Даривший радость

Закономерности касались прежде всего профессии, унаследованной Чеханковым от матери, Валентины Авраамовны Чеханковой, актрисы сначала Ярославского ТЮЗа, а потом — Орловского драматического театра, где, кстати, и Федор Чеханков, родившийся 21 сентября 1939-го, играл детские роли в спектаклях текущего репертуара. Отец Федора Яковлевича, Яков Федорович Вайнштейн, был военным, и по иронии судьбы Чеханков, который в 1961-м окончил Щепкинское театральное училище, служа армейским подмосткам Центрального академического театра Российской армии (ЦАТРА), тоже в какой-то степени сделал военную карьеру.
На этом закономерности заканчивались и начинались парадоксы. Ведь многие считали Чеханкова легкомысленным созданием (чему, без сомнения, способствовали телевизионные передачи развлекательного характера с участием артиста), а интервью выдавали в нем серьезного человека. Обладателя незаурядной внешности, приверженца праздничной, выделявшей из толпы одежды, в старину его непременно назвали бы Актером Актерычем, который был обречен на то, чтобы бесконечно произносить исключительно авторские тексты, но во всех поступках и высказываниях Чеханкова ощущался сильный личностный стержень, предоставлявший ему право говорить и от своего имени.
Этим правом артист неоднократно пользовался, общаясь с прессой, и при всей своей природной доброжелательности поражал иной раз резкостью, непримиримостью суждений. Причем когда речь заходила о нарушениях принципов театральной этики, он не щадил ни признанных авторитетов, ни друзей. Друзей и, в частности, друзей-артистов на первый взгляд у Чеханкова было множество, что соответствовало его имиджу натуры общительной, компанейской. Но неизменно грустные глаза давали повод предположить, что по сути Чеханков все-таки был индивидуалистом, не очень-то верившим в актерскую солидарность, понимавшим, что большинство эпитетов, адресовавшихся ему в дни торжеств, — это просто фигуры речи, видимо, на собственном опыте познавшим равнодушие и предательство коллег.
И все же, все же… Вопреки не всегда чуткому отношению к Чеханкову руководства ЦАТРА, периодически обрекавшего его на длительные творческие паузы (последняя длилась целых шесть лет!), и несмотря на мнение самого Федора Яковлевича, считавшего себя не вполне реализованным артистом, можно утверждать, что он прожил счастливую актерскую жизнь. Многое из того, что хотел, сыграл. Своего режиссера, который заботился бы о его профессиональном росте, он, увы, не нашел. Но, встретившись в театре с Леонидом Хейфецем и Ионом Унгуряну, Борисом Львовым-Анохиным, Александром Бурдонским и Борисом Щедриным, Владимиром Мотылем и Юрием Ереминым, а на телевидении — с Евгением Гинзбургом и Александром Белинским, сумел проявить себя в нескольких актерских ипостасях.
И — в качестве комика (взять хотя бы предприимчивого «недоучившегося гимназиста» Буланова из «Леса» А. Н. Островского или критика-конъюнктурщика Мартышкина в телеспектакле «Понедельник — день тяжелый» В. Катаева). И — в качестве артиста синтетического, по мере необходимости органично сочетавшего драматическую составляющую образа с его музыкально-пластическим решением (и тут лучшего примера, чем благородный Альдемаро из «Учителя танцев» Лопе де Вега, не найти). И — в лирической стихии (почитатели Чеханкова не забывают его трогательного, с тончайшей внутренней организацией Мишеля из «Ужасных родителей» Ж. Кокто).
А противоречивый, по-королевски значительный и вместе с тем чрезвычайно ранимый Генри Дарнлей, ставший жертвой интриг, к которым имела непосредственное отношение его супруга Мария Стюарт («Ваша сестра и пленница…» Л. Разумовской), или потерявший зрение на фронтах Первой мировой войны, склонный к не самым веселым философским обобщениям Сидней («Боже, храни короля!» С. Моэма), сдержанный, словно «зажавший свое сердце клещами» Ганя Иволгин («Идиот» Ф. М. Достоевского), или Перлимплин — этакий испанский Сирано де Бержерак («Любовь дона Перлимплина» Г.Г. Лорки) в трактовке Чеханкова оказывались настоящими трагическими героями. А иногда артист, который при освоении того или иного ролевого материала, как правило, шел от себя, мог вдруг выбрать совершенно противоположный путь и удивить нас необычным, лишенным привычного чеханковского обаяния персонажем. Скажем, Генрихом VIII в «Человеке для любой поры» Р. Болта, который был страшен необузданными, почти животными страстями, алчностью и доведенным до абсолюта эгоизмом.
Занимал артист свою нишу и на эстраде, даже умудрившись выпустить два компакт-диска, да и искусством конферанса он овладел едва ли не в совершенстве. Удачными были его пробы в жанре оперетты (один лишь Простак в снятом к 100-летию со дня рождения И. Кальмана фильме «Карамболина-Карамболетта» чего стоил!) Раскрылся Чеханков и как талантливый литератор — и пусть не решился (к сожалению) самостоятельно писать книгу, зато опубликовал немало очерков о путешествиях по Италии, итальянской опере, о поездках на фестиваль «Арена ди Верона»…
К тому же Чеханкова уважала критика, отличавшая его за умение сообщать всему, к чему он прикасался, особый, человеческий посыл, но более всего ценившая трепетное отношение Федора Яковлевича к актерскому ремеслу. Наконец — и это самое важное, — любили Чеханкова зрители. Потому что он стремился дарить им радость.
И как бы ни были подчас безысходны предлагаемые обстоятельства некоторых ролей Чеханкова или печальны песни, которые он пел, артист старался не отнимать у людей надежду, покоряя искренностью чувств и подлинностью переживаний. А не ради ли этого публика, которую с некоторых пор пытаются удивить в основном чудесами современной техники, вообще ходит в театр? Недаром еще Александр Николаевич Островский замечал, что «ей нужен на сцене глубокий вздох на весь театр, нужны непритворные теплые слезы, горячие речи, которые лились бы прямо в душу».
Майя ФОЛКИНШТЕЙН, Россия
Фото из архива Музея ЦАТРА