Интервью с Марком Розовским

– Все актеры, как принято считать, мечтают сыграть Гамлета. Вы мечтали его поставить?

– Знаете, слово «мечта» носит романтический характер, а наше дело чисто практическое. Конечно, каждый уважающий себя режиссер, наверное, должен сделать эту попытку. Испытать себя, испытать свой театр...

– А это своего рода экзамен?

– В каком-то смысле — конечно. Потому что всегда есть некая опасность повторения. Ведь сколько уже «Гамлетов» было? Тысячи тысяч. И найти что-то личное, свое, наверное, непросто. Поэтому я, например, не думаю, что в юном возрасте можно ставить «Гамлета». И не потому что ты слаб. А просто потому что еще не созрел. Может быть, амбиций у тебя много. Но для того чтобы сделать своего «Гамлета», нужна определенная смелость и некий комплекс чисто профессиональных умений.

– Вы сами говорили, что этот «Гамлет», в общем-то, про вас. Можете расшифровать?

– Есть некоторые внешние совпадения, которые можно не принимать в расчет, а можно на них все и построить. Не скажу, что я все строил. Но эти моменты, безусловно, если не вдохновляли, то, по крайней мере, мною двигали. Мой отец отсидел 18 лет в сталинских лагерях, и моя душа требовала отмщения. Это раз. Во-вторых, свою молодость я провел в студенческом театре. То же самое испытал Гамлет: все те актеры, которые приехали к нему, — его бывшие соратники, с которыми он работал как лицедей, как режиссер. И здесь совпадение еще и с судьбой самого Шекспира. Есть и другие совпадения. 

…Когда Мейерхольда лишили театра, его кто-то спросил: «Что вы будете теперь делать?», и Мейерхольд ответил: «Буду ставить роман “Гамлет”». Но великий мастер, хоть и отшутился, затронул очень серьезную тему в творчестве. И можно лишь сожалеть о том, что он не написал этот роман.

– Сейчас в большинстве московских театров худрукам под или даже за 80. Это о чем говорит?

– Да хоть 180! Это полная чепуха! А говорит, во-первых, о нашем опять-таки непонимании специфики театрального творчества. Вопрос должен заключаться в одном: мастер ты или не мастер. Ну а кто у нас решает: мастер ты или не мастер? Знаете кто? Не чиновник. И не критик. Решает публика. Потому что она к немастеру не пойдет.

– Но то поколение, которое за вами, что же, отстало, не подпирает?

– Мне сложно давать оценки. Могу лишь сказать, что в профессиональном отношении, конечно, некое падение мастерства во всех театральных изъявлениях имеет место быть. Умение поставить спектакль в театре большого стиля — удел немногих. Крайне немногих. И сегодня в этом плане мы уже достигли нижней точки. Почему? Потому что все последние годы главным критерием было не то, что он построил свой театр, а то, как он сделал не мотивированный ничем спектакль, как он интересен, как своеобычен, и поэтому надо дать ему все премии. Мы сами развратили сознание, ушли от того, что отстаивала русская культура на протяжении века. Мы стали говорить, что шарлатанство возможно…

– Оно еще и по-своему привлекательно.

– Да, привлекательно. И дальше мы какой стали искать выход из положения? Начали придумывать театр-кафе, театр-клуб. Ну давайте придумаем, что в новом МХАТе тоже будет дискотека. Давайте к БДТ приделаем бани. И все это будет у нас единый театрально-развлекательный комплекс. Но театр — не тусовка. Театр — это то, что на подмостках. И театр должен оставаться театром. Нет, пусть, если кому-то хочется, будут инсталляции и кофе в театре пьют, и кино по ночам показывают. Да пусть! Мы живем в бесцензурном пространстве, я никого не учу жить, поверьте, я не ментор. Я говорю только об одном. Что я выстрадал свой театр, а они — назначенцы. Они получили на блюдечке с голубой каемочкой.

– Говорите сейчас о Ермоловском и «Гоголь-центре»?

