Корсар из квартала Маре

Неурочный апрельский дождь, с вожделением ожидаемый измученной десятилетней засухой Землей Израиля, нарушил плавное течение урока по недельной главе Торы, который вел в синагоге рав Шнеур-Залман Ашкенази. Рав, молодой человек, в бороде которого не заискрился еще ни один белый волосок, прервал объяснение и захлопнул полураскрытое окно, через которое в синагогу хлестко врывались водяные струи.

– Гишмей браха (благословенные дожди), — сказал рав и бросил взгляд опытного лектора на собравшихся в зале синагоги. Увиденное его не удивило. Внимание слушателей улетучилось: они оживленно обсуждали, сколько воды принесет этот дождь и на сколько сантиметров поднимется уровень озера Кинерет.

– Если уж мы заговорили о благословении, то я расскажу вам историю о нашем Ребе, Менахем-Мендле Шнеерсоне, — сказал рав. — Мой отец, раввин Шмуэль Ашкенази — потомственный хабадник. Когда после свадьбы у них родились две девочки, он занял денег у соседей в Кфар-Хабаде и полетел в Нью-Йорк — просить у Ребе благословение также и на сына. Было это в 1960-е годы, ХАБАД еще не стал мировым брендом, как в 1990-е

годы. К Ребе можно было пробиться относительно свободно. Рабби Шмуэль остановил Ребе, когда тот выходил из своего дома, направляясь к машине. Он подошел к Ребе и сказал: «Ребе, я не уйду, пока не получу благословение на сына». Ребе внимательно посмотрел на моего отца. «Ты зря тратишь мое и свое время, реб Шмуэль. Езжай домой, в Кфар-Хабад». Ребе улыбнулся и, махнув рукой, добавил: «Здесь тебе делать нечего». Почему Ребе улыбался, мой отец понял после того, как у него родился я — десятый сын.

– И Ребе видел далеко, на много лет вперед, — пробормотал по-русски Яков Вассерман, регулярный посетитель урока, сидевший за первым столом.

– Что ты сказал, реб Янкив?

– У Ребе был явный дар предвидения, — ответил Вассерман на иврите.

– А иначе он не был бы Ребе! — воскликнул раввин и снова бросил взгляд на учеников.

Увиденным теперь он остался доволен. Этот молодой, но уже опытный лектор, щедро унаследовавший от отца не только способности к изучению Торы, но и хасидскую харизму.

– Я закончу наш урок вопросом: как все перечисленные в главе «Эмор» заповеди взаимосвязаны в этой уникальной главе? В некоторых главах вы не встретите ни одной заповеди, в других — одну-две. Эта же полна ими, как гранат косточками: шестьдесят три из шестисот тринадцати! Заповеди эти касаются самых разнообразных сфер жизни, и поэтому вопрос мой не случаен. По мнению наших мудрецов, ответ заключен в названии главы: «Эмор!» — «Скажи!».

Недостаточно того, чтобы человек размышлял о заповедях. Результатом каждого обдумывания должно стать высказывание. Но и говорить о заповедях тоже недостаточно. Их нужно исполнять — во всех тонкостях и нюансах.

Шнеур-Залман хлопнул в ладоши, давая понять, что урок окончен, и повернулся к Вассерману.

– Реб Янкив, я попрошу принести мне махзор на Йом Кипур из вашей замечательной библиотеки. Я хочу процитировать из него кое-что на следующем уроке.

– Махзор я вам с удовольствием принесу. Но на уроке присутствовать не буду — послезавтра улетаю на неделю в Париж.

– О, Париж, Париж! — воскликнул Шимон-Вульф, сосед Вассермана по столу.

Он поднял обе руки вверх, выворачивая ладони, и дважды смачно поцеловал губами воздух.

– Париж — это хорошо, — сказал Шнеур-Залман. — В еврейском квартале Маре есть синагога. В ней молился Ребе, когда после войны приехал забирать свою мать, отпущенную большевиками. Там до сих пор сохранился диван, на котором Ребе сидел, изучая хасидизм. Обязательно найди синагогу и посиди на том диване!

Витрину кафе «Корсар», расположенного на отшибе улицы Розье, главной улицы квартала Маре в Париже, заполняли почти до самого верха ажурные алюминиевые стеллажи. Разноцветные изделия кулинаров переполняли их: эклеры, залитые коричневым и белым шоколадом, безе величиной с наперсток и с голову младенца, корзиночки с ореховой начинкой, увенчанные оранжевыми и красными коронами — апельсиновыми дольками или клубникой. И все они густыми сладкими голосами пели гимн искусству еврейских кондитеров.

