Интервью с Юрием Трайсманом

– Ваша русская коллекция начиналась с работ художников-нонконформистов. Мне это кажется знаменательным. Ведь идея нонконформизма состоит в движении против течения, что сродни самой еврейской сущности: слово «еврей» означает «иной» (от ивритского слова иври, лаавор — перейти, т.е. по другую сторону реки), движущийся против потока. Вы обладатель одной из самых крупных коллекций нонконформизма в мире — более двух тысяч работ. Это искусство андеграунда в Советском Союзе. И лидеры его в основном евреи, те, кто, согласно Талмуду, движется против течения. Усматриваете ли вы связь между национальностью художника и направлением искусства, в котором он работает?

– Действительно, евреи исторически стремились к сопротивлению государственному давлению. Как в социальной жизни, так и в искусстве они пытались создавать вещи либо вообще запрещенные государственной цензурой, либо непродаваемые из-за отсутствия открытого рынка искусств. Когда время отфильтровало историю современного русского искусства, в ней осталось несколько важных еврейских имен: Илья Кабаков, Эрик Булатов, Гриша Брускин, Оскар Рабин и другие. Все, к счастью, живы, хоть и достигли весьма почтенного возраста.

– А что привело вас к коллекционированию работ именно этого направления? И когда вы стали коллекционером?

– Я начинал собирать свою коллекцию 30–40 лет назад, когда можно было лично познакомиться с представителями нонконформизма, когда многие художники и скульпторы были полны сил и творческих планов. Я подолгу общался с ними, получая от этого огромное наслаждение. Кого-то я навещал в его мастерской, кто-то жил у меня дома, с кем-то я встречался в Париже, Нью-Йорке или Москве. Коллекционером стал уже лет в 25. У моего отца, художника, бывали его друзья. Так что я ходил не только на выставки, но и в мастерские, видел работы, которые писались для себя, для души. Они не продавались, не показывались на выставках. Я подумал, что было бы интересно собрать такое — душевное — собрание.

– У вас на всех дверях мезузы, вы в свое время занимали большой пост в Российском еврейском конгрессе, издавали еврейские книги. Но свой путь в искусстве вы начали с того, что писали иконы…

– Моя карьера в Московской патриархии, куда я устроился после окончания МИСИ (Московского строительного института), заключалась не в писании икон, а в реставрации церквей. Это была коммерция чистой воды. Своего рода стройотряд. Так случилось, что бригадиром одного из таких отрядов был еврей-бизнесмен, который и специализировался на реставрации церквей. Я, начинающий художник, должен был восстанавливать росписи внутри церковных помещений: стен, полов, потолков. Бизнес, ничего больше. Никакого увлечения, прилипания к этой теме у меня не было. А потом, в 1974 году, мы с родителями эмигрировали. Через год добрались до Америки — тут-то я и призадумался, чем бы заняться, куда приложить свои способности. С собой мы привезли множество художественных альбомов, в том числе красивых, больших альбомов с иконами. Благодаря этим книгам я проникся желанием нарисовать одну-две иконы. Заказал деревянные доски, купил краски. Работая в Московской епархии, я познакомился с сухой темперой — техникой иконописи. В этой технике я, сидя в штате Огайо, нарисовал более трех десятков икон на самые разные темы. После чего отправился в Вашингтон, где моя кузина представила меня греческому православному священнику. Посмотрев фотографии моих икон, священник предложил их выставить в одной из местных галерей. Уже через месяц я привез свои иконы в Вашингтон, и все они были проданы, пусть и за смешные деньги. Для моего эго и для моей художественной карьеры этого хватило вполне. На этом моя деятельность на поприще христианской живописи закончилась.

– Как же вы пришли к иудаизму, к еврейскому искусству? 