– Ни о чем я не говорю. Но извините: хочешь ты театр — так иди во дворец культуры. И создавай там свой.  Чего же ты приходишь в чужой театр и переделываешь его, переламываешь об колено? В театр, который имеет свою историю, свою труппу, свою культуру, если хотите. Почему это считается сегодня возможным? И кто это решает? Чиновник? Но нельзя на государственные гранты и по назначению высокого чиновника возглавить некое дело. И считать себя при этом модернистом. Если ты весь из себя такой модернист, то доказывай, ради Б-га. Но доказывай, не заступая на чужую территорию. Это неэтично! Мы забыли, что такое этика.

– А это в данном случае не конфликт уходящего и приходящего, отцов и детей?

– Нет. Вообще конфликт новаторства и традиционности — это не конфликт молодых и старых. Потому что среди молодых есть такие старички! Я пальцем могу показать. Они не имеют темперамента, они не знают, что сказать. Они не понимают ничего в политике, не понимают ничего в жизни. И в театре в результате. Вот и все! Поэтому у нас Мейерхольда нет, а мейерхольдиков — пруд пруди. Целая индустрия!.. Да нет, конечно, Россия полна талантов. И молодых в том числе. Если вы говорите о «Гоголь-центре», я, например, могу сказать, что Серебряников достоин своего театра. Он может вести за собой людей, он умеет ставить. К нему вся моя критика не относится. Но возьми, условно говоря, Дворец культуры им. Зуевой и сделай там Театр Серебряникова! Свой центр, «Серебряников-центр»! Ну почему надо прийти и порубать топором? Только потому что это помещение близко к «Винзаводу»? Вот этого подхода, честно вам скажу, я не приемлю. Так ведь и ко мне придут! Я себя в данном случае защищаю. И не скрываю этого. Завтра ко мне придет какой-нибудь типус, юнец, и скажет: «А ты кто такой?» Да тут все полито потом, кровью и слезами моих актеров! И если он мне скажет: «А меня назначили», я ему отвечу: «Да не пошел бы ты!» И кто из нас будет прав? Я этот театр, пока не подохну, буду возглавлять. Никому его не отдам! Но у меня будут работать молодые, старые — какие угодно. Будут мастера здесь работать. Вот принцип!

– И все-таки, значит, монархия?

– Ну что значит «монархия»? Называйте это как угодно. Конечно, наступает момент, когда я говорю: «Так, стоп, польский сеймик закончился. Я сказал — и будет так, как я сказал». Это нормально. Но это не потому, что я монарх. «Вы диктатор?» — спрашивают меня. Диктатор — это тот, кто унижает людей. Кто их угнетает, делает рабами. А я всю жизнь добиваюсь того, чтобы мой театр был самым свободным местом на земле.

– Однако так называемых звезд у вас в театре нет.

– У нас работало множество актеров, которые стали звездами. Кто? Ну, Катя Гусева — она звезда первой величины, ее знает вся страна. Я ее взял после Щукинского училища, и она много играла. И замечательно — «Бедную Лизу», Сонечку Мармеладову, в «Гамбринусе»... Антон Макарский. У меня Игорь Старыгин работал. Были звезды. Но, понимаете, жизнь звезды требует несколько иного служения. А наше служение с приоритетом: театр — превыше всего.

– Я просто думал, вы не любите работать со звездами, они вам не нужны.

– Почему не люблю? В БДТ я работал, во МХАТе, да где угодно. И с тем же Табаковым работал. Можно сказать, привел его во МХАТ… А потом, ну что такое звезды? Есть звезды, которые, с моей точки зрения, гениальные актеры и заслуженно звезды. А есть звезды, которых я на пушечный выстрел к себе не подпущу! Потому что они просто профнепригодны. То есть эта звезда выйдет сюда, например, и опозорится. И мне скажут: «Кого ты взял? Фамилию взял? Или кого?» Вот и все… Я, например, думаю, что исполнитель роли Гамлета — Максим Заусалин... Опять же, не имею права так говорить, но думаю, что это выдающаяся актерская работа. Выдающаяся! Спросите меня: а кого бы из московских театров вы хотели взять на место Заусалина? И я отвечу: «Никого!» Потому что это мой актер. Наш актер... Другое дело, что он играет на стороне в мюзиклах сейчас. И он практически звезда. Главная роль в «Растратчиках», главная роль в «Любовь и шпионаж», главная роль в «Мамма миа», главная роль в «Звуки музыки». Вот вам четыре самых популярных мюзикла, где Максим играет главные роли. Он блистательно поет, прекрасно двигается. Но родился-то он на сцене театра «У Никитских ворот». И здесь он сыграл Гамлета!

