Эскиз губной помадой

У меня был друг — он умер.
У меня был другой друг — он уехал.
У меня был еще один друг — он теперь столь начальственно-возвеличен, что можно считать, что он и умер, и уехал, и улетел в космос...
А тогда все еще были на своих местах и в моей жизни. И решили они повести меня в Дом кино на премьеру фильма Сергея Параджанова, но какого? Память мечется между двумя названиями — «Цвет граната» и «Ашик-Кериб»…
Детали уже становятся главнее сути.
Дом кино на Второй Брестской — вожделенное место. Знаковое. Для избранных. Трепещу от причастности, поднимаясь по лестнице, пью недоступный напиток — пепси-колу, ем бутербродик с севрюгой, как все ласково говорили, севрюжка — тоже недоступной и ни разу до этого не пробованной.
Заходим в зал, а там легкий гул возбуждения от декоративности происходящего: на авансцене валяются в строго продуманной небрежной хаотичности огромные краснобокие гранаты. Символ плодородия и богатства. Всех угощают, никто не берет. Боятся разрушить композицию.
Чуть в глубине — медные кумганы, узкогорлые вазы, блюда, заваленные горами алых гранатов.
По бокам сцены свисают удивительные шелка и сюзане, на полу перед экраном, как молельный коврик перед намазом, раскинут цветастый ковер. Словно для поклонения десятой музе — музе кино. Красиво. Необычно. Даже в фильмах не всегда так бывает. Народу — не протолкнуться.
Перед сценой ходит какой-то седобородый человек в странном одеянии. Кажется, что в бархатном платье с рукавами, но это не платье в привычном понимании, нечто надетое через голову, а рукава — скорее шлейфы. И это не халат, не плащ, не накидка, балахон какой-то. Малиновый. Расшитый золотой вязью символов и знаков. Доносится шелест голосов:
– Параджанов, Сергей Парад­жанов…
– Сережа, дорогой! — кричит кто-то.
И он движется на голос… Проходит мимо. «Нелепый старик», — кажется мне. Рядом с ним — и в него я вперилась взором — юноша красоты необыкновенной, стройный, гибкий, как лоза, подвижный, как ртуть, цветущий, как гранат.
Майя Плисецкая в сиреневом платье. Родион Щедрин. Зоя Богуславская. Зал смотрел на них без волнения. Публика стоит, сидит в проходах, на ступеньках. Вносятся дополнительные стулья. Мест нет. Только в первом ряду три ­пустых кресла.
– А что не начинают? — спрашиваю, сгорая от нетерпения.
– Ждут кого-то.
– А???
Дождались.
В зал, можно сказать и так, внесли женщину в красных волосах и черных узких брючках, мода на которые придет лет через десять. Помните детей, идущих с мамой и папой за ручку и вдруг зависающих в воздухе с поджатыми коленками? Так передвигалась эта женщина — она словно висела — с одной стороны на локте Андрея Вознесенского, с другой — на плече мужчины восточной наружности, потом говорили, что это был Василий Катанян-младший. Но я не знаю. В такт хаотичному движению раскачивались и болтались на уровне ее груди очки и какое-то колечко на цепочке.
Мумифицированная главная гостья премьеры была древней старушкой — нарумяненной, с нарисованными тонкими черными бровями на асбестово-белом заштукатуренном лице. Портрет известен. Красные волосы создавали эффект пламени, корриды, опасности.
Наши места были во втором ряду, пустовавшие кресла первого ряда зияли ровно перед нами. Вот к ним и устремилось это экзотическое трио, нежно поддерживаемое (так и хочется написать — за ноги) ринувшимся навстречу самим маэстро, режиссером Сергеем Параджановым, и молодым красавцем. Даму, можно сказать, возложили в кресло.
Свет не гасили, еще шли какие-то приготовления. Я, как загипнотизированная, разглядывала жидкую косицу на роскошной черной шали, розоватый затылок, просвечивающий сквозь красные волосы. Нет, это не было смесью красок — хны и басмы, это был красный стрептоцид, известный мне с детства.
Помимо цвета существовал еще запах, оглушительно-прекрасный, не соответствующий ничему, — это был запах молодости, нетленной власти.
– Кто это? — прошептала я, боясь звука собственного голоса.
– Лиля Брик.
– О боже...
Она слегка пошевелила рукой, и в зале погас свет, по мановению, по неуловимому движению искаженных артритом пальцев — на экране зацвел гранатовый сад или полетели голуби, или проскакал всадник на коне, полилась музыка.
Я еще тогда подумала о магии имени. Ничего бы не началось, если бы я встала и начала махать двумя руками. И даже кричать и требовать. Или кто-то другой.
Лиля Брик и умерла по мановению собственной руки.
Нембутал как цикута. Она сама дирижировала смертью, ставшей не точкой в ее истории, как каждая смерть, а продолжением легенды Лилечки. Даже похороны были обставлены в ее духе — перформанс. Об этом много написано, и я все читала, пытаясь представить, как это было. Она лежала в белом холщовом украинском платье, вышитом по вороту и рукавам белой гладью, подарок Сергея Параджанова. Кольцо, подаренное Маяковским, с гравировкой ее инициалов — Л.Ю.Б., буквы складывались в бесконечное «Люблю», носимое на цепочке до конца дней, — тоже было при ней. Соответствующий макияж, лицо казалось молодым и вечным. «Куколка!» — восторгались в морге. Ногти на руках и ногах были выкрашены лаком золотистого цвета.
И совершенно неважно — тогда и теперь, — что многие ее терпеть не могли, ненавидели, проклинали, обвиняя во всех смертных грехах. Она завершала жизнь по собственному сценарию. Уходила, ушла Женщина эпохи, оставаясь до конца своих дней и кончиков красных волос женщиной, которую боготворили мужчины, бросавшие к ее ногам сердца и таланты.
И выполнили все, о чем она просила (и не просила), — от «фордиков» до вертолета, с которого был развеян ее прах над Подмосковьем. Хорошо просто исчезнуть, смешавшись с воздухом, дождем, солнечным лучом. А потом превратиться в зеленую траву, шелестящую словами: «Дай хоть последней нежностью выстелить Твой уходящий шаг...»
София ВИШНЕВСКАЯ, Россия