Несгибаемый Феликс

Начало

– Мои родители Нехама Хащанская и Борис Кренцель (Березин) были революционерами, мечтали о жизни под лозунгом «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». Мать родилась в религиозной еврейской семье. Родители говорили на идише, а традиционные праздники я наблюдал только в доме маминого отца — он был старостой в синагоге.

Сразу после падения царского режима отец, начинающий слесарь, и мать, ткачиха, стали инициаторами создания юношеской большевистской организации, в которую входили такие известные личности, как М.С. Голодный и М.А. Светлов. Позднее мама стала секретарем райкома комсомола. После окончания Гражданской войны родители уехали учиться в Москву. Отец поступил в Институт красной профессуры (ИКП), мать — в Военно-химическую академию. Оба были членами Коминтерна. Мы с сестрой Линой находились в Звенигороде под присмотром няни, родители навещали нас по выходным. Мы знали, что они заняты, — готовят мировую революцию, поэтому к их отсутствию относились спокойно. В день, когда они приезжали, у нас всегда собирались гости: деятели коммунистического движения СССР, зарубежные коммунисты.

В 1933 году отца направили начальником политотдела машинно-тракторной станции (МТС) на Украину, а мать — в Дзержинск на военно-химический завод. Мы, дети, поехали с отцом и няней. В 1935 году первый секретарь ЦК КП(б)У С.В. Косиор, давно знавший отца, вызвал его на работу в Киев. Отец был для меня непререкаемым авторитетом, я гордился тем, что будущее страны важнее для него, чем личная судьба. Мать поехала с нами, стала аспиранткой кафедры химии Киевского университета. Семья воссоединилась, но ненадолго.

 

Арест

– 4 апреля 1937 года отца арестовали. Аресту предшествовал ночной обыск. Знакомство с документами позволило мне восстановить хронику событий. В 1933 году на Пленуме МК ВКП (б), который вел Сталин, отец заявил: «Если товарищ Сталин и дальше будет так проводить партийные форумы, мы можем позабыть о демократии». Сразу после этого последовало отстранение отца от преподавательской работы. После ареста отца допрашивали один раз. Он отвел обвинения, так как не был в тех местах, где ему инкриминировалась троцкистская пропаганда. Но Военная коллегия Верховного суда СССР добавила еще обвинения в подготовке терактов и некоторых контрреволюционных преступлениях. Дело заслушали 13 июля 1937, был вынесен приговор. И в тот же день отца расстреляли.

…Обо всем этом я узнал гораздо позже. Тогда не сомневался: арест — ошибка. Личная причастность Сталина к трагической судьбе моего отца казалось совершенно невозможной.

Мать исключили из партии «за недостаток бдительности» — самая мягкая из возможных формулировок. Секретарь парткома рекомендовал уехать в сельскую местность, где отсутствовала поголовная паспортизация. В деревне Карловка Полтавской области нас принял брат матери Яков Хащанский, впоследствии арестованный. Когда мы вернулись в Киев, маме разрешили работать заведующей отделом фундаментальной библиотеки КГУ. Я постоянно приходил в отдел гуманитарных факультетов, где был прекрасный выбор художественной литературы, выбирал и читал книг. Так получилось, что произведения Пушкина, Лермонтова, Чехова, Бальзака, Мопассана я прочитал уже в 4-м классе.

 

Война

– Проснувшись ночью 22 июня 1941 года от взрывов, я решил, что это учебная тревога, но утром понял: ­война. На крыше дежурили жильцы, спасая дом от зажигательных бомб. Впоследствии мы, мальчишки, стали им помогать. Потом вокруг Киева стали рыть окопы. Однажды мама вошла в комнату и сказала: «Мы сейчас уезжаем». Она собрала целый чемодан новых простыней, чтобы обменивать их потом на продукты. Мне разрешила взять одну книгу, я выбрал «Овода». На вокзале выяснилось, что пассажирское железнодорожное сообщение прекращено. Мама, которая имела опыт Гражданской войны, стала искать товарный эшелон, идущий на восток. Мы взобрались на платформу с огромным «студебеккером»: его кабина была практически не повреждена, на сиденьях могли расположиться три человека. По мере движения эшелона к нему присоединялось все больше людей. Так доехали до Нежина, где у мамы были знакомые, оттуда двинулись в Харьков, где влились в общий поток эвакуации. В итоге оказались в поселке Приуральном, в Западном Казахстане. Из-за отсутствия теплой одежды в школу я пошел только весной. Догнать класс не составило труда, вскоре ко мне даже стали обращаться за консультациями. Мать пригласили работать в тракторную бригаду учетчиком-заправщиком, выделили тарантас, саврасую кобылу Райку. Я в той же бригаде работал прицепщиком. К маме относились с огромным почтением, величали Давыдовной. У нее была привычка тщательно изучать все, чем она занималась, инструкции по тракторам она знала лучше тех, кто на них работал.

Над всем нашим бытом стояла война. Люди жадно ловили сводки Информбюро: почти в каждой семье кто-нибудь воевал... Зима 1942/1943 года случилась голодной, часть урожая не успели убрать из-за ранних снегопадов. Местные партийные деятели не решились сообщить об этом, поэтому поставки хлеба фронту были выполнены со всей засеянной площади. Жителям выдавали «вторые озадки». Поясню: когда хлеб очищают с помощью веялки, в одну сторону отходит зерно, в другую примеси (озадки). Мы пекли из них лепешки, норма была три штуки в день. От недоедания я перестал расти.

