Переводчик, эссеист и помощница неприкаянным

Филолог-миссионер

Эту маленькую женщину, веселую, умную, красивую, добрую и глубокую одновременно, называли «мостом между Западом и Россией». На ее переводах Честертона, Льюиса и Вудхауза выросло не одно поколение советских, а после российских читателей. Тексты, которые она переводила, помогли многим, спасая от отчаяния, уныния и цинизма; спасали они и ее саму, на рубеже 50–60-х годов — через самиздат.

Наталья Леонидовна Трауберг родилась 5 июля 1928 года в Ленинграде в семье кинорежиссера Леонида Трауберга и Веры Ланде-Безверховой, балерины и киноактрисы. Натали, как ее все называли, общалась с людьми-мифами: Эйзенштейном, Козинцевым, Шкловским, Шостаковичем… Но она не любила богемную киношную среду — с детства ее захватили английские книжки. Прочитав «Леди Джейн» по-русски, Натали пожелала учить английский и легко овладела несколькими языками. В английскую культуру она вжилась по книгам, а когда оказалась в Лондоне, то ходила по улицам и чувствовала, что знает их лучше, чем Москву.

Наталья Трауберг окончила филологический факультет ЛГУ им. А.А. Жданова, а вскоре у отца началась черная полоса — «борьба с космополитизмом». Но он легко отделался, а дочь, потеряв работу, избрала область художественного перевода, поскольку это была единственная возможность реализовать свои дарования, избегая лжи и не кривя душой. В эти годы бурно процветал самиздат. Переводы Трауберг перепечатывали на пишущей машинке тиражом 4 экземпляра.

Она была среди тех, кто воскрешал журнал «Иностранная литература», входила в его редакционный совет. Была членом Союза писателей СССР и светской красавицей. Ахматова и Пастернак, Гумилев и Мандельштам были ее кумирами. Многих поэтов она знала лично, часто появлялась в кругу Ахматовой, бывала в доме философа Григория Померанца. Пастернак одно время проявлял к ней внимание.

В 1958 году Натали вышла замуж за литовца и на два десятилетия сбежала от столично-советского морока. Прибалтика была кусочком Запада, сохранившим европейскую культуру и в быту, и в искусстве. Не прерывалась связь с русской эмиграцией, осевшей в прибалтийских республиках. Залитые солнцем песчаные дюны, сосновые леса, хутора и взморье манили сюда друзей. Незабываемое лето провела в гостях у своей тезки тихая и задумчивая Наташа Горбаневская.

А еще был любимый Израиль, переживания за него во время войн и террористических актов. В глухие советские годы она перевела для самиздата «Портреты хасидских учителей». Поездка в Землю обетованную стала для Трауберг важным жизненным событием.

Она выступала на радио, писала статьи в журналах, бесчисленные предисловия и эссе, изданные несколькими отдельными сборниками. И конечно, переводила — с португальского (Эса де Кейрош), французского (Эжен Ионеско), итальянского (Луиджи Пиранделло) и английского (Пэлем Гренвил Вудхауз, Гилберт Кийт Честертон, Клайв Степлз Льюис, Дороти Сэйерс, Грэм Грин, Фрэнсис Бернетт, Пол Гэллико). Большинство этих авторов стали впервые известны русскоязычному читателю благодаря переводам Трауберг.

Наталья Леонидовна была человеком редкого обаяния, легко общалась, быстро находила язык с незнакомыми людьми, но открывалась только тем, кто был ей духовно близок. И умела жалеть: «Что мне сделать, чтобы вы не плакали…» Она опубликовала свои воспоминания в маленькой книжке мемуаров — «Про Веничку» (М.: Пробел, 2008), посвященной 70-летию писателя Венедикта Ерофеева.

Трауберг о Ерофееве

– Я познакомилась с Венедиктом Ерофеевым, когда он учился в университете, через моего друга и его однокурсника Владимира Муравьева (впоследствии переводчик и культуролог. – Н.Ч.). Это был блистательный курс <…>. Непонятно, как их всех приняли в университет: слишком они не совпадали с официальными стереотипами и с официозными представлениями. Вероятно, что-то тогда действительно начало «оттаивать» в общественной жизни. Впрочем, позже по разным причинам многие из этих ярких юношей, так же, как и Веня, оказались изгнанными из МГУ. Веня тогда был очень молодым и очень красивым. Правда, в этой компании красавцев и интеллектуалов хватало <…>. По поводу Веничкиного изгнания существовали различные версии. По одной из них, пьяный Веня во время лекции по зарубежной литературе упал на профессора Н.М. Самарина.

