Соломенная вдова

И поженились они, как все: пришло время, родители сговорились, спросили у детей согласия и, разумеется, получив его, повели молодых под хупу. Родители были людьми современными, идущими в ногу с веяниями эпохи, потому перед обручением Шифра и Занвиль один раз увиделись, поговорили полчаса и расстались, чтобы встретиться уже на свадьбе. Да, ветры свободомыслия овевали жарким дыханием Украину, Волынь и Подолию, и то, что раньше казалось немыслимым, теперь стало вполне реальным.

Шифре доводилось и раньше встречать жениха. Он ничем не отличался от прочих мальчишек, те же вихрастые пейсы, потрепанная одежонка, веселые глаза и голодная улыбка до ушей. Правда, он хорошо учился в хедере и стал довольно способным помощником у портного, что сулило умеренный достаток и спокойное будущее.

Шифра, с трудом умевшая читать и писать, смотрела на своего мужа, как Рахель на рабби Акиву, и ждала от него откровений и глубоких высказываний. Но на семейных обедах по субботам, когда тесть предоставлял слово ученому зятю, Занвиль говорил те же самые слова, которые Шифра уже много раз слышала от собственного отца. Видимо, и тесть, и зять попросту пересказывали услышанное в синагоге от раввина, а тот не рисковал забираться глубже самых простых комментариев к Святому Писанию.

И не только это — много в чем муж разочаровал жену, а жена в свою очередь не оправдала ожиданий мужа. Впрочем, большинство пар именно так и коротают свой век: супружеская любовь в нашем безжалостном мире — птица редкая. Вместе тянут люди ярмо, барахтаются, преодолевая невзгоды и несчастья, и если по дороге как-то сосуществуют, не вырывая друг из друга куски живого мяса, — уже хорошо!

Но Занвиля, как видно, такое положение не устраивало. В одно хмурое утро, когда Шифра, работавшая прачкой, отправилась на речку с корзиной белья, он уложил в котомку талес и тфилин, забрал все имевшиеся в доме гроши и был таков.

Поначалу Шифра думала, будто муж отправился по какому-то делу и просто забыл ее предупредить, ведь его уходу не предшествовали ни скандал, ни размолвка. Все шло как обычно, день за днем, ночь за ночью. Но прошла неделя, другая, третья, и всеведущее женское сердце подсказало Шифре: Занвиль не вернется.

С тех пор прогремело, откатилось и схлынуло десять горестных лет, десять лет позора и стыда. Ведь если от жены уходит муж, и не просто уходит, а бросает ее агуной, соломенной вдовушкой без развода, значит, не потрафила она ему, не сумела ублажить, удовлетворив нехитрые его прихоти, и выходит — сама виновата. Развод в местечке был делом редким, за несколько десятилетий на пальцах двух рук сосчитать можно, а вот такая история, как с Шифрой, — просто единственная.

Дети росли, Шифра старилась, если можно применить подобного рода оборот речи к двадцатидевятилетней женщине. Работа и невзгоды не отразились на ней, она оставалась по-прежнему миловидной и стройной, а нерастраченные запасы женской нежности колюче играли в крови. Будь она свободной, то есть с гетом — разводным документом — на руках, несомненно, нашлись бы охотники заглянуть поглубже в ее черные, как весенняя ночь, глаза. Но Занвиль то ли из мести, то ли по стечению обстоятельств оставил ее в совершенно никудышном положении — ни себе ни людям.

Теплым майским днем Шифра с корзиной белья отправилась на реку, протекавшую рядом с местечком. Белье принадлежало семье шойхета Нохума, слывшего весьма богобоязненным человеком. Два раза в год Нохум отправлялся в Любавичи к своему ребе Цемах-Цедеку* и возвращался оттуда с просветленным лицом и новыми надеждами.

В местечке пробовали прижиться и другие резники, но благочестивые евреи округи доверяли только Нохуму, поэтому зарабатывал он вполне достаточно для того, чтобы позволить своей жене не ломать спину над стиркой.

Шифра шла медленно, наслаждаясь погожим деньком. Расцвели и благоухали грецкий орех и шелковица, кусты шиповника тянули вдоль заборов ярко-зеленые побеги, а темные, почти черные вязы прорежали хмельные заросли буйного бурьяна.

Мысли о несправедливости судьбы уже не раз приходили в голову молодой женщине, но она каждый раз гнала их прочь, не подпуская к сердцу. Буйство природы, ежегодно возрождавшейся после зимней спячки, казалось Шифре особенно обидным, ведь она сама была безжалостно лишена радости обновления. Да и вообще всякой радости, ей представлялось, будто жизнь брошенной женщины состоит только из горестей и обид.

Придя на отмель, Шифра подоткнула юбку и принялась за работу. Но не успела она начать, как выше по реке на берег вывалилась группа солдат. Рядом с местечком квартировал пехотный полк, и сигналы горна были знакомы евреям не хуже звуков шофара.