По весне пришла другая беда. Голодные люди собирали из-под снега колоски. Испеченный из них хлеб казался обычным. Но вскоре появилась неизвестная местным врачам болезнь, которая начиналась как ангина, а затем сопровождалась горловым кровотечением и часто приводила к смерти. Райсовет расценил ситуацию как чрезвычайную, в район организованно стали прибывать специалисты, они везли с собой аппаратуру, медикаменты. Первой группой руководил главный санитарный врач Советского Союза. После исследований септическая ангина была названа алиментарно-токсической алейкией, ибо она приводила в первую очередь к поражению костного мозга и нарушению кроветворения.

 

«Врачом я хотел стать с десяти лет»

– Во время этой эпидемии я приходил в стационар, общался с докторами. Они обучали меня работе, которую обычно выполняли медицинские сестры. Я делал инъекции, капельные вливания, специальной ложечкой удалял у больных омертвевшие ткани... Я был уверен с десяти лет, что стану врачом.

В Станиславе (ныне Ивано-Франковск), где мы оказались после войны, я проработал три года лаборантом на кафедре общей и неорганической химии. Для получения аттестата о среднем образовании экстерном сдал экзамены за два года, в 1946 году стал студентом Станиславского медицинского института. Я больше любил теоретические дисциплины, но понимал, что для практической работы необходимо набивать руку. В конце третьего курса пришел на заседание психиатрической секции научного студенческого общества. Это и определило мою специализацию. Помимо учебы я работал редактором стенгазеты института. Не раз наблюдал, как студенты, у которых уже закончились занятия, не уходили, ожидая нового номера.

 

«Дело врачей»

– В 1950 году появились первые слухи о «деле врачей». Сразу после зимней сессии 4-го курса корреспондент областной газеты пришла взять у меня интервью: наша стенгазета была признана лучшей в Станиславской области. Попутно она спросила, что мы думаем о «деле врачей». Меня с детства приучили не допускать никаких компромиссов в идейных спорах. Я ответил, что люди, обвиняемые в намерении уничтожить партийных руководителей, имеют совершенно другую репутацию. Поскольку большинство из них — евреи, это напоминало антисемитскую акцию. Из нашего института стали массово увольняться профессора, в их числе хирург Фисанович, которого студенты любили за интересные лекции и умелую демонстрацию операций. Я высказал мнение, что, если «дело» станет официальным, это будет ошибкой еще и потому, что студенты лишатся лучших наставников. На следующий день меня пригласил секретарь комитета комсомола института, положил передо мной копию докладной, которую моя вчерашняя собеседница направила в обком партии, и спросил: «Ты это говорил или НЕ говорил?» Я имел возможность отказаться от своих слов, но мое мнение с предыдущего дня не изменилось. Я подтвердил сказанное.

Вечером назначили общеинститутское комсомольское собрание, на которое приехал секретарь обкома партии. Он доложил ситуацию и предложил исключить меня из комсомола. Собрание неожиданно возразило: я был примерным комсомольцем, прекрасно учился. После дискуссии мне объявили строгий выговор с занесением в учетную карточку. Ночью мать не спала, ждала обыска, сожгла все книги, которые, с ее точки зрения, могли указывать на мою неблагонадежность, в том числе трехтомную иллюстрированную «Историю еврейского народа».

На следующий день меня вызвали в Первый отдел, где состоялась беседа с майором МГБ. Во время этой беседы я понял, что при любой системе решающее значение имеет личность исполнителя. Офицер позвонил кому-то и сказал: «Ерунда, никакого дела затевать не будем». Он порекомендовал отчислиться из института по семейным обстоятельствам и поступить на работу в эпидемический фонд. Я так и сделал, уже через месяц меня откомандировали в распоряжение медико-санитарного отдела управления МГБ. Окончив три курса, я имел право работать фельдшером в составе медсанчасти, сопровождавшей эшелон с высылаемыми с Украины крестьянами. Это была самая длинная командировка в моей жизни — от Ужгорода до Совгавани (Хабаровский край). Поскольку я хорошо говорил по-украински, высылаемые постепенно начали обсуждать со мной свои проблемы. Однажды почтенный «газда» (крепкий хозяин) спросил, почему нас не повезли через Москву. Я ответил, что столичный железнодорожный узел перегружен. Но у моего собеседника была другая версия: «Не хотят, чтобы батька Сталин знал, как высылают людей в Сибирь без суда и следствия». А мне было уже известно, что села, которые подозреваются в симпатии к Повстанческой армии ОУН, выселяются по личному распоряжению Сталина. Парадокс в том, что у крестьян руководитель страны пользовался непререкаемым доверием.

В сентябре 1950 года я уволился из эпидфонда с отличной характеристикой. В Минздраве Украины мне дали направление в Черновицкий медицинский институт. Но прошлые смелые высказывания еще дважды сказались на моей жизни. Мне поставили четверку на государственных экзаменах по диалектическому материализму, что лишало меня возможности получить диплом с отличием. А потом комиссия по распределению выпускников предоставила мне худшее, по их мнению, место — на Рудном Алтае (Восточный Казахстан), где природные условия были не лучше, чем на Севере, а льготы отсутствовали. Это стало наказанием за мою строптивость.

Так я оказался в Риддере (Лениногорске), где прошло десять счастливых лет моей жизни. Там началось мое становление как специалиста, окончательно сформировалась моя личность. Все обернулось к моему благу.

Наталья ЛАЙДИНЕН, Россия

Фото автора