Этот гимн не портила даже белозубая улыбка, плотно сидевшая на лице чернокожего повара, то и дело мелькавшего в окне кухни. На голове его красовалась белая вязаная ермолка брацлавских хасидов, по краю которой вилась ивритская надпись «Н-На-Нах-Нахман». Потомок обитателей африканских джунглей, скорее всего, прошел гиюр и стал полноценным евреем, которому дозволялось готовить кошерную пищу. Другого, впрочем, и быть не могло — иначе у входа в кафе не красовалось бы удостоверение о кашруте с размашистой личной подписью главного раввина Парижа.

Из второго, узкого и высокого окна кафе на прохожих смотрел еврей, одетый в полное облачение венгерского хасида: круглый меховой штремл, длинную черную капоту, перехваченную выше пояса черным шелковым гартлом, высокие, до колен, белые чулки. Глаза его смотрели на мир настороженно и печально.

«Корсар» притягивал посетителей не только иудейского вероисповедания. Но в основном шесть небольших столиков занимали местные евреи и соблюдающие кашрут израильтяне, приезжавшие сюда полакомиться после сухомятки кошерных консервов, прихваченных из дому.

В конце весеннего месяца апреля две пары средних лет повадились посещать «Корсар» каждое утро. Они явно были туристами, но туристами странными. Парижские достопримечательности словно не манили их своими прелестями. Четверка никуда не спешила: они долго завтракали, разбавляя обильными разговорами фирменную «корсаровскую» яичницу с лососем. Заказывали несколько пирожных, каждый раз новых, еще не опробованных, и долго смаковали их под чашку кофе.

Между собой они общались на русском языке, с официанткой же одна пара говорила на английском, вторая на иврите. Они явно были евреями, а один, с тронутой сединой бородкой и заметным брюшком, носил под кепочкой с надписью «Париж» вязаную ермолку. Усевшись за столик, он кепочку снимал, но, выходя из кафе, надевал вновь.

С другими посетителями обе пары в разговоры никогда не вступали. Как-то напротив них оказались две русские дамы — курносые ухоженные блондинки в возрасте, оживленно обсуждавшие редакционные новости какой-то московской газеты. В кафе дамы, похоже, забрели случайно. Две пары резко снизили громкость разговора, явно не желая вызвать их интерес.

В пятницу утром, едва четверка начала свой очередной завтрак, за соседний столик уселся молодой парень. Редкая бородка чуть курчавилась на его щеках, одежда ученика ешивы — белая рубашка с длинными рукавами, черные брюки и черная бархатная ермолка — была чиста и аккуратна. Вел он себя, как праведный ешиве-бухер (ученик ешивы, идиш): заказал чашку кофе и сразу уткнулся в толстую книгу, одну страницу которой занимал текст на иврите, а вторую — на французском.

– Он читает Танию, главную книгу ХАБАДа, — сказал Яков Вассерман, поправив сползшую на затылок ермолку.

– А какая нам разница? — удивилась Хава и ткнула мужа локтем. — Некрасиво так разглядывать постороннего человека.

– Это хорошо или плохо? — поинтересовалась Рита, сидевшая напротив Вассермана.

Интерес Якова не остался незамеченным.

– Меня зовут Эли, я местный, — представился ешиботник на иврите. — А вы откуда?

– Мы из Израиля, а они, — Яков показал на Риту с Гришей, сидевших спиной к Эли, — из Нью-Йорка. Но это сейчас, а родились и выросли мы в Одессе, Украина.

– Где вы на шаббат? — неожиданно поинтересовался ешиботник.

– В гостинице, — ответил Яков, — а на молитву я пойду в синагогу «Игуд кегилот».

– Я приглашаю всех к себе домой, — сказал парень. — Родители будут рады. Мой отец — выходец из Марокко, мать — французская еврейка. Мы много слышали про русских евреев, но никогда с ними не встречались.

– Ни в коем случае, — сказала по-русски Хава, — это неудобно. 

– Действительно, с какой стати? — поддержала Рита.

– А почему? — Гриша посмотрел на них удивленно. — У вас будет еще в жизни случай пообщаться с французскими евреями? Без шума, спешки и в домашней обстановке?

