Гаврош из Ляднянского гетто

– Вячеслав Львович, какими вам запомнились Ляды до войны?
– Это было крупное многонациональное поселение, в котором жили белорусы, русские, украинцы и поляки, даже многодетная семья китайцев. Но основное население было еврейским. Люди занимались животноводством, сельским хозяйством, ремеслами, трудились в артелях, в кузницах, на заводе. Работали два клуба, три школы, в том числе еврейская, было несколько синагог. В Лядах проживало много известных еврейских семей. Я принадлежу к крепкому роду Тамаркиных. Нас с детства приучали к труду, я с ранних лет умел пахать, доить корову, помогал в хозяйстве отцу Лейбе Иосифовичу. Мне было четыре года, когда мать погибла на моих глазах от рук бандитов в годы коллективизации. Отца после этого не приняли в колхоз, сказали, что он один работник, а ртов — пять. Но несмотря на то, что мамы не было и жили мы бедно, у нас всегда на дворе были домашние животные, птица. Вся деревня приходила к нам за молоком. Дети, даже маленькие, трудились. Отец продавал мясо в Смоленске — на такой торговле выживали многие евреи. В семье говорили на идише, год я проучился в еврейской школе. В конце 1930-х годов в Лядах закрыли синагоги и нашу школу, а директора Наума Исааковича Герца, председателя сельсовета Бороду и многих других коммунистов арестовали как врагов народа, и больше их никто не видел.
– Как в вашу жизнь пришла война?
– Слово «беженец» я услышал впервые осенью 1939 года и тогда же увидел своими глазами еврейских стариков, женщин, детей из Польши, спасавшихся от гитлеровцев. Их сначала разместили в сельсовете, потом в домах жителей Ляд. В первый день войны знаменитый воскресный базар в Лядах не состоялся — нам сообщили о вероломном нападении на нашу Родину немецко-фашистских захватчиков. Помню, как переживали взрослые, слушали радио, а пацаны недоумевали: как могло случиться, что на СССР «неожиданно и вероломно напали» немцы? По большаку через Ляды гнали на восток замаскированные ветками санитарные машины с ранеными. А вскоре потянулись беженцы из Гродно и Вильно, Минска и Витебска. Многие шли пешком с детьми на руках. Жители Ляд помогали им, чем могли. Беженцы не задерживались, благодарили и советовали нам уходить как можно скорее. Мой отец с началом войны ушел в партизаны. В нашем краю первый отряд был создан стихийно комсомольцами при поддержке колхозников в августе-сентябре 1941-го: люди надеялись, что к 7 ноября нас уже освободят.
Мы с двоюродными братьями-подростками, мечтая вступить в ряды Красной армии, еще до войны основали отряд «Гаврош». Теперь, как только могли, готовились защищать ­Отечество: тренировались, пытались всячески вредить немцам, спасали раненых лошадей, выхаживали их так, как научил отец, и прятали от фашистов. Потом мы передали партизанам 17 прекрасных лошадей. Желание убивать врагов было так велико, что я своими руками сделал деревянный автомат, который «стрелял» камнями, — мне было 11 с половиной лет...
– Что вам запомнилось из жизни в гетто?
– Когда вместе со всеми ляднянскими евреями мы с младшими братишками оказались в гетто, я крепко держал их за ручки, и они, казалось, понимали меня без слов... Все обязаны были носить на одежде желтые звезды Давида. В пятистенном доме с нами жили двенадцать семей. Общение с русскими каралось расстрелом. С самого начала оккупации нас лишили всего движимого и недвижимого имущества и человеческих прав. Евреев тогда можно было убивать безнаказанно. Их расстреливали, бросали живыми в ямы. Многие умирали от болезней, голода и непосильного труда. Чтобы никто не ускользнул, всех местных жителей строго предупредили: за укрытие еврея — расстрел, а за выдачу властям — пачка сигарет, махорки. В Ляды мог войти, въехать каждый, а покинуть населенный пункт разрешалось только с пропуском комендатуры. Евреям пропусков не выдавали. К осени 1941 года в гетто стали появляться новые люди: родственники ляднян, бежавшие от расстрела узники из Красного, Дубровны, Гусина и других местечек и сел. Зимой стало понятно, что кровавой расправы над оставшимися в живых можно ожидать в любой момент…
– Как вам удалось спастись из гетто?
