Большевик как персонаж еврейской песни

К счастью для подавляющего большинства заокеанского еврейства, этого не произошло, и главный русский большевик Владимир Ильич Ленин весьма прохладно отнесся к фантазиям поэта, а его поэму в 1921 году жестоко раскритиковал.
К началу нэпа практически всем стало ясно, что перешагнуть даже послевоенную границу России грозный Большевик уже не в состоянии, и потерявшие свежесть мечты Льва Давидовича, Владимира Ильича и Владимира Владимировича о мировой революции сохранили притягательность лишь в горячих головах неисправимых романтиков наподобие Ларисы Михайловны Рейснер.
Ну а что по этому поводу думало то самое заокеанское еврейство, которое, как полагают разоблачители «американского резидента» Троцкого, послало его в революционный Петроград? Общеизвестно: песня — душа народа, выразительница его подлинных дум, настроений, чаяний, симпатий и антипатий. Так вот, таковой выразительницей огромной еврейской общины Соединенных Штатов в интересующее нас время тоже была песня — народная, авторская, шуточная, лирическая, уличная, театральная. Объединяли же все эти жанровые подвиды две особенности: еврейский дух и язык.
Странно, но факт: злодеи, пославшие Льва Давидовича совершать коммунистическую революцию, не только не снабдили его столь необходимыми для этого дела торжественными гимнами и зажигательными маршами, но ровным счетом ничего подобного не сочинили даже в годы смуты, когда созданная им Красная армия дралась с врагами не на жизнь, а на смерть. Можно, конечно, предположить, что они рассчитывали на музыкальные и поэтические таланты своих соплеменников в России, но, увы, и тут, кроме двух братьев Покрассов, Дмитрия и Самуила, никто другой почему-то не отличился, да и Самуил в конце концов сплоховал: удрал-таки от большевиков в ту же Америку. В результате самой популярной русской революционной песней так и остались положенные на украинскую народную мелодию стихи уроженца Украины Демьяна Бедного «Как родная меня мать провожала».
Однако не могли же американские евреи, большинство которых были выходцами из России, Польши, Литвы и Бессарабии, ничего не петь о русской революции и большевиках! Да пели, пели, будьте спокойны. Иза Кремер, первая певица еврейской Америки, пела, например, иронически переработанный на идише вариант тех же «Проводов» Демьяна Бедного, с «гранатами» и «погромами». Пела она и самый известный гимн тех бурных лет. Правда, это был не большевицкий, а эмигрантский гимн — «Замело тебя снегом, Россия» на стихи Ф. Чернова. Революция и была тем снегом, которым замело ее родину. Выходец из Литвы Герман Яблоков сочинил и пел песню о несчастном еврейском мальчике, которого война и революция сделали сиротой, торгующим на морозе папиросами. Теперь эту песню знает весь мир.
Но самым интересным шлягером на интересующую нас тему была весьма популярная в еврейской Америке песня, которая называлась «Ленин и Троцкий». Замечу, что еврейский автор Моррис Тесслер имя главного вождя большевиков все же поставил в названии первым. Стихи на музыку Эби Шварца были написаны в годы русской смуты, а в 1923-м песня вышла на пластинке фирмы Vocallion в исполнении певца и композитора Морриса Гольдштейна, которому аккомпанировал небольшой оркестр.
В песне рассказывалось о русском революционере, который приехал в Америку, стал важным боссом, и когда его рабочие, также эмигрировавшие из России, потребовали повышения зарплаты, разразился угрозами отослать этих «большевиков» назад в Россию. Веселенькая, с грустными вкраплениями, еврейская мелодия, исполненная в пародийно-маршевой манере, полностью соответствовала содержанию песни. Моррис Гольдштейн был популярным водевильным исполнителем и автором, записавшим на пластинки более дюжины песен только собственного сочинения.
Конечно, было бы наивно считать, что в огромной еврейской общине Америки все слушатели Морриса Гольдштейна придерживались в отношении русских большевиков тех же взглядов, что и он.
