ГОЛЫЙ СРЕДИ ОДЕТЫХ

Анна Ахматова как-то сказала, что весь XX век стоит на трех китах — произведениях Марселя Пруста, Франца Кафки и Джеймса Джойса. Теодор Адорно заявлял, что после Достоевского лишь три писателя — Кафка, Джойс и Беккет — заставили вздрогнуть мир: «В их монологах звенит час, пробитый миром». Впервые в Советском Союзе рассказы Кафки, переведенные Соломоном Аптом, появились в первом номере журнала «Иностранная литература» в 1961 году. В 1965 году вышел однотомник «Роман. Новеллы. Притчи». И читатели запали на Кафку — в удивлении, в восторге, в ужасе, — у всех была разная реакция на столь необычные тексты. Я сам находился в шоковом состоянии, впервые познакомившись с Кафкой. Меня буквально потрясла новелла «В исправительной колонии». Помните адскую машину, перемалывающую человека, и офицера при ней: «Вынося приговор, я придерживаюсь правила: «Виновность всегда несомненна». На Кафку сразу обрушились критики: «Призрачный реалист, визионер...» На каком-то высоком собрании тогдашний министр культуры СССР Петр Демичев, не сомневаясь ни секунды, заявил: «Этот труп мы гальванизировать не будем». Но жизнь распорядилась иначе. Вскоре все бывшие советские вожди стали политическими трупами, а Кафка «живее всех живых» и без всякой гальваники. Хотя, конечно, с Кафкой при жизни и после смерти обстояло все довольно непросто — такая уж у него была судьба. «Как еврей, — отмечал исследователь Кафки Гюнтер Андерс, — он не был своим в христианском мире. Как индифферентный еврей — ибо таковым Кафка был вначале, — он не был своим среди евреев. Как человек, говорящий по-немецки, он не был своим среди чехов. Как говорящий по-немецки еврей, он не был своим среди немцев. Как богемец, он не был вполне австрийцем. Как служащий по страхованию рабочих, он не вполне относился к буржуазии. Как бюргерский сын — не целиком к рабочим. Но и на службе он не был весь, ибо чувствовал себя писателем. Но и писателем он не был, ибо отдавал все свои силы семье. Но «я живу в своей семье более чужим, чем самый чужой», — признавался он в дневнике». Он был чужой для всех. Его книги то сжигали как «еврейскую литературу», то запирали в спецхран как «буржуазную». Ему приклеивали разнообразные ярлыки: еврейского сиониста, протестантского мыслителя, сюрреалистического экзистенциалиста. Но Кафка не был ни тем, ни другим и ни третьим. Он был Кафкой. Человек сам по себе. Вне общества, вне клана, вне стаи. Его позиция: одинокий созерцатель и переживатель абсурда бытия. И этот абсурд бытия как-то плавно перекочевал из его книг в реальность XX и начала XXI века. Он все предвидел. И все угадал. Приведем «Маленькую басню» Кафки. «Ах, — сказала мышь, — мир с каждым днем становится все уже. Сначала он был таким широким, что мне стало страшно, я бежала все дальше и дальше, пока наконец справа и слева вдалеке не увидела стены, но эти длинные стены так быстро сближались, что я уже очутилась в последней комнате, а там в углу стоит мышеловка, и я в нее-то и бегу». — «Ты просто должна бежать в другом направлении», — сказала кошка и съела ее. Вот он, истинно кафкианский мир, где нет выхода. И исход всегда печальный. Не будем рассказывать биографию Франца Кафки, она известна. Приведем лишь несколько штрихов. Он родился 3 июля 1883 года в Праге в семье галантерейщика-фабриканта, человека грубого, самодовольного, властного. Отец Кафки был возмущен тем, что сын его не хочет идти по его стопам, и презирал литературные увлечения юного Франца. Получив образование, Кафка в возрасте 24 лет начал служить в частном страховом обществе. Потом в другой полугосударственной организации по страхованию производственных травм. В ней он проработал 14 лет. Невзирая на степень доктора юриспруденции и старательность в исполнении служебных обязанностей, Кафка до конца занимал там лишь скромные низкооплачиваемые должности. То есть карьеры не сделал. Да и не хотел ее делать. Бездушная и вездесущая бюрократическая машина, винтиком которой был сам Кафка, его пугала. Он боялся ее. И бежал от нее. Он сделал попытку стать свободным литератором, но подвело здоровье. Он скончался в санатории под Веной 3 июня 1924 года, не дожив ровно месяц до 41 года. Вот, собственно говоря, и вся канва жизни. Скудная и небогатая. И мало кто тогда подозревал, что скромный чиновник Франц Кафка является великим писателем. В нем соединились извечный страх мелкого