Четыре строчки

Комиссия слушала, как очередной стихотворец читает, да и о чем в первую очередь. За последнее можно было не волноваться — все знали: что пройдет, что не пропустят. Тут же решали: да–нет! А прошедших сито распределяли по бригадам и назначали бригадиров! Бригадиры были известными писателями, поэтами, выступающие — разными, и очень известными, и совсем новичками…

Вот в это время где-то еще на подступах к этой комнате мы познакомились, как оказалось потом, попали в одну бригаду и выступали со сцены клуба МИИТа.

Павел Александрович ходил с палочкой, мне казался столетним стариком, раз он принимал участие в трех революциях! Шутка сказать. И я знал, что это его строчки:

Царь испугался, издал манифест:

«Мертвым свобода! 

Живых под арест!»

Тюрьмы и пули народу вернули…

Так над свободой поставили крест!

Это был пропуск старому «правдисту» с истинно пролетарским происхождением в издательства, газеты, даже на сцены театров. И он писал…

Никто, конечно, не знал подробно его биографию — так: пролетарский поэт, старый большевик, глашатай коммунистической партии и т.д.

Уже в ХХI веке появились воспоминания его внучки, и я хочу привести из них небольшой отрывок.

«Особенно меня интересовал отец моей бабушки, Анны Михайловны — Михаил Федорович Федин, служивший казначеем в Мраморном дворце у великого князя Константина Константиновича — внука императора Николая I, двоюродного дяди последнего российского императора Николая II, видного общественного и государственного деятеля, известного поэта К.Р. До революции Федины жили в Мраморном дворце, в Служебном доме. Бабушка иногда вспоминала о своей жизни во дворце (при этом умоляя меня все держать в строгой тайне)... Весной 1918 г. по распоряжению советской власти и лично В.И. Ленина все обитатели Мраморного дворца — и хозяева (часть из них уже находилась в ссылке), и служащие вынуждены были покинуть его, а вскоре Михаил Федорович и его старший сын Федор были арестованы и расстреляны».

С такой родословной П.А. Арскому надо было особо стараться на ниве революционной поэзии, но все же и ему пришлось на одно время сбежать от красного террора из Петрограда в провинцию, в частности в Псков, где у четы Арских были некоторые родственные связи. В вышеуказанных мемуарах это поясняется так:

«Из рассказов бабушки Анны Михайловны помню, что у них был родственник, кажется, ее дядя — крупный лесопромышленник, имевший владения в Псковской области. После революции он сгинул в ЧК. Были у них еще какие-то близкие родственницы: у одной муж служил в белой армии, у другой — сын-юнкер участвовал в защите Зимнего дворца в памятную ночь 25 октября 1917 г. …Из такой «неблагонадежной» семьи (как тогда говорили, «бывших») была моя бабушка Анна Михайловна, и, женившись на ней, дед рисковал не только карьерой, но и жизнью, впрочем, они оба ходили под дамокловым мечом. Думаю, дед специально написал пьесу «Конец Романовых», чтобы еще раз продемонстрировать новой власти свое негативное отношение к царской семье и старому режиму, и также не случайно они уезжают с глаз долой из Ленинграда на периферию — сначала в Псков, а потом в Харьков». 

Эти отрывки я обнаружил благодаря Интернету — на бумаге воспоминания, как я понимаю, не опубликованы…

Но ничего этого, конечно, я не знал, да уверен, что и писательские власти тоже…

Примерно в одно время у нас с Павлом Александровичем вышли книжки. У него в 1962-м — «Годы грозовые» — тоненькая книжечка, но с красивым супером в издательстве «Советский писатель» — я только мечтал о такой, а у меня тоже тоненькая, без супера, но с рисунками, для детей — в издательстве «Малыш».

Мы обменялись книжками и автографами. Выступили оба в клубе МИИТа на скандальном вечере, встречались несколько раз на литературных перепутьях.

Потом его через три года не стало.

Жалею, что не успел расспросить его о тех «грозовых», да с течением времени понял, что он ничего бы мне не рассказал. Наверняка. 

Оттепель кончилась. Сусловщина ликовала. Уже арестовали рукопись Василия Гроссмана «Жизнь и судьба» и надвигались суды над Синявским и Даниэлем, Бродским, близилась Пражская весна.

Но этот пожилой человек наверняка радовался, что, несмотря ни на что, дожил до своих восьмидесяти, не был репрессирован, сохранил ясность ума и доброжелательное отношение к людям.

В конце своего автографа он написал четким красивым почерком:

«Да здравствует жизнь! 9/I–1964 г.».

Михаил САДОВСКИЙ, Россия