Французский шпион со стаканом жемчуга

Немалая заслуга принадлежит, конечно, аранжировщикам и музыкантам, использовавшим в начальной части мелодии переработанный в ритме танго первый такт «Стаканчиков граненых». Это сразу задало шлягеру аромат той эпохи, о которой в своей неповторимой манере пел Аркадий Северный. О его исполнительском мастерстве и обаянии я уже не говорю. Но главное, чем сражала эта необычная песня слушателей 1970-х годов и продолжает привлекать сегодняшних, — безусловно, слова. Долгие годы они считались народными. Но каких только чудес не бывает: автор все же нашелся.
Как можно теперь прочитать на интернет-форуме «Шансон-Портал», им оказался уроженец города Одессы Ахилл Григорьевич Левинтон (1913–1971) — литературовед и переводчик, в послевоенные годы работавший по своей специальности в Ленинграде. В 1949 году по ложному доносу он был арестован в ходе кампании борьбы с «безродными космополитами», до суда отсидел в «тесной камере» (цитата из песни) и был приговорен по ст. 50-10 к 25 годам лишения свободы. До майской амнистии 1954 года он отбывал срок в ИТЛ Свердловской области, а затем (спустя некоторое время после смерти Сталина) — в тех же краях в ссылке. Реабилитирован Левинтон был в 1961 году.
«Жемчуга стакан» был сочинен Ахиллом Григорьевичем скорее всего в 1953 или 1954 году в ссылке, но события, о которых рассказывается в песне, сдвинуты в более суровое время — конец 1930-х. На это прежде всего указывает упоминание о «властях НКВД», которым «советская малина» сдала шпиона, предложившего чемодан франков и стакан жемчуга в обмен на план советского завода. Дело в том, что созданный в 1934 году НКВД в марте 1946-го был переименован в МВД СССР, и, разумеется, Левинтон не мог этого не знать.
Систематическое насаждение шпиономании началось, конечно, еще во времена ОГПУ — с конца 1920-х. Но своего пика (и полнейшего абсурда, высмеиваемого Левинтоном) эта вакханалия достигла в марте 1938-го после оглашения приговора по так называемому делу антисоветского правотроцкистского блока, главным обвиняемым по которому стал бывший любимец ленинской партии и ведущий коммунистический идеолог страны Н.И. Бухарин. Если даже такие люди (не говоря уж о многолетнем руководителе ОГПУ-НКВД Г.Г. Ягоде) оказывались замаскированными наймитами иностранных разведок, заговорщиками и убийцами, то дальше, как говорится, ехать было некуда. Очевидно, раньше других это понял самый мудрый из людей, услышав последние слова Генриха Григорьевича: «Если бы я был шпионом, то десятки стран мира могли бы закрыть свои разведки». После этого раскручивание маховика шпиономании было на время приостановлено. Однако до начала очищения массового сознания от этого сильнодействующего яда было еще очень-очень далеко.
Вместе с тем введение Левинтоном, умным и тонким сатириком, в качестве главного антигероя французского, а, скажем, не немецкого шпиона требует некоторого осмысления. Литературный абсурд имеет свои законы и должен опираться на некую абсурдную реальность, а не действовать по принципу «чем нелепее, тем смешнее». Сознание советского человека чутко реагировало на любые, в том числе внешнеполитические настройки, производимые за Кремлевской стеной. До августа 1939 года главным врагом, а следовательно, главным поставщиком шпионов и диверсантов была фашистская Германия.
Франция, скорее, считалась неким не совсем надежным союзником. В мае 1935 года между ней и СССР был даже заключен договор о взаимопомощи, и Сталин публично одобрил усилия Франции модернизировать свои вооруженные силы. Французский шпион, соблазняющий советского человека франками и поездкой в Марсель с целью получения плана какого-то завода, до августа 1939-го — это, конечно же, абсурд, но все же не тот, в который с легкостью могла поверить «советская малина». Даже если предположить в ней особую изощренность ума, допускающего маскировку немецкого диверсанта под французского шпиона, то и тут была бы явная натяжка: а что, немецкий диверсант настолько глуп, чтобы маскироваться в СССР под француза? Не надежнее ли выдать себя за итальянца (шпиона немецкого союзника Муссолини) и соблазнять советского человека лирами и поездкой в Сорренто, где «так прекрасна даль морская, так зовет к себе, играя»?
Другое дело, после августа, а особенно после 28 сентября 1939 года, когда Советско-германский договор о дружбе и границе создал «надежный фундамент для дальнейшего развития дружественных отношений между народами Германии и СССР». Заключив его, оба правительства заявили, что если их усилия на ликвидацию ­войны между Германией, с одной стороны, и Англией и Францией — с другой, окажутся безуспешными, ответственность за ее продолжение ляжет на Англию и Францию.
В 1953 году Левинтону, сочинявшему песню о французском шпионе, было слишком хорошо известно, к чему привели эти «усилия». До 22 июня 1941 года говорить об официальной Франции хоть что-то положительное стало в нашей стране невозможным. Другое дело — при всяком удобном случае чернить ее политику, соответствующим образом настраивая советских людей.
Теперь оказалось, что договор 1935 года Франция подписала лишь для того, чтобы под его прикрытием продолжать «свою двойную политическую игру», рассчитывая «столкнуть Германию с Советским Союзом», а затем стала «вместе с Англией разжигать войну против Германии». Разумеется, «англо-французский замысел был разоблачен товарищем Сталиным и потерпел полное крушение». Дальше — больше. Оказывалось, что вовсе не гитлеровская Германия развязала в сентябре 1939 года большую европейскую войну, а «Франция и Англия начали войну с Германией, решив, что наступил удобнейший момент для нападения на противника, так как его силы отвлечены на восток» (делят со Сталиным Польшу). А вот и итог: «Продолжая войну, французские правящие круги ведут борьбу за мировое господство, за колониальную империю Франции». (Все цитаты взяты из «Политического словаря». М.: ГИХЛ, 1940.)
Воинственной, борющейся за мировое господство империи — и не засылать в противостоящую ее агрессивной политике страну шпионов и диверсантов? Допустить такое — не значит ли преступным образом потерять всякую бдительность в момент наивысшей политической напряженности?
Конечно, А.Г. Левинтон не только отлично помнил этот замечательный разворот довоенной сталинской политики, но и со свежей болью от недавних испытаний ассоциировал его с послевоенной борьбой советского руководства с буржуазными влияниями и зловредными космополитами, в число которых сам угодил в 1949-м.
Тогда в стране снова густо запахло шпионами: американскими, английскими и — куда ж им деваться? — французскими тоже. Поэтому и его песня о стакане с жемчугом и чемодане с франками, которые французский шпион предложил за план советского завода, попала, что называется, в яблочко. Но главной мишенью автора, на мой взгляд, стала все же не атмосфера абсурда, рождающая в травмированном беспрерывной пропагандой сознании анекдотических персонажей со стаканом (очевидно, граненым) жемчуга. В своем произведении Левинтон прежде всего обнажил дивное сочетание в советском человеке грубого материализма и неистребимой маниловщины, которое даже у загнанного в тесную тюремную камеру не отнимает мечты о той самой Марсели, «где девушки танцуют голые, где дамы в соболях, лакеи носят вина, а воры носят фрак». Эта терпкая гоголевская смесь способна обессилить любую пропагандистскую машину лучше всяких шпионов, диверсантов и «агентов влияния», вместе взятых.
Может быть, поэтому наш человек так живуч и готов с радостью распевать песни, в ярких сатирических красках рисующие его собственные недостатки?
Николай ОВСЯННИКОВ, Россия