– Исключительно по зову сердца... Помню, как в Америке нам с отцом предложили работать художниками в компании, изготавливавшей художественные вывески. Получали по 3 доллара в час, на работу добирались двумя автобусами и были очень довольны. Все это происходило в штате Огайо, в городе Коламбусе. Свободного времени было предостаточно, и я рисовал. Когда работ набралось немало, устроил персональную выставку в местном представительстве Hillel Foundation.Весь мой art того времени был религиозного направления — рисовал еврейских ангелов… Потом мы с отцом приобрели бизнес по производству рекламной продукции для гипермаркетов методом шелкографии. Мы долго этим занимались, у нас была довольно большая фабрика. Я ее продал, когда переехал в Нью-Йорк. Со временем я потянулся к современным художникам, некогда изгнанным из Советского Союза. Я подружился с Эрнстом Неизвестным и Михаилом Шемякиным, начал покупать их работы. Затем поехал в Париж, где познакомился с Оскаром Рабиным, с его женой Валентиной Кропивницкой, тоже художницей, с их сыном. Те дали мне телефоны других художников-евреев: Олега Целкова, Бориса Заборова, Владимира Янкилевского.

– Я знаю, что у Гриши Брускина есть еврейские работы.

– Брускин — единственный из них, кто капитализировал свое искусство на иудаизме. Он один из самых выдающихся современных художников в мире. Я бы его не относил к русским художникам, хоть он родился в России. Он мастер мирового класса, который представлен в одной из важнейших галерей мира. Я горжусь близкой дружбой с Гришей. Чуть ли не каждую неделю мы видимся. Он, как и я, живет между Москвой и Нью-Йорком. Недавно у Брускина в Москве с большим успехом прошла новая выставка. В этом году он был награжден премией Кандинского как лучший российский художник. Большое количество его работ связано с темами и героями каббалы. Он одним из первых начал использовать в живописи текст на иврите — не всегда грамотный, но визуально очень выразительный.

– Что для вас означает — «быть евреем»?

– Мое влечение к еврейству началось еще в московской юности. Я, как и многие московские еврейские мальчики, рвался в синагогу на все праздники. С нетерпением ждал Симхес-Тойру, чтобы поплясать у синагоги, потом с ребятами пойти в ресторан. Отмечали Песах, Пурим.

– В какие годы это было? Как ваши родители к этому относились? Не боялись?

– Это было в 1970-е, и нам все сходило с рук. Перед хоральной синагогой на улице Архипова в Москве собирались сотни молодых людей. Как родители к этому относились? Они с Украины, из Запорожья. Самыми близкими их друзьями были родители Моше Кантора — Полина Моисеевна и Владимир Исаакович. Моше Кантор — нынешний президент Европейского еврейского конгресса. Наши бабушки и дедушки жили в одном дворе в украинском штетле. Моше — мой близкий друг по сей день.

– Дома говорили на идише?

– Спрашиваете! Отец прекрасно знал идиш — говорил, читал, переписывался с израильскими и американскими родственниками.

– И у него из-за этого не было проблем?

– Были, наверное. Но я этого не ощущал. И следовал за отцом — в еврействе, в профессии. Отец был художником, и мой младший сын хорошо рисует. А бар-мицву у моих обоих сыновей отмечали в Нью-Йорке. Соблюдаем традиции — на шабат зажигаем свечи. Когда я бываю в Москве, мы вместе с сыном на шабат идем в синагогу — туда же, теперь это место называется Большой Спасоглинищевский переулок. Не реже раза в месяц бываем в гостях у главного раввина Москвы Пинхаса Гольдшмидта.

– Сыновья тоже нашли себя в искусстве?

– Нет, младший работает в Москве в большой промышленной компании, ходит в Центр изучения каббалы, посещает еврейские тусовки. Старший сын живет в Нью-Йорке. Он еще ищет себя в сфере бизнеса. С ним ходим в синагогу, зажигаем свечи на шабат.

– Что для вас иудаизм?

– Надежда, надежда на помощь Всевышнего во всем, что происходит и произойдет со мной и с моими детьми. Я начинаю свой день с благодарственной молитвы «Моде ани» и заканчиваю словами «Шма Исраэль», просьбой, чтобы осуществилось все задуманное.