чиновника (гоголевского Акакия Акакиевича) и кипение творческих замыслов, свободный полет художника. «Мое счастье, моя способность и хоть какая-то возможность быть чем-то полезным лежат сейчас в области литературы. И здесь я пережил состояния... очень близкие к состоянию ясновидения». Многие из таких видений превращались в символические притчи, которые составили значительную часть его творческого наследия. «Все возникает передо мной как конструкция», — записал и подчеркнул в дневнике Кафка, и этот художественный принцип был основополагающим для его поэтики. Читая дневники Кафки, все время натыкаешься на признания: «моя единственная профессия — литература», «я весь — литература», «я ненавижу все, что не имеет отношения к литературе». Как и Флобер, Кафка испытывал «муки слова», но никогда не пасовал перед ними и был готов «во что бы то ни стало продолжать работу, несмотря на бессонницу и канцелярию». Кафка не хотел публичности, считая, что его сочинительство — это «форма молитвы», дело исключительно интимное. А продавать «молитву» негоже. Вот почему при жизни писателя было напечатано совсем немного. Через год после его смерти, в 1925–м, увидел свет «Процесс» — первый из трех великих романов Франца Кафки. Затем появились «Замок» (1926) и «Америка» (1927). Томас Манн охарактеризовал книги Кафки как «своеобразные сооружения», как «пугающие, призрачно-комические», «в высшей степени мастерские и болезненные». Но уже в 60-е годы всем стало ясно, насколько верными оказались пророчества Кафки: тотальное администрирование, пугающая автоматизация, засилье бюрократии. Мир развивался по сценарию Кафки, и писатель обрел посмертную славу. «Мы рождены, чтоб Кафку сделать былью!» — была такая лихая фраза в советские времена. Стиль Кафки не похож ни на один писательский стиль. В его письме практически нет ни эпитетов, ни метафор, ни прочих образных сравнений. Кафка как бы избегал всего красочного и эмоционального. Прилагательные — только определения; существительные — только названия предметов; глаголы — голые обозначения действий. Манера писателя такова, что он как бы всего лишь информирует о том, что происходит, ничего не оценивая при этом. Он — только наблюдатель. Но при этом так мастерски пишет, что его черно-белый язык более впечатляющ и более эмоционален, чем красноречие и многоцветие многих известных писателей. Кафка — это бег без отдыха, без оглядываний по сторонам. Никаких лишних деталей и отвлекающих движений, только бег к цели. К какой? Разумеется, к гибели, смерти, к абсурду человеческой жизни. «Почему чукчи не покидают свой ужасный край? — спрашивал писатель и отвечал фаталистической формулой: — Ведь везде они жили бы лучше по сравнению с их нынешней жизнью и нынешними желаниями. Но они не могут этого сделать. Да, все, что возможно, происходит, однако возможно лишь то, что происходит». Человек, по Кафке, отнюдь не властелин природы, а, напротив, трясущийся слуга обстоятельств, пасынок бытия, комок глины, страдающее существо, бессильно мечущееся по жизни. Кафка рано пришел к мысли о том, что источники мучений и страданий лежат в самом человеке, в его натуре. Он писал в 1903 году своему другу Оскару Поллаку: «Беспомощные, мы поистине подобны детям, заблудившимся в лесу. Когда ты находишься передо мной и смотришь на меня, что знаешь ты о моих страданиях и что я знаю о твоих? И когда я бросаюсь к твоим ногам, обливаюсь слезами и говорю с тобой, узнаешь ли ты обо мне нечто большее, чем об аде, о котором рассказывают, будто там ужасно и нестерпимо жарко. Не должны ли поэтому мы, все люди, держаться друг перед другом с таким же почтением, серьезностью и любовью, как перед вратами Ада!» Цитировать Кафку можно бесконечно. Но лучше, конечно, взять с полки книгу и погрузиться в этот безумный кафкианский мир, хотя некоторые «любят погорячей» и повеселей, — и тогда Кафку нужно откладывать в сторону. Как говорят телевизионщики: это не тот формат! Что ж, перебьем тему отчаяния и поговорим на привычную и всеми лелеянную тему о женщинах. Золотое перо Кафки не подлежит никакому сомнению. А вот женщины — как с ними обстояло дело у великого трагика XX века? Женщины влекли Кафку и вместе с тем пугали его. Встречам и общению с ними он предпочитал письма. Свою симпатию и любовь (хотя она была весьма странной) он облекал в эпистолярную форму. У Кафки были четыре женщины и три помолвки (причем с одной из женщин, Фелицией Бауэр, — дважды). И при этом он никак не мог сделать решительного шага. «Все заставляет меня раздумывать... — записывал Кафка в дневнике по поводу Фелиции. — Страх перед соединением, слиянием. После этого я никогда не смогу быть один». Женщины пугали его посягательством на его одиночество. Крайне интересно в связи с этим читать обширную переписку Кафки с Фелицией Бауэр — 716 страниц, основная масса писем приходится на период с 1912 по 1914 годы. Вот одно из первых писем: «...