Слова дорогого друга

И вот стихи готовы и даже прошли все сита Веры Дмитриевны Хрусталевой — литературного и моего первого в жизни редактора. Потом тексты переселились в редакцию с моего стола в собственность Крылова. И я скоро о них забыл.

Через некоторое время Геннадий Алексеевич позвонил мне: «Нашел композитора!» – «И кто же?» — спрашиваю я. – «Олег Николаевич Хромушин из Ленинграда. Не знаешь такого?» – «Не знаю!» — подтверждаю я. – «Я ему твои стихи отправляю, ладно?» – «Ладно, отправляй!» — соглашаюсь. Чего им валяться, в самом деле?

Хромушин позвонил мне довольно скоро. Голос высокий — не поймешь: молодой или старый?

«Я бы хотел вам кое-что поиграть, — говорит мне композитор. — Я на три дня только из Ленинграда в Москву. Где бы нам встретиться, чтобы поработать немного? У меня в номере в гостинице нет инструмента. А у вас пианино есть?» – «Есть, — говорю. — Только, знаете, у меня ремонт, побелка кругом, замазка всякая. Не боитесь испачкаться?»

Через час звонок в дверь в моей пятиэтажке. Открываю дверь — и весь дверной проем заполнен человеком, что в ширину, что в высоту! И такое располагающее лицо! Он весь какой-то золотистый, светящийся, и «ш» у него, когда он произносит мое имя, чуть длиннее, но это не шипение змеи, а танец капли на раскаленном металле.

Кажется, все это было вчера: среди ремонтного разора за пианино, выглядывающего из-под засыпанных побелкой газет, на круглом стульчике сидит человек. Он положил свои большие, поросшие рыжеватыми волосками руки на клавиатуру и смотрит на меня, потому что я стою как-то неудобно — около угла инструмента. Да мне и пристроиться больше негде.

И началась Музыка, а потом… Потом борьба за эти наши песни, которые объединились в кантату. Власть боялась всего хоть мало-мальски нового, выбивающегося за рамки принятого, обкатанного, разрешенного. А тут свинг в песнях для детей! Шесть песен. Кантата. Свой внутренний сюжет и музыкальная драматургия. Интересно, весело, вкусно! Их записал новый детский хоровой коллектив «Детский хор Всесоюзного радио», который потом стал «телевидения и радио» под руководством Виктора Сергеевича Попова.

Хор вскоре стал знаменитым, отягощённым призами, лауреатскими званиями, и Попов уже профессор и знаменитый дирижёр! А до этого, до записи, я познакомил с ним Хромушина. И мы снова слушали песни. И могли радоваться и восхищаться. Нет — ликовать! Всем стало ясно, что к детям пришла новая музыка — так для них еще не писали! Свинг, как свежий ветер, ворвался в устои детской песни! Но не для всех это стало в радость. И хотя запись прошла успешно с оркестром под управлением знаменитого дирижера Юрия Васильевича Силантьева, до эфира этим песням оказалось очень далеко.

Много инстанций проходило каждое, даже самое маленькое произведение, прежде чем его могли люди услышать по радио. Нужна была одна из последних подписей под музыкальным опусом — главного музыкального редактора Всесоюзного радио Г.Н. Черкасова. Не знаю, какая мина была на его лице после прослушивания, но вердикт гласил: «В эфир можно дать только пять песен. А «Наш учитель самый лучший» — ни в коем случае!»

Что так напугало музыкального чиновника? Новые ритмы, новые непривычные гармонии, откровенный свинг и блестящая джазовая партитура? Он, очевидно, предполагал, что скажут наверху по поводу такого! А там, наверху, сам Лапин! Председатель Гостелерадио, всесильный владыка советского радио и телевидения десятки лет.

Не спешите называть это мышиной возней. Оказывается, это cтало лишь началом сюжета. Мы этого не могли предвидеть!