– Ваши выставки проходят в самых престижных музеях мира, у вас успешный бизнес, вы занимаетесь общественной деятельностью. В молодости вы добились успехов в реставрации, живописи. А еще раньше — победы в КВН… За что ни возьметесь, все у вас получается наилучшим образом.

– Считаю, что в жизни, в любом деле самое главное — последовательность, постоянство, твердость, стремление к успеху. Я молюсь каждый день, где бы ни находился — в гостинице, самолете, аэропорту, чем бы ни был занят, как бы себя ни чувствовал. С годами я начинаю понимать, что все это связано с еврейской божественностью. Вы пришли ко мне со словами, что сегодня — день памяти Любавичского Ребе и что наша встреча в этот день не может быть случайностью. Я согласен с вами. Все, чем я занимаюсь, я рассматриваю как некое предзнаменование. И что все идет по плану, составленному давно и свыше.

– Можно ли сказать, что молитва — ключ к вашему успеху?

– Думаю, да. Но что могу сказать уверенно — что ежедневная молитва подвигла меня на то, чтобы вместе с раввином Пинхасом Гольдшмидтом выпустить дорожный молитвенник. Вообще молитвенников — превеликое множество; их на протяжении веков издавали разные синагоги, меценаты, общины, последователи разных направлений иудаизма — ортодоксы, реформисты, любавичские хасиды, сионисты. Последние двадцать лет я постоянно в дороге. Пятнадцать лет назад регулярно ездил по делам в Китай, Таиланд, во Вьетнам. И таскать с собой увесистый сидур было неудобно, найти в этих странах синагогу, молельный дом было большой проблемой. Потом я начал летать в Россию и снова таскал за собой молитвенник, Тору, к тому же останавливался в гостиницах и никогда не знал, в какую сторону следует молиться. Однажды поделился этими проблемами с раввином Гольдшмидтом. И он вспомнил, что в Израиле на обложке какого-то молитвенника видел компас. Идея показалась стоящей. Спустя некоторое время в Москву из Израиля приехал руководитель организации «Маханаим» Пинхас Полонский, который тоже проникся идеей с компасом и предложил издать двухтомник. Один том — специальный дорожный сидур, включающий лишь те молитвы, которые можно читать без миньяна, и исключающий праздники — когда все стараются быть дома. Получилась маленькая книжица с компасом на обложке. Весь 10-тысячный тираж расхватали молниеносно. Часть книжек я подарил израильским ешивам, где учатся русскоязычные ребята.

– Вам важно не только самому молиться, но и другим дать такую возможность?

– Для еврея просветительство — это мицва. Нередко после исхода субботы я ужинаю в гостях. И вне зависимости от того, еврейский это дом или нет, обязательно рассказываю о том, что в этот день происходило в синагоге: какую главу читали, какой комментарий был особенно интересным. Если с сыном иду куда-то после субботы — по пути обязательно рассказываю ему какую-нибудь историю из Торы.

– Как бы вы охарактеризовали свою позицию в искусстве и в жизни?

– В искусстве, как и в жизни, стремлюсь быть последовательным. К примеру, не покупаю предметы искусства, которые мне просто нравятся. Все мои приобретения исключительно прагматичны, системны. То есть я покупаю работы, сделанные еврейскими и русскими художниками в определенное время. И ничего другого. Это относительно живописи. А весь мой фарфор исключительно русского происхождения. То есть я не покупаю ни французские вазы, ни итальянские картины, ни китайский фарфор.

– А в жизни вы кто — конформист или нонконформист? Плывете по течению или против?