Солдаты с шумом и гоготом стали раздеваться, не обращая внимания на Шифру. Та выпустила юбку и возмущенно повернулась к ним спиной, чтобы хоть как-то отгородиться от напускного солдатского бесстыдства.

День был теплый, а вода холодная, и солдаты, разбегаясь, сигали с крутого склона туда, где глубже. Внезапно над рекой разнесся крик ужаса. Шифра обернулась и заметила тело, которое течение тащило на середину речки. Как это вышло, никто толком не узнал. То ли двое солдат столкнулись в прыжке, и один от удара потерял сознание, то ли он неловко прыгнул и захлебнулся, уйдя под воду, — установить так и не удалось.

Течение покрутило тело и вынесло на отмель возле Шифры. Она бросила на покойника испуганный взгляд, затем еще один и еще. Потом подошла ближе и внимательно оглядела утопленника. В этот момент подбежали солдаты и принялись спасать бедолагу. Чего только они с ним ни делали, да все без толку. А Шифра быстро собрала белье и кинулась в местечко.

– Реб Нохум, — вскричала она, врываясь в дом шойхета. — Реб Нохум, там, на реке, Занвиль утонул!

– Какой еще Занвиль? — произнес реб Нохум, отрываясь от книги. — Сын Мотла и Песи или сын Хаима и Двойры-Леи?

– Мой Занвиль! Мой муж Занвиль! Бегите скорее, посмотрите на тело. Это он, я его узнала!

Дело приняло серьезный оборот, и реб Нохум, хорошо знакомый с горестным положением Шифры, отложил в сторону книгу и поспешил вместе с прачкой к реке. Но на отмели уже никого не оказалось, видимо, солдаты унесли тело товарища.

Шифру остановить было невозможно. Почуяв свободу, она как взбесившаяся кобылица закусила удила. Бросив корзину с грязным бельем на крыльце дома шойхета, она кинулась прямо к раввину местечка.

– Это он, — безостановочно повторяла агуна. — Черная родинка на левом плече в форме полумесяца, в точности как у Занвиля, и шрам над пупком от косы, на которую он в детстве напоролся, тоже тютелька в тютельку. Ребе, умоляю, осмотрите тело! Я хочу стать вдовой!

– Ну и где теперь искать тело твоего Занвиля? — спросил раввин, слегка обескураженный натиском Шифры. — Кто меня пустит в расположение воинской части, да еще позволит производить опознание? Ты что, не знаешь, как относятся к евреям офицеры досточтимой армии русского царя?

– Спасите, ребе, — разрыдалась Шифра. — Неужели мне всю оставшуюся жизнь агуной куковать?!

Эх, раввинское сердце! Многим ты представляешься жестче камня и тверже стали, но при ближайшем рассмотрении оно мягче ломтика переспелой дыни.

Полковник внимательно выслушал раввина, то и дело проводя по усам указательным пальцем, облаченным в надушенную перчатку. Ему казалось, что от раввина разит чесноком.

– Да, сегодня действительно утонул рядовой Александров, — произнес он после того, как раввин закончил излагать суть дела. — Виновные будут изобличены и строго наказаны. Мне трудно понять, каким образом Александров может быть связан с этой, как вы говорите, агуной, но тело вы можете осмотреть, разумеется, в присутствии дежурного офицера.

Покойник лежал на столе, облаченный в парадную форму. Раввину хотелось прежде всего удостовериться в главном — в том, что совершенно однозначно отличает еврея от не еврея, но офицер наотрез отказался.

– Я не позволю позорить солдата русской армии, — заявил он, услышав просьбу раввина снять с покойного штаны.

С трудом удалось уговорить его расстегнуть мундир и осмотреть тело до пояса.

– Он? — с надеждой выдохнула Шифра, когда раввин вышел из казармы.

– Приметы совпадают, — уклончиво ответил раввин. — Внешне он похож на Занвиля. Хотя за десять лет, особенно в таком возрасте, люди сильно меняются, но все-таки нечто общее уловить можно.

– Слава тебе, Господи! — разрыдалась от счастья агуна.

Вечером, когда раввин закончил писать постановление, делающее Шифру вдовой, к нему пришел реб Нохум.

– Вот о чем я хотел вас попросить, уважаемый раввин, — с порога начал он. — Шифра все рассказала моей жене, а та, разумеется, со мной поделилась. Мне кажется, прежде чем выносить решение, хорошо бы посоветоваться с ребе Цемах-Цедеком*. Он самый большой специалист по соломенным вдовам, агунот, на всю Российскую империю. Может, подскажет что дельное?

– При всем моем почтении к многоуважаемому ребе, — ответил раввин, — я не являюсь его хасидом и поэтому не нуждаюсь ни в его советах, ни в его наставлениях. Рассматриваемое дело достаточно ясно, и для его разрешения вовсе ни к чему беспокоить такого занятого человека, как ребе Цемах-Цедек.

