивал уродства советского быта, а оказалось — бытия.

Это хорошо поняла власть. И тогда у него начались проблемы.

После запрета спектакля «Матросская тишина» в «Современнике» его песни приобрели еще и отчетливо политический характер, став по существу брехтовскими зонгами. Вот тогда и произошел полный разрыв с официально разрешенным искусством. Он быстро рос — от шутливо-незатейливой «Леночки» (1961) до пронзительных «Литераторских мостков» (1966–1969), от сатирического, высмеивающего систему цикла «Коломийцев в полный рост» до уничтожающей эту систему «Поэмы о Сталине» (конец 1960-х). Он пел об униженном Зощенко и выстоявшей Ахматовой, о судьбах Пастернака, Мандельштама и Михоэлса. Он отверг эзопов язык и называл вещи свои именами: «не хотел умывать руки», «спасая свой жалкий Рим».

Песни на безликом советском песенном фоне брали слушателя за живое. Кроме того, конечно же Галич брал еще и своим артистизмом.

Выбор

Елена Боннэр как-то заметила: «В какой-то момент талант становится сильнее инстинкта самосохранения». В 1960-е Окуджава уходил в прозу и частную лирику под гитару. На Таганке Высоцкий метался между «быть или не быть», а в песнях все чаще заходил за черту «нельзя». Не бросая гитары, Визбор уйдет в кино, а Ким — в диссиденты. Каждый делал свой выбор. Сделал его и Галич.

Много позже он скажет: «Мне все-таки уже было под пятьдесят… Я уже был благополучным сценаристом, благополучным драматургом, благополучным советским холуем. И я понял, что я так больше не могу. Что я должен наконец-то заговорить в полный голос, заговорить правду». Из советского настоящего он шагнул в антисоветское будущее — вышел на площадь, в одночасье превратившись из признанного драматурга в «клеветника», «отщепенца» и «изгоя общества».

Именно к этому благородному «лику» его причислили власть предержащие. Человека как личность образует внутренняя свобода. Он был внутренне свободным человеком в несвободной стране. Он любил родину, а не власть, которая себя всегда с нею отождествляет и поэтому считает, что только она лучше всего знает, что нужно этой самой родине. Его песни раздражали, он говорил в лицо, что думает, а этого никто не любит. Особенно власть. Тем более советская. Конфликт с подобного рода художниками в эти годы решался в основном двумя способами: либо высылали за границу, либо оставляли протестующего без средств к существованию. К Галичу применили второй.

Когда в 1969 году в издательстве «Посев» вышла книга его песен, началось то, что Лидия Чуковская очень точно назвала «процессом исключения». Сначала ему запретили публично выступать. Затем перестали печатать, пьесы не ставили, сценарии клали на полку. По существу, это был запрет на профессию. А чтобы запрет хоть чуть приобрел видимость законности, приняли официальные меры. В 1971 году его исключили из Союза писателей, через год — из Союза кинематографистов. И одновременно выкинули из Литфонда. Жить на пенсию по инвалидности (после третьего инфаркта) даже в те дешевые советские годы было невозможно.

«Я говорил о том, что болит…»

Он ответил «собратьям» открытым письмом. Он писал, что его «исключили втихомолку, исподтишка», исключили за песни, которые он не скрывал, а всегда пел открыто. Но самыми главными были эти строки: «Я писал свои песни не из злопыхательства, не из желания выдать белое за черное, не из стремления угодить кому-то на Западе. Я говорил о том, что болит у всех и у каждого здесь, в нашей стране, говорил открыто и резко». После исключения он начал петь на квартирах. Песни переписывали с магнитофона на магнитофон, они разлетались по всей стране, и вместо того чтобы вычеркнуть его из жизни, власть своими же руками сделала все, чтобы о нем узнали все — от Москвы до Таймыра.

И только тогда он принял решение: исключить власть из своей жизни. Но он не хотел уезжать. Его вынудили, как когда-то вынудили его друзей — Ростроповича, Некрасова, Максимова…

Исход и возвращение

В июне 1974 года Александр Галич покинул СССР. Сначала был Осло, потом Мюнхен. Там его пригласили на радиостанцию «Свобода». Так начался новый Галич, «Галич у микрофона». Теперь он только и делал, что говорил, говорил, говорил. О своем открытии Европы и истории создания некоторых песен. Он вспоминал о жизни в Союзе и размышлял о «припадочном характере власти и непредсказуемости ее поведения», негодовал, печалился, отзывался на события в мире, в котором он сейчас жил, и на родине, которую вынужден был оставить. А потом был Париж. Он дружил и пил с Максимовым и Некрасовым, но одуряющего российского хмеля не было. Он объездил почти весь Запад и Израиль, где репатрианты его принимали на бис, но чувствовал себя везде чужим, одиноким. Или, может быть, одиночным, штучным. Такие мешали везде, они не были нужны ни там, ни здесь. Он это быстро почувствовал, жил с какой-то неизбывной горечью.

Он погиб 15 декабря 1977 года, когда вместо нужного гнезда вставил антенну стереосистемы Grundig в отверстие в задней стенке приемника, коснувшись ею цепи высокого напряжения. Цепи замкнуло — электрическую и его собственной жизни… Выдвигали версии о «мести ГБ» и «кознях ЦРУ». Но ни одну из этих могущественных организаций не интересовало его физическое уничтожение. Случай. Просто нелепый случай — и Галича не стало…

«Когда я вернусь…»

Он уезжал из СССР — вернулся в Россию. Как и предсказывал:

Когда я вернусь…

Ты не смейся — когда я вернусь,

Когда пробегу, не касаясь земли, 

по февральскому снегу…

Но не пробежал — вернулся стихами, песнями, прозой, книгами и воспоминаниями друзей. Только вот пьесы безнадежно устарели, стали артефактами определенного времени. В декабре 1977 года его похоронили на кладбище Сен-Женевьев-де-Буа близ Парижа. В апреле 2002-го в Москве, на Черняховского, 4 установили бронзовый барельеф.

P.S. «Я никому не желаю зла…»

В последнее время все чаще и чаще слушаю Галича. Включаю магнитофон, и оттуда раздается такой знакомый, выразительный голос:

Как я устал повторять бесконечно 

все то же и то же,

Падать и вновь на своя 

возвращаться круги.

Я не умею молиться, прости меня, 

Господи Б-же,

Я не умею молиться, прости 

меня и помоги...

Слушайте Галича. Главное, не как поешь, а о чем. Хотя наш герой пел хорошо. Господь Б-г не обделил его ни тем талантом, ни этим.

Геннадий ЕВГРАФОВ, Россия