Зиновий Гердт: «Я совсем не веселый артист...»

Иногда Зиновий Ефимович был печален, но за этой печалью просвечивала мудрость прожившего большую жизнь человека, с юношеских лет посвятившего себя искусству и знающего о нем и о жизни нечто такое, что неведомо другим. И еще один штрих. Он был порядочный человек, а для времен, в которых ему выпало жить, одного этого было немало.
Вот некоторые из рассказов Зиновия Ефимовича о своей жизни, мироощущении и том, как складывалась его актерская судьба. Я записал эти рассказы в свой дневник почти тридцать лет назад.

Из «Дневника 1985 года»
Искусство или есть, или его нет
Как-то я выступал в Одессе перед очень красивой аудиторией. Была прекрасная публика, серьезная, вдумчивая и, безусловно, расположенная ко мне. Подали и такую записку: «Счастливы ли вы?» Вопрос совсем не праздный и отнюдь не банальный, возникший, видимо, от общей ноты в моем рассказе — в тот вечер она была не очень веселой. Я задумался.
Прошло довольно много времени, пока я ответил, что, по всей видимости, несчастлив. Несчастлив потому, что очень редко соглашаюсь с общепринятым суждением о себе. Но, с другой стороны, может быть, все же и счастлив, так как не попал в большую армию коллег, наивно верящих во все комплименты, что им говорят.
В тот вечер была и другая записка: «Что вас раздражает в людях и какие свойства вы цените?» Я опять задумался и сказал, что свойство, которое меня привлекает в любом человеке, — сознание своего несовершенства. А то очень сильно распространилось менторство, желание поучать. Раздражает какая-то эпидемия комплекса собственной полноценности в искусстве. У меня есть близкий человек, режиссер, который всегда начинает так: я гениально придумал. В таких случаях я говорю: подожди, милый, оставь что-нибудь для Пушкина. Шкалу оценок надо составлять с умом и тактом и — прежде! — трезво оценивать себя.
Достигнуть высоты, которая называется Искусством, — удел редкий, дар Б-жий. Достигал ли я сам этой высоты, не знаю. Искусство не имеет качества, оно не бывает получше или похуже, оно или есть, или его нет. Бывает очень незаурядное ремесло, иногда встрепенешься — ах, как сыграно! — и тут же понимаешь, что до высоты далеко. В деле, которому служу, я чаще всего замечаю подлинные взлеты у Инны Чуриковой, Алисы Фрейндлих, Марины Нееловой, Валентина Гафта. Талант плюс отточенное долгим трудом мастерство.