– Этому предшествовало несколько страшных событий. В большом гетто прошли первые массовые расстрелы. Свирепствовал тиф. В памяти страшные картины, как, впрягаясь в сани, люди вывозили трупы, а полицаи их подгоняли. Всех не успевали хоронить. Тех, кто еще мог стоять на ногах, продолжали выгонять на работы. В марте осталось чуть больше двух тысяч человек. Евреев согнали в здание школы — «малое гетто». Классы были переполнены, дети плакали и просили пить, взрослые сходили с ума... И тогда по дверям школы открыли пулеметный огонь. Стреляли местные полицаи. Когда из противотанкового рва стали выгребать снег, стало понятно, что дело идет к большой трагедии. Тетя Малка приказала мне бежать из гетто, хотя для меня казалось невозможным оставить больных братьев и близких. Возможно, во мне включилась сила, которая называется шестым чувством, или инстинктом самосохранения. Я вышел на улицу, спрятался, дождался темноты. Еще лежал снег, я завернулся в приготовленную простыню. До войны мы много играли в войну, теперь мне пригодились наработанные навыки. Глубоко вдавливая тело в снег, осторожно перекладывая доски от разломанных парт, медленно прополз под двумя рядами колючей проволоки. У оврага, как было договорено, ждал отец. Он подхватил меня, как пушинку, — так я исхудал, на своих щеках я почувствовал его слезы. Я тревожился о младших братьях Яшеньке и Гдальке, других родственниках, оставшихся в гетто. Отец объяснил, что мы ничем не сможем им помочь, он уже все знал. У меня начался жар — тиф! В одной из деревень я слег. Двоюродный брат Лейзер, который присоединился к нам по пути, тоже заболел. Кругом шпионили полицаи. В субботу мы ушли из деревни, я кое-как шел сам, а племянника отец нес на себе 16 километров. Сердобольная женщина, жена командира Красной армии, оставила у себя Лейзера на излечение. Среди местного населения были разные люди — некоторые выдавали, другие — наоборот, спасали, кормили, помогали, предупреждали о засадах. Второй кризис тифа застал меня у цыган, там я тоже пролежал без сознания несколько дней. Поскольку нас увидела одна из болтливых женщин, уходить пришлось и оттуда. Так и шел я, шатаясь, в полубредовом состоянии, за отцом, иногда от слабости и жажды садился и ел снег...
Отец рассказал, что наших родных и близких, оставшихся в гетто, больше нет в живых: 2 апреля 1942 года, в первый день Песаха, расстреляли всех.
– Расскажите о вашем участии в партизанском движении.
– Отец привел меня в отряд «Николая» («отряд Кольки»), названный так по имени командира, фамилии которого я не знаю. Он насчитывал больше тридцати человек, восемь из которых — евреи, в том числе старший брат отца Моше Тамаркин. Дармовой хлеб подростку в то время есть не пристало. Командир придумал для меня легенду, и я стал разведчиком. Мне нужно было забыть свое настоящее имя и происхождение — с этого момента я превратился в «беглого детдомовца Славку из Смоленска». Научился у отца плести лапти из лыка и корзины из лозы, с этим товаром ходил по деревням, менял их на продукты, присматривался ко всему вокруг, разговаривал с людьми. У меня было серьезное преимущество — моя «рязанская» физиономия, так что я не отличался от других деревенских мальчишек. Нужно было быстро научиться говорить по-русски. Из деревни в деревню переходил по субботам — это банный день, — чтобы не увидели, что я еврей. Но и во время войны я в душе никогда не отрекался от своего происхождения, глубоко знал и помнил все, что связано с нашей семьей.
Партизанами были, кроме отца, и мои двоюродные братья — Хаим и Лейзер, они ходили по деревням и собирали сведения, были лихие разведчики. На них я равнялся. После их гибели я мысленно спрашивал у них совета, никогда не жаловался. Схваченный фашистами, Хаим молчал на допросах и предпочел умереть не побежденным — перегрыз себе вены.