– Тогда вернемся к «Гамлету». И к совпадениям. Мы насчитали их два: история отца и студенческий театр...

– Нет-нет. Главное в моем «Гамлете», что Гамлет — человек играющий. Это актер, режиссер, лицедей. Он рассказывает свою историю, от своего имени. Конечно, мы не претендуем на звание «Глобуса», но мы претендуем на звание театра «У Никитских ворот». Вот в этом театре, на этом пространстве он, Гамлет, становится на три часа хозяином. И эта игра в Гамлета превращается в игру жизни и смерти, греха и ответственности за грех, веры и безверья, одиночества и включенности в чужую жизнь...

– А я хотел спросить про ваши личные вопросы «быть или не быть». Часто их в жизни решали?

– Оценка самого себя труднее всего дается... Могу сказать, что пытался в меру сил как-то сохранять свое достоинство. Никогда, как мне кажется, не участвовал ни в одном паршивом деле. Никого не расталкивал локтями, не строил себе карьеру. Всю жизнь делал только то, что хотел, даже при советской власти. Другое дело, что оказывался без работы на длительное время. Но внутреннюю свободу я очень ценил. И ценю. И никому ее не отдам.

– Получается, «быть или не быть» для вас — не вопрос?

– В той же мере, что и для Гамлета. Для него это не вопрос. Он готов не быть. Но справедливость должна восторжествовать. У меня Гамлет без всякого гамлетизма. Никакой раздвоенности, никаких метаний. Он как танк идет к намеченной цели. Когда осознает, что есть убийца его отца, в этот момент он принимает решение ­отомстить. Это сомнительный с точки зрения юриспруденции путь, поступок Гамлета сродни суду Линча или самосуду, что совершенно неприемлемо в XX веке. Но Шекспир зовет не к этому. Не к тому, чтобы мы, узнав, что есть несправедливость, тут же брали пистолет и убивали врагов. Просто искусству интересен преступник. Тот, кто преступает черту дозволенного. Это главная тема мирового искусства, а уж российского тем более. То есть нравственный критерий, который возникает в преступлении, превыше самого преступления. И поэтому «Гамлет» интересен. Эта пьеса где-то противоречива, где-то даже не соответствует — извините, сейчас скажу, может быть, спорную вещь — христианской морали. Гамлет следует ветхозаветным истинам: око за око, кровь за кровь. «Возлюби врага своего, как самого себя» — для него это неприемлемо.

– Скажите, ваша месть состоялась?

– Слову «месть» я придаю чисто художественное значение. Если бы начал мстить, сам бы стал преступником. Пожалуй, я не осмелюсь идти этим путем.

– Значит, все-таки не Гамлет?

– Нет, я — Гамлет. По всем его проявлениям. Я его чувствую и понимаю, как мне кажется. И когда ставлю спектакль, замещаю свое «я». Хотите — верьте, хотите — нет, но я пытаюсь найти самого себя в поведении и судьбе этого героя. Но искусство с жизнью не надо перемешивать. Искусство связано с жизнью, но все равно находится над нею. Мы уже имели опыт, когда по ошибке швейцарского диспетчера разбился самолет. И этот швейцарский диспетчер был наказан гражданином России, который совершил самосуд. Многие воспели его действа. Но мне кажется, он был бы на большей высоте, если бы простил. Какое бы горе ни было. Он бы остался человеком. Все равно мщение есть чернота души, путь к озверению.

– Вы бы простили?

– Нет. Но это не значит, что я пойду путем мщения... Да, внутри это сидит. Но это и есть сложность жизни, дорогой мой. Надо смирять свою гордыню, надо уметь управлять собой, надо иногда говорить себе: табу. Это и есть твоя высшая нравственность. Но если ты ее не достиг... Ну, давайте простим и это человеку…

Дмитрий ТУЛЬЧИНСКИЙ, Россия