Между нами с Веней дружбы никогда не было, а было обыкновенное знакомство, и до моего замужества, а потом отъезда в Литву мы нередко виделись. Помню, я его очень жалела, молилась за него. Может, потому, что он был какой-то неприкаянный. Его однокурсниками были мальчики из интеллигентных московских семей, а тут — другое…

Вообще наше приятельство с самого начала для меня было чревато домашними неприятностями. Мы в те годы жили на Пушкинской площади, и вот как-то раздался звонок в дверь, я открываю и вижу Веню с Тихоновым. «Ты, мать, вот что, — говорят они мне, — поищи нам в квартире пустых бутылок. Наверняка у вас полно. И вынеси нам. А мы в подъезде подождем».

Так и повелось. Я, воровато оглядываясь, рыскала по квартире в поисках бутылок, потом выносила их и отдавала, а ребята тут же сносили их в Елисеевский, на вырученные деньги покупали водку и возвращались распивать ее в наш подъезд. Мой папа, сталкиваясь с ними на лестничной клетке и, естественно, даже не подозревая о том, что это могут быть знакомые его дочери, раздраженно называл их хулиганами.

Я, опасаясь родителей и бабушки, делала все, чтобы противостоять Вениным попыткам проникнуть в нашу квартиру: не только папа, но и мама с бабушкой, настоящей гранд-дамой, с их представлениями о жизни испытали бы настоящий шок при любом соприкосновении с этими моими приятелями, а меня бы просто должны были убить. Боялась я не напрасно, потому что, когда Ерофееву все-таки удалось войти в дверь, несмотря на мое героическое сопротивление, к счастью, родителей дома не было, он тут же, не нарочно, конечно, свалился на бабушку.

А однажды случилась катастрофа. Наша соседка по лестничной площадке куда-то надолго уехала и оставила моей маме ключи от квартиры. Я со страху, что папа опять наткнется на «хулиганов» в подъезде, не придумала ничего лучшего, чем впустить в соседскую квартиру всю гоп-компанию. Они провели там весь день, выпили все, и принесенное с собой, и найденное в квартире: от ликеров до одеколона, — и категорически отказались оттуда выходить, решив там заночевать. Я их умоляла уйти, но тщетно.

Тогда я пообещала Вене раздобыть три рубля «отступных», но с условием, что, пока я не вернусь, они не будут ничего предпринимать для знакомства с моей мамой. Веня мне это твердо обещал. Я очертя голову помчалась занимать трешник, но когда вернулась — о, ужас! — застала Веню восседающим за столом нашей кухни и распивающим чай с моей мамой. Не успела я переступить через порог, как он сказал: «Что же ты меня все мамой пугала? Мы с ней прекрасно вот чай пьем!»

Это был смертельный номер, потому что моя мама не переносила, чтобы о ней говорили, что ее кто-то боится. Я ждала страшной сцены, но… обошлось: Веня маме понравился. Расплата наступила позже, когда через некоторое время отца вызвали в известное учреждение и потребовали от него объяснений по поводу моих сомнительных знакомств. Вот когда я получила настоящую взбучку!

В 1962-м я вышла замуж и уехала в Литву, с тех пор мы с Веней встречались довольно редко. Веня был очень обаятельный человек, со всеми на ты, хотя держался всегда подчеркнуто деликатно и вежливо <…>. В 1969 году Муравьевы дали мне прочитать «Москву – Петушки». Конечно, это было не только общественно-идеологическое, но и литературное событие. На Западе «братьями» Ерофеева могли оказаться писатели из числа «рассерженного поколения», но, конечно, только «младшими братьями», потому что рядом с Веней они просто мальчишки со скверными характерами.

Конечно, Веня был талантливым самоучкой, вроде Ломоносова <…>. В последний раз я видела Веню после операции, в больнице, дней за 10 до его смерти. Это было тяжело.

Наталья ЧЕТВЕРИКОВА, Россия