– А вы не тревожьтесь о спокойствии ребе, — ответил шойхет. — Все-таки для того, чтобы освободить Шифру, нужны два свидетеля, а поскольку их нет, пусть хотя бы два раввина рассмотрят ее дело.

– Чтобы разрешить агуне выйти замуж, достаточно одного свидетеля смерти ее мужа, — ответил раввин, но уже не таким решительным тоном.

– Я завтра отправляюсь к ребе, — предложил реб Нохум. — Могу передать ему ваше письмо. А через неделю привезу ответ.

– Ну, раз такая оказия, — пробормотал раввин и взялся за перо.

Оказавшись на приеме у ребе Цемах-Цедека, шойхет, как обычно, весьма разволновался и вспомнил о письме уже в самом конце аудиенции, когда служка, приоткрыв дверь в комнату, делал реб Нохуму весьма красноречивые знаки.

Ребе взял письмо, чуть приподнял его, словно взвешивая, и вернул реб Нохуму.

– И чего вы привязались к этому русскому солдатику? — сказал он, переводя глаза на книгу, лежавшую перед ним на столе.

– Значит, он даже не прочитал моего письма! — вскричал раввин, когда шойхет с трепетом рассказал ему о чуде, случившемся на его глазах.

– Конечно, прочитал, — не согласился реб Нохум. — И дал вам ответ!

– Я не верю в эти басни, — отрезал раввин. — Если письмо осталось нераспечатанным, значит, его никто не читал. Все, спасибо за желание помочь, но дальше я управлюсь своими силами.

Шойхет ушел, а раввин взялся перечитывать свое постановление о Шифре. В нем надо было дописать пару предложений, чем он и занялся, стараясь выдавить из сердца разгорающийся гнев. Ведь тот, кто сердится на другого еврея, словно воскуряет фимиам перед идолами. Раввин не успел дописать до конца даже первую фразу, как в дверь постучали.

– Мамка помирает, — шмыгая носом, произнес заплаканный сын Шифры. — Просит вас срочно прийти.

– Что с ней случилось? — уже по дороге к домику Шифры спросил раввин.

– Третий день, как занемогла, — по-взрослому пояснил мальчик. — Вся горит, мечется. Бабушка Хана молоком с медом ее поила, травки запаривала, вроде на поправку пошла, а сейчас совсем плохо стало, места себе не находит.

– Но почему ты решил, будто она помирает? Нельзя такие вещи говорить.

– Она сама так сказала, когда за вами посылала, — испуганно ответил мальчик.

В домике Шифры пахло молоком с медом и уютом. Хозяйка лежала на кровати, до подбородка закрытая стареньким, но чистым лоскутным одеялом, и блестящими глазами смотрела на гостя.

– Мне очень плохо, ребе, — сказала она, когда раввин опустился на стул у ее изголовья. — И я знаю почему. Это Б-г меня наказывает за обман.

– Какой обман, Шифра? — спросил раввин. — Всевышний добр и простит тебя, если ты…

– Да-да, — перебила его Шифра, — для этого я вас и позвала. Тот утонувший солдат вовсе не Занвиль, я вас обманула. Увидела, что он похож на моего сбежавшего муженька, тут меня и осенило.

– А приметы? — спросил раввин, уже зная, что услышит в ответ.

– Я их на мертвом высмотрела, а потом вам рассказала. Простите меня, ребе, мне так стыдно и так плохо.

– Если твои слова искренни, Всевышний тебя уже простил, а я тем более. Будем надеяться, что болезнь отступит.

– Я больше никогда так не поступлю, — воскликнула Шифра. — Даже если всю жизнь ждать придется. Никогда, обещаю, нет — клянусь!

– Нельзя клясться, дочь моя, — ответил раввин, поднимаясь со стула. — Вполне достаточно твоего обещания. И будем надеяться на лучшее!

Лучшее наступило довольно быстро. В жизни счастливой развязки приходится ждать годами, но хасидская история парит над плоской поверхностью быта, и все в ней немножечко ярче, чуть краше, явно чудеснее, а главное — происходит куда быстрее!

Шифра выздоровела, а спустя месяц в местечко вернулся Занвиль. Жизнь потрепала его немилосердно, и уютный дом с верной женой показался ему лучшим местом на свете. Он прожил вместе с Шифрой долгую жизнь, родил еще дюжину детей, но никогда и ни при каких обстоятельствах не открыл, где его носило целых десять лет.

А Шифра в свою очередь так и не рассказала мужу о своей попытке стать вдовой.

Яков ШЕХТЕР, Израиль

________

* Третий Ребе Любавичской династии Менахем-Мендл, автор множества трудов по хасидизму, ставших классическими. Самые известные из них «Цемах Цедек» («Поросль благочестия», тт. 1–7, Вильно, ­1870–1884) — сборники респонсов, решений и талмудических новелл (по названию этого труда он известен как «Цемах Цедек») и «Ор ха-Тора» («Свет Торы», Бердичев, 1913)