– В жизни я конформист, не лезу на рожон, стараюсь приноровиться к условиям, в которые меня поставила жизнь и Всевышний. В искусстве прибегаю к помощи кураторов, искусствоведов, авторов книг и статей по искусству — пытаюсь избегать тех ошибок, которые случаются, если полагаешься на свой вкус. Красивое и некрасивое — для меня фактор второстепенный. Произведение должно быть востребованным и важным. А определить это могут только профессионалы. Могу спросить мнение  того же Брускина, который «за» никогда не скажет, его высшая похвала — «ничего не могу сказать против». Или могу обратиться за консультацией к ведущему российскому искусствоведу, заведующему отделом новейших течений Государственного русского музея Александру Давидовичу Боровскому, нашему с Брускиным приятелю. Он, кстати, наставил меня на путь собирательства фарфора.

– Как это произошло?

– Я был в Петербурге, и Саша Боровский, знавший, что я собираю живопись нонконформистов, позвал меня в один дом на Литейном, где было несколько интересных работ. Посмотрели картины, и я стал по сторонам глазеть — что на стенах висит, что в комоде, в витринах… И увидел на пианино советскую фарфоровую фигурку: мама прикалывает дочке октябрятскую звездочку. Картины меня не привлекли, а вот статуэтку я купил за 100 долларов. Сейчас ее за полторы тысячи можно продать. Тогда я пробыл в Питере два дня — бегал по комиссионкам, скупал фигурки, подобные этой. Штук пятьдесят купил и привез в Москву. В моей коллекции примерно тысяча предметов из фарфора — дореволюционного и советского, а также коллекция подарков вождей вождям. Фарфор — это подарочный материал. Цари и вожди, к примеру, дарили друг другу фарфоровые вазы. У меня есть подарки Леониду Ильичу Брежневу — от ленинградцев, от Советской Латвии, есть подарок Сталину от Моссовета, там и надпись про это. Есть ваза, которую Сталин подарил Мао Цзэдуну. А есть ваза, которую Брежнев подарил Юрию Гагарину, или большая красивая ваза, которую космонавты преподнесли Хрущеву. Их можно увидеть на сайте 

www.traismanmuseum.org. До сих пор в России ценится фарфор. Недавно у моего приятеля было пятидесятилетие, и я заказал ему в Москве на фарфоровом заводе прекрасную вазу с его портретом. Это был самый лучший подарок на его юбилее. А еще я собираю современную русскую фотографию.

– Работы американцев вы коллекционируете?

– Была у меня коллекция американских фотографов, но я ее продал, как и коллекцию американской живописи. У меня все только русское.

– Как утверждают российские искусствоведы, в вашей коллекции представлен полный спектр направлений, тенденций, стилей периода 1950-х – начала 1990-х годов. Считается, что это не только одно из самых крупных собраний, но и наиболее темпераментная из существующих ныне авторских коллекций. Как создается такая коллекция и где, на ваш взгляд, сегодня эффективнее заниматься коллекционированием — в России или в Америке?

– В последние пять лет многие коллекционеры, а с ними и центр коллекционирования переместились в Лондон. В настоящий момент много состоятельных русских евреев живет в Лондоне, в процентном отношении больше, чем в Америке или в Москве. Объясняется это просто: Великобритания предлагает льготный налоговый режим богатым людям, которые в Англии не зарабатывают, а тратят. Все аукционные дома мира, и уж точно Старого Света, находятся в Лондоне. Там два раза в год проводятся Русские торги, где на протяжении пяти-шести дней проходят аукционы русского искусства, продажи на них достигают десятков миллионов фунтов стерлингов. Я собрал свою коллекцию еще до лондонской эпохи. В Лондоне я иногда продаю работы, которые считаю лишними, ненужными или недостаточно качественными для моей коллекции.

– И в завершение. Любавичский Ребе говорил, что добропорядочный еврей стремится к тому, что выше. В чем ваше стремление, ваша мечта, ваши цели?

– Мое собирательство направлено на повышение значимости искусства. Я участвую во множестве выставок, издаю книги, печатаю статьи в журналах — занимаюсь просветительством.

– Что вы пожелаете читателям журнала «Алеф»?

– Любите искусство, любите еврейское искусство. Через него легче постигать еврейское сознание.

Беседовал Бенцион ЛАСКИН, США