В Минске проводился Всесоюзный праздник детской песни — ежегодный слет хоров со всей страны. За право выступить там соревновались коллективы республик, шли отборы, начиная от школ и до самых известных коллективов. Там вручали премии, грамоты, места, призы, пресса, эфир, телевидение. Мощная советская помпа.

Открывал праздник хор Всесоюзного радио под управлением Виктора Попова. Дирижер повернулся лицом к своим хористам, и без объявления вдруг первой в зал ворвалась песня «Наш учитель самый лучший» с таким рефреном:

Наш учитель — самый лучший!

В каждом классе говорят!

И мы сами проверяли:

В каждом классе повторяли:

Наш учитель самый лучший!

В каждом классе говорят!

Да-да! Не «Партия — наш рулевой!», а самый обыкновенный школьный учитель! Это о нем песня, которая открывала праздник. Жаль, что авторы не присутствовали при этом, как рассказывают, триумфе! Нас с Хромушиным на праздник не пригласили. Туда поехали те композиторы и поэты, которым уже заранее были приготовлены лавры. Пришлось хору бисировать эту песню (при строгом ограничении — исполнение без бисов!)

Программа выступлений была смята. Призы получили не те песни, которые были намечены априори. Не буду называть привычные в то время официозные фамилии, которые оказались, увы, оттеснены не по указке и протоколу, а волей слушателей!

Благодарить Виктора Попова за его гражданский поступок? Да он бы посмотрел на меня как на сумасшедшего и наверняка сказал бы своим сипловатым голосом: «Ну, конечно! Да, ладно!»

Это маленькие пульки, которые попадают в сердце. Олег Николаевич Хромушин, по моему глубочайшему убеждению, ушел из жизни безвременно. В свои 17 лет он подался добровольцем на фронт, успел побывать и на Западном против Германии, и на восточном в Маньчжурии. Сражался на передовой, руководил военным полевым духовым оркестром, а после Победы — созданным им оркестром суворовцев. Когда-то, еще мальчишкой, он сам играл в подобном коллективе. Эхо тех лет трагически донеслось до мирных послепобедных дней.

Вот как он сам вспоминал об этом: «3 августа 1942 года немцы вошли в мой родной Ставрополь. Мне было 15 лет. Во время оккупации родители нигде не работали, а я халтурил на домре-теноре в оркестре народных инструментов, созданном нашим бывшим пионерским руководителем на частных условиях. Все бы ничего, но однажды я проявил патриотизм. Как-то, прогуливаясь по улице, я обнаружил на стене листок с частушками, ругающими Сталина и вообще нашу систему. Возмущенный за своего вождя, я сорвал листок и отдал своему руководителю. После войны, в апреле 1950-го, был арестован по 58-й статье («измена Родине») по обвинению в написании частушек антисоветского содержания в 1942 году».

Это много позже выяснилось, кто написал донос и что в том доносе. Можно сколько угодно недоумевать и разводить руками. Такое «творческое» время было в советской стране! Вышел на свободу Олег Николаевич только после смерти тирана. Вот этих потерянных в неволе лет, что надорвали его сердце, он и не дожил. Сам Олег не любил вспоминать и говорить об этом, тем более публично.

Я узнал о тех событиях, только когда попросил его набросать несколько слов, так сказать, автобиографических. Мне предстояло написать предисловие к его или нашему общему, уже и не помню, сборнику. Этот листочек с его разборчивым, детским почерком и сейчас на столе. Строчки скатываются вниз с правой стороны бумаги без линеек, и под ними такая характерная его подпись: большое «О», а дальше, будто утончающийся и извивающийся хвостик, фамилия.

Почему «Феде» — это другая история. Я его в шутку называл «Вася», он меня — «Федя». Общались много: дома, в редакциях, работали вместе, ездили на встречи со слушателями, записи, концерты — часто вместе в Москве и Ленинграде и по телефону. Разве придет в голову вдруг сказать такие слова, которые появляются в автографе. Вспомнить бы, что я ему в ответ написал?..

Тридцать лет дружбы не перескажешь, но они встают за этими дорогими сердцу строчками.

Михаил САДОВСКИЙ, Россия