Мы с отцом поддерживали связь с другими партизанскими отрядами, дважды пытались перейти линию фронта. На моих глазах во время одной из таких вылазок схватили отца, а я чудом уцелел. Позднее я узнал, что его и другого партизана, Шмуэла Фрадкина, повесили. Из всего старинного могучего рода Тамаркиных я остался совсем один. Всю жизнь я помню клятву гаврошевцев: выживший должен обо всем рассказать...
– Что происходило с вами после разгрома отряда? Вы продолжали участвовать в партизанском движении?
– Первые месяцы я скитался по деревням, стараясь не попасться в лапы карателей. Больше всего боялся того, что в плену заговорю во сне на идише. Неоднократно непостижимым образом спасался из засад. Однажды забрел переночевать в баню в чесоточной деревне, после чего тяжело заболел. Много дней я страдал, практически не мог шевелиться, не ел ничего, кроме снега, даже задумался о самоубийстве. Но и тогда какая-то непостижимая сила продолжала мне помогать: я сумел добраться до села Красное, где жил сердобольный врач. В семье доктора меня накормили, переодели, приняли с большим теплом. Врач изготовил мазь, на следующий день я почувствовал себя так, будто заново родился. Мой «панцирь» размяк, перестал трескаться и кровоточить. После этого я поспешил на северо-восток навстречу Красной армии. Волей судьбы в одной из деревень встретил земляка, воевавшего в особом партизанском полку «Тринадцать» под руководством легендарного Сергея Владимировича Гришина, бывшего завуча средней школы города Дорогобужа. Так я стал гришинцем. Оставаясь по возрасту пионером, все невзгоды переносил наравне со взрослыми. Нес внутреннюю и караульную службу, ходил в разведку, на боевые задания, участвовал в открытых боях и прорывах из окружения, блокад. В моей шевелюре появилась первая седина.
Полк «Тринадцать» воевал в ближайшем тылу группы войск армии «Центр». Среди партизан были люди разных национальностей. Я знал не менее двадцати евреев. Один из командиров, Гирша Моисеевич Израилитин, человек немолодой, основательный, чем-то напоминавший моего отца, сделал меня своим ординарцем. Он плохо видел в темноте, так что в ночное время суток я стал его глазами. В «Тринадцати» меня с самого начала поразили железная дисциплина и военная организация партизанского полка.
– Среди ваших друзей был Марк Максимов (Липович), партизан и поэт. Расскажите о нем.
– Для меня Марк Липович, будущий известный литератор, драматург, остался прежде всего партизанским поэтом, редактором газеты «Смерть врагам!». Стихи он тогда самозабвенно писал на чем придется — даже на оборотах немецких листовок. А поэма «В краю молчания» вообще создавалась на березовой коре, которую мы для него раздобыли. Это был смелый человек, искренний, добрый. После войны он сменил фамилию на Максимов. Мы дружили с ним всю жизнь, я хорошо помню ребенком его сына Андрея, российского писателя и телеведущего. Я и сегодня перечитываю стихи Марка, посвященные будням нашей партизанской жизни.
– Как складывалась ваша жизнь в мирное время?
– После длительного лечения в госпитале я поступил в Казанское суворовское училище. Пришел в класс контуженым переростком, с трудом читающим по слогам. Ребята гордились, что в их отделении учится фронтовик. Потом я окончил Омское краснознаменное общевойсковое командное училище имени М.В. Фрунзе. Дальше всю жизнь служил, успешно занимался спортом — гимнастикой и боксом, в боксе не раз становился чемпионом и призером соревнований. Смотреть мои бои собирались многие военные, я блестяще овладел техникой, но никогда не был агрессивен, не применял на ринге полную силу. В общении всегда тянулся к тем, кто умнее, интересней меня. Эти качества я стараюсь передать своим детям и внукам, которых очень люблю. В мирное время меня постоянно преследовали сны о гетто и войне. Сегодня делаю все возможное, чтобы новые поколения людей знали о том, что происходило в те страшные годы, продолжаю выступать, работать над воспоминаниями о войне и Холокосте, написал книги «Это было не во сне» и «Очередные испытания».
Наталья ЛАЙДИНЕН, Россия