А Вас так по-прежнему задаривают. И все эти книги, конфеты и цветы громоздятся на письменном столе у Вас на работе? А у меня на столе обычный канцелярский разгром, а Ваш цветок, за который целую Вам руку, я поскорее спрятал в бумажник...» И в другом письме: «Мой образ жизни всецело подчинен работе — я пишу. Время мое коротко, силы ничтожны, в конторе кошмар, дома — шум, вот и приходится перебиваться всяким штукатурством, раз уж красивой и прямой жизни не получается». Постепенно Фелиция стала подталкивать Кафку к помолвке, к возможному браку. А он всячески отговаривал ее от этого опрометчивого шага: «В конце концов, ты же нормальная девушка и ждешь мужчину, а не мягкотелого земляного червя». Кафка при заключении помолвки вручил невесте некий «трактат», в котором нарисовал свой портрет исключительно черными красками, чтобы она отказалась от него. Дальше пошел почти любовный детектив: Фелиция попросила свою подругу Грету Блох урегулировать свои отношения с Кафкой, тот вступил с ней в переписку, в свою излюбленную форму отношений с женщинами, — и вот уже Грета попала под обаяние таланта Кафки. В январе 1915 года в местечке Боденбах на границе Чехии и Германии состоялась «историческая встреча» трех: Фелиции Бауэр, Греты Блох и Франца Кафки. Женщины устроили настоящее судилище над нерешительным писателем. Некоторые исследователи творчества Кафки, в частности Элиас Канетти, утверждают, что гибель Йозефа К. в романе «Процесс» — это точное отражение «суда», устроенного двумя женщинами над Кафкой. Открывшийся у Кафки туберкулез (а тогда он практически не лечился) разом разрубил все проблемы: и затянувшиеся отношения с Фелицией, и страх перед семейной жизнью, и служебную лямку в конторе. Нельзя не упомянуть и еще одну женщину Кафки — Милену Есенску, в замужестве Поллак. Она первая перевела Кафку на чешский язык. Их отношения тоже начались с писем, но потом последовали встречи и почти страстное желание Кафки соединить их судьбы. Но на сей раз это отвергла женщина: Милена была замужем и не хотела менять свой социальный статус. Кафка упрекал Милену, что она «слишком любит своего мужа». В одном из писем он писал: «Я вовсе не переоцениваю твоего мужа, и очень даже возможно, что я его недооцениваю... В твоей совместной жизни с ним я на самом деле всего лишь мышка в «большом доме», которой в лучшем случае раз в год дозволяется открыто пробежать по ковру». Какое блестящее сравнение! Дорогой персидский ковер и маленькая серая мышка из маленькой норки!.. Кафка предлагал Милене умереть вместе: «Мне кажется иногда, что мы, вместо того чтобы жить вместе, просто тихо-мирно уляжемся вместе, чтобы умереть». Умереть вместе — это было логично для Кафки, но не для Милены. Она была слишком активной и энергичной женщиной. После смерти Кафки она участвовала в сопротивлении против фашистской оккупации Чехословакии, попала в лагерь Равенсбрюк и погибла. В 1995 году Милене Есенской было посмертно присвоено почетное израильское звание «Праведница мира». До конца своей жизни она не забывала Кафку. Кстати, ей принадлежит крылатая фраза о писателе: «Он как голый среди одетых» — одна эта фраза стоит многих томов исследований. Современные критики часто сравнивают Кафку с Гоголем, находя много общего в их биографиях и книгах. Обоих не жаловали в детстве, осыпали насмешками в ученичестве. Неприкаянно чувствовали себя Гоголь и Кафка во взрослой жизни. Оба боялись женщин. Целомудренный «девственник» Гоголь и Кафка с платоническими возлюбленными. И в книгах обоих писателей отражен страх и крик «маленького человека», задавленного глыбой жуткой реальности. В заключение позволю себе дерзкий перифраз из Владимира Маяковского: Милый, не надо. Милый, слушайте — Чего вы думаете, что вы лишь травка? Что только вас мнут и тиранят? Деточка. Каждый из нас немножечко Кафка. Каждого жизнь мучительно ранит.