«Дорогому другу»
На меня как на актера и человека очень повлияла русская и советская поэзия, затем — Плучек и Арбузов, а в более позднее время — Твардовский. С Твардовским не могу сказать, что я дружил, хотя на всех хранящихся у меня книгах имеются дарственные надписи и присутствуют слова: «Дорогому другу». Понимаете, между нами такая дистанция, которую я никогда не укорачивал... Я смотрел на него как на нечто недосягаемое. Он сильно повлиял на мою гражданско-нравственную позицию в жизни (как нужно вести себя, учил пример Твардовского) и на восприятие и оценку многих явлений в искусстве тоже.
О любви к поэзии
Я люблю поэзию, особенно близки мне по мироощущению Пастернак и Самойлов. Лет с семнадцати моей душой владеет Борис Леонидович. И вот сколько лет уже прошло, считайте, полвека, а я все копаюсь и докапываюсь до хорошо известных мне ассоциаций, хочу найти сейчас когда-то бывшие во мне ощущения, случившиеся в юности, — о, какой это сладостный труд души!
Я возлюбил заново Давида Самойлова — заново, хотя мы дружим с 1938 года, я помню его самое начало, он уже тогда очень резко отличался от той прекрасной довоенной плеяды молодых московских поэтов.
Что касается моей второй волны приятия его поэзии… Там все про меня. Пусть простит меня поэт, но я могу подписаться под каждой его строкой — это все про меня. Может быть, потому что мы принадлежим к одному поколению, может быть, потому что самым главным в жизни у него и у меня была Великая Отечественная. Это роднит меня со многими сверстниками, и люди, прошедшие войну, мне как-то априорно близки. Самойлов выражает мою душевную жизнь в стихах, мое мироощущение. Это не означает, что я не люблю других поэтов, но без этих двоих я не могу практически прожить и дня.
От жулика до фокусника
Сейчас уже мало кто помнит мою трагикомическую роль фокусника в фильме Петра Тодоровского, но все помнят Паниковского. Наверно, это естественно для широкого зрителя. Я не обижаюсь. В театре я всегда нахожусь за ширмой — хорошо знают не лицо, а голос. Это один из атрибутов комедийной маски. Временами мне кажется, что маска мне не по лицу, она мне трет или тесна. Я совсем не веселый артист, не развлекающий артист, хотя и занимаюсь смешным всю жизнь. Так получилось. Судьба. Не будь войны, не попади я в Кукольный театр… А сейчас уже сложилась инерция — и у режиссеров тоже, — на какую роль надо звать Гердта, он это сыграет.
Тодоровский был первый человек, предложивший мне сыграть не смешное, а печальное, хотя сначала хотел дать мне маленькую сатирическую роль. Он знал обо мне тоже по инерции, понаслышке. Мы с ним разговорились. А когда разговорились, смотря друг другу в глаза, он спросил: зачем вам играть этого сатирика, вам надо играть фокусника. И он рискнул и дал мне роль вот такого странного человека без чувства юмора, великолепно написанного Володиным.
У меня был какой-то необыкновенный подъем только оттого, что мне это предложили, вопреки, вероятно, суждениям многих инстанций, которые тоже исходят из сложившегося стереотипа. Режиссер этот стереотип разрушил, играть мне было необыкновенно легко, как будто я стремился к этому всю жизнь.
А на роль Паниковского я попал случайно, знаете, как бывает в класси­ческой драматургии: примадонна заболела и срочно нужна замена. Между прочим, этой самой примадонной был не кто иной, как Ролан Быков. И в «Фокуснике» тоже он, так уж случилось. Но как человек широкодушный, талантливый и щедрый, зла он на меня не держит и в своей картине «Автомобиль, скрипка и собака Клякса» даже поручил мне три роли, правда, себе отхватил четыре. Но понимаете, истинный художник не может заниматься возней, не может копошиться, это не его занятие, это не в природе таланта.
ФЗУ, ТРАМ, театр Образцова
Я пришел в театр без отроческой упертости, что непременно буду актером. Просто однажды в нашей школе появился учитель Павел Афанасьевич, странный, чудной человек, таких людей тогда называли не от мира сего, в наше время — сдвинутым по фазе. Он не понимал, как выглядит со стороны, во что одет, что ест. Абсолютный бессребреник, он был духовен, и единственная идея, им владевшая, — суметь вложить чувство художественного в сидевших перед ним мальчиков и девочек. В меня Павел Афанасьевич вложил навечно страсть к русским стихам. В моей памяти роятся тысячи прекрасных стихов, я не мастер художественного слова, я не выступаю с ними перед публикой, стихи мне просто помогают жить.
После школы я пошел учиться в ФЗУ на слесаря, это было совершенно естественно. В те годы при всех больших предприятиях, в том числе и при электрозаводе имени Куйбышева, где находилось мое училище, существовали не драмкружки, не студии, а театры рабочей молодежи. На заводе я увидел объявленьице: «Приходи к нам в ТРАМ». Я последовал призыву только из детского любопытства, мне было пятнадцать лет, и я вовсе не стремился стать актером. Меня спросили, не знаешь ли какое-нибудь стихотворение, я знал, и меня приняли.
В ту же пору в этот ТРАМ электриков пришли два совершенно взрослых, на наш взгляд, отживающих почти тридцатилетних человека — Валентин Николаевич Плучек и Алексей Николаевич Арбузов. Вот с этого все и началось. Потом была студия Арбузова: «Город на заре», война, куда от нас ушли десять человек, а вернулись трое: Исай Кузнецов, Максим Греков и я. Я был нехорошо разбит, лежал в госпитале в Новосибирске и понимал, что с театром покончено, но как-то увидал выступление перед ранеными кукольной группы Образцова. Причем обратил внимание не столько на кукол, сколько на ширму, за которой не видно, как ходит актер. Вскоре, еще на костылях, я пришел к Сергею Владимировичу, состоялся просмотр, я долго, очень долго читал стихи, не понимая зачем, а меня все просили: читай, читай… И вот с 1945 года я служил там.
Геннадий ЕВГРАФОВ, Россия