Эли заметил колебания и добавил:

– Не стесняйтесь. Если бы я был в вашем городе, разве вы не поступили бы так же? Помочь еврею кошерно провести шаббат — большая мицва.

– Где мы встретимся? — спросил Яков.

– Я зайду за вами в гостиницу в половине восьмого вечера. Пойдем в синагогу на вечернюю молитву, а потом к нам. Мы живем недалеко от «Игуд кегилот».

За пять минут до назначенного срока Яков вышел из своего номера. Гриша идти в синагогу отказался. Решено было, что за оставшимися зайдут в гостиницу после молитвы.

Портье уткнулся в айфон. Маленький холл гостиницы был пуст. Тишина стояла в нем, как Вандомская колонна. Без пятнадцати восемь Яков сообщил жене:

– Его все еще нет.

– Как?

– Он не придет. У меня было предчувствие — с бухты-барахты незнакомых людей в дом не приглашают. В синагоге он меня бы встретил, на молитве. Тогда понятно. Но в кафе? А может, что-то случилось непредвиденное?

– И что же теперь делать?

– Накрой стол из того, что есть. Халы, вино — это главное. И проведем шабес-койдеш (святая суббота, идиш) как полагается.

Синагога «Игуд кегилот», открытая в августе 1914 года, в канун страшных для евреев Франции событий, напоминала архитектурой католический собор, а не обычную европейскую синагогу. Внутри она была длинной, узкой и высокой. От собора ее отличало отсутствие органа и распятия. Ряды деревянных лавок были пусты. Одинокие посетители торчали там и тут, как зубы в челюсти старца. Яков пристроился в правом углу. «Это называется плюнуть в душу», — не сдержавшись, прошептал он по-русски.

А потом пришла царица-суббота. И вторая душа Яакова, спускающаяся, согласно каббале, к каждому еврею после начала шаббата, махнула рукой на огорчения будней.

– Гэвел гаволим, кулой гэвэл, — сказал Яков, — жизнь — смитье (мусор, одесский жаргон. — Ред.), люди — аферисты.

В фойе гостиницы его ждали жена и двое друзей.

– Ой, ты не знаешь, что было, — затараторила Хава, — как ты ушел, Гришка начал звонить на мобильник этого шаромыжника. Телефон не отвечал, мы подумали, что уже из-за шаббата. Гришка взял такси и поехал по адресу, который он нам оставил. Ехал минут двадцать — и это называется он живет рядом с синагогой? Нашел огромный многоквартирный дом с запертыми дверями и без указателей фамилий. Вот тебе и заповедь ахнасат орхим (гостеприимства).

– Я это так не оставлю, — проворчал Гриша. — Он ударил по самому святому, он говорил слишком правильные слова. Я найду этого афериста.

Яков усмехнулся:

– Оставьте. Есть люди, умеющие выполнять заповеди. На них держится мир. А есть люди, не умеющие выполнять заповеди, но пытающиеся это сделать хотя бы на словах. Баал Шем Тов сказал, что даже лист, упавший с дерева, не может перевернуться без воли Всевышнего. Все, что с нами случается, происходит не просто так, а должно нас чему-то научить.

– И чему нас должна научить история с этим фармазонщиком, с этим бандитом из «Корсара»? — спросил Гриша.

– Что о заповедях нужно не говорить. Их нужно исполнять. Исполнять! Кстати, о заповедях, Хава, ты принесла из номера вино для кидуша?

Хава с Ритой приготовили на столике субботнюю трапезу — две халы, покрытые салфеткой, бутылка вина, сыры, купленные в кошерной бакалее квартала Маре, рыбные консервы, привезенные из Израиля.

Яков налил полный бокал и поставил его на ладонь правой руки. Люстра повисла над его головой, как солнце над горой Синай. Слова кидуша разнеслись по залу.

– Вот что я скажу вам, ребята, — Яков разлил оставшееся вино в три стаканчика и поставил на стол. Помните, как заканчивается «Когелет», в котором царь Шломо сформулировал принцип всех евреев (а его пофигисты приняли на вооружение): «Гэвел гаволим, кулой гэвэл»? По-русски — «суета сует и всяческая суета»? Вот как: «Только Б-га бойся и заповеди его соблюдай. Потому что в этом — весь человек». Соблюдай, а не говори! А все остальное действительно гэвел гаволим.

Давид ШЕХТЕР, Израиль

Фото автора (кафе «Корсар» и магазин в квартале Маре)