В 1927 году из США в Москву в качестве корреспондента агентства Юнайтед Пресс прибыл 29-летний Юджин Лайонс, так называемый fellow-traveller (сочувствующий путешественник), близ­кий к американской компартии и готовый в самых ярких красках расписывать страну своей мечты. Лайонс свободно говорил по-русски, представлялся Евгением Натановичем и происходил из еврейской семьи, когда-то проживавшей в одном из белорусских местечек. До своего «обратного» путешествия он в течение четырех лет работал в США в качестве корреспондента ТАСС и опубликовал апологетическую книгу о жизни и смерти американских анархистов Сакко и Ванцетти, причисленных в Советском Союзе к лику пролетарских героев — мучеников.
К моменту прибытия в СССР в глазах советских властей Лайонс был абсолютно свой человек, и в ноябре 1930 года стал первым из иностранцев, удостоенных личной встречи в Кремле со Сталиным. Однако открывшаяся ему советская действительность привела к полному крушению его заокеанских иллюзий и поспешному бегству в 1934 году из СССР. На следующий год в Лондоне вышла его книга Modern Moscow («Современная Москва»), написанная с жестких антисталинских позиций. С этого момента имя Лайонса сделалось в СССР непроизносимым, а сам он как бы несуществующим. Вот вам еще один «большевик».
В этом отношении он оказался полной противоположностью совсем даже не большевику — человеку одного с ним поколения и притом соотечественнику — певцу Александру Вертинскому. Воочию наблюдавший октябрьский переворот и красный террор, не понаслышке знавший, что представляет собой установившийся на родине режим, он, тем не менее, горячо стремился туда из относительно сытой и благополучной Европы, где имел не только широкую аудиторию и приличный заработок, но и все условия для свободного творчества. Задолго до увенчавшегося успехом в 1943 году обращения к советским властям о возвращении на родину он дважды, начиная с 1920-х годов, просил их о том же.
В отличие от авторов песни «Ленин и Троцкий» Вертинский ничего не сочинял и не пел о большевиках. Но, судя по всему, не считал то, что они проделали с Россией, «глупым трюком». Тосковал по родине? Возможно. Но ведь и другие (Юрий Морфесси, Иван Бунин, Гайто Газданов) еще как тосковали, но возвращению к большевикам почему-то предпочитали горечь изгнанничества. Все это можно объяснить лишь одним: большевики и большевизм даже людьми со схожими судьбами воспринимались совершенно по-разному.
Самые, казалось бы, яростные противники большевиков, русские монархисты, оказавшиеся после поражения белых в Польше, травили и называли большевичкой приехавшую туда с гастролями Изу Кремер, хотя ни открытым, ни тайным приверженцем большевицкого режима она не была. Зато их любимица Надежда Плевицкая, вышибавшая у них слезу исполнением песни «Замело тебя снегом, Россия», даже до революции не скрывала своих политических пристрастий. Круг лиц, с которыми в те годы сблизилась певица, составляли люди левых (В. Качалов, Ф. Шаляпин, К. Станиславский, С. Есенин, С. Коненков) либо прямо революционных (поэт Н. Клюев) взглядов. Клюев еще в 1906-м привлекался к дознанию и арестовывался за антиправительственную агитацию среди крестьян.
Впоследствии активно занимался нелегальной политической деятельностью, опубликовал антиправительственную статью в «Нашем журнале», радостно приветствовал свержение самодержавия, а затем и вовсе восславил советскую власть, «мучеников и красноармейцев» и даже красный террор. Между тем Плевицкая настолько сблизилась с этим человеком, что два долгих сезона (весна и осень 1916 г.) разъезжала с ним по всей стране, давая концерты, во время которых Клюев читал свои произведения. О ее тайной службе у большевиков слишком хорошо известно, чтобы распространяться на эту тему в небольшой статье. Тем не менее, кажется, до сих пор никто не осмеливается называть ее большевичкой.
Вот такие парадоксы происходили под самым носом у русских эмигрантов, на какое-то время осевших по соседству с Россией. Что же говорить о далекой Америке! Хотя… Большое видится на расстоянии, не так ли? А если помните, изображенный Б. Кустодиевым большевик, с которого мы начали рассказ, ох как велик — того и гляди раздавит.
Николай ОВСЯННИКОВ, Россия