Александр Ширвиндт: «Все пороки становятся воспоминаниями»

Театр Сатиры начинается с вешалки. Это точно! Служебный вход. За дверью: охранник, девушка-администратор, гардеробщица. Говорю о назначенном интервью с Ширвиндтом, первые двое — ноль эмоций. К телефону подходит пожилая женщина, только что определившая мою куртку на крючок: «Александр Анатольевич...»
Чудеса, и только — гардеробщица звонит худруку! Это же о чем-то говорит?

– Александр Анатольевич, чем удивлять будете? — спрашиваю его, внешне флегматичного, расплывшегося в удобном кресле, с отрешенным взглядом и трубкой в руках.
– Всеобщее удивление достигло такого апогея, что вклиниться в эту волну довольно трудно.
– Удивление какого рода имеете в виду?
– Удивление от ситуации, удивление от степени безнадзорности, удивление от удивительно хамской безапелляционности существования… Я понимаю, что это старческое брюзжание, но когда ты спрашиваешь насчет удивления театрального, то сразу возникает вопрос: кого удивлять, зачем и чем?
– Зрителя, наверное. Чем — это уже к вам вопрос.
– Вообще все в этой жизни повторяется: как мода, так и вкусы, тенденции. Я тут на днях Булгакова перечитывал. А у него есть фельетон про биомеханику мейерхольдовскую — как он пришел на спектакль «Великодушный рогоносец», и какое жуткое впечатление на него произвел Мейерхольд с его трапециями, с этими синими халатами, в которых бегают артисты. Когда он спросил, что за фигня, ему ответили: Мейерхольд, он же гений, а гении — это люди, которых понимают через столетия. Булгаков говорит: он гений, гений должен быть одинок, а я — сегодняшняя масса, так пусть в XXI веке Мейерхольд и будет гений… Я подумал: какая точная и замечательная мысль! И сейчас, когда нам говорят: да вы, старичье, ничего не понимаете, это театр будущего, хочется сказать: «Будущего? Так пусть он и будет в будущем».
– А вы на столетия вперед не ориен­тируетесь — работаете для тех, кто сегодня после работы хочет легко скоротать вечерок?
– Во-первых, говоря совершенно потребительским языком, я хочу, чтобы 1206 седалищных мест (а это очень много!) были заняты. Значит, задача номер один — наполнить зал. Потом возникает вопрос: чем? И вот тут дилемма... Скажем, мой предшественник замечательный, Валентин Николаевич Плучек, ненавидел «Кабачок 13 стульев». Но это была архипопулярная передача, затихала страна, когда шел «Кабачок». «Как это может быть!» — кричал Плучек и был прав, конечно. В булгаковском «Беге» выходил удивительный актер Спартак Мишулин (он играл Черноту), и все кричали: «Пан директор!» Прошло время. Сейчас для того, чтобы пришел народ на спектакль, обязательно нужно медийное лицо — сегодняшний «пан директор».
– Поэтому пригласили Федора Добронравова?
– Когда мы его пригласили, он не был так популярен. И потом, Федор замечательный артист... А если серьезно говорить, надо действительно что-то такое делать, чтобы было и по вкусу, и не стыдно. Все-таки, как ни крути, есть вывеска на фасаде, есть традиции театра. Сейчас выпустили премьеру в постановке Романа Виктюка — «Реквием по Радамесу» с Верой Васильевой, Ольгой Аросевой и Леночкой Образцовой. Они не скрывают, поэтому могу сказать: Аросевой и Васильевой по 87 лет, Леночка Образцова молодая, но все-таки тоже... И вот на этих трех дам Виктюк сделал спектакль. Дикое количество текста, были крики, шум, мат, бросали друг в друга ролями, расходились.
Потом опять целовались и плакали. И все-таки, тьфу-тьфу-тьфу, получился аншлаговый спектакль…
– А сейчас и ваша премьера выходит.
– Да, с тем же Добронравовым и с моими любимыми учениками Леной Подкаминской, Юрием Нифонтовым, двумя молодыми девочками — выпускницами Щукинского училища и Сашкой Чернявским делаем пьесу в стихах Юрия Ряшенцева и Галины Полиди. Я очень люблю Ряшенцева, замечательный поэт. Он взял какую-то совершенно старинную, мольеровской эпохи пьеску Реньяра, сделал из нее такую милую стихотворную шутку, и мы должны ее сыграть. Это в принципе бенефис Добронравова, он за время спектакля перевоплощается восемь раз.
– Видите, есть чем удивлять: Виктюк с девушками, «Восемь кадров» Добронравова. А вас, прож­женного циника, еще можно чем-то удивить?
– Циник — это маска. А насчет удивления скажу честно. Жизнь прожита огромная. Если говорить о нашей сфере, все и везде я уже играл, работал с Эфросом, с Ефремовым, с Товстоноговым, с Гончаровым, с Захаровым, с Плучеком… и сам с собой много работал. То есть все уже было. Поэтому сейчас, когда что-то появляется, у меня две реакции. Или думаешь: симпатично, да — эх, если б скинуть двадцатник, набрать команду  — мог бы, мог бы. Или: ой, все это я уже видел тыщу раз, и лучше... А удивляет, как ты говоришь, когда смотришь и думаешь: ни-ко-гда не пришло бы в голову!
– Значит, не все еще на своем веку повидали?
– Вообще, понимаешь, вся эта штамповка телевизионная, этот миллион театров, привели к тому, что все вокруг стало типовое. И чем нахальнее, чем раздетее, чем матернее, тем более растиражированное. Жизнь стала клиповой, быстрой.
– И как вам этот жизненный галоп?
– Он мне внешне претит, а внутри-то я бегу все равно. Вот так сижу перед тобой, вяло что-то говорю, а внутри бегу стометровку.
– Недавно в Интернете пронеслось: у Ширвиндта отказывают ноги...
– Периодически помираем все. Иногда действительно, иногда СМИ хоронят. Ведь нельзя даже анализ мочи сдать, потому что через секунду уже будут соболезнования.
– Но сейчас действительно столько уходов. Себя ощущаете уходящей натурой?
– Абсолютно — я уже ушедшая натура.
– Бросьте — вас в старики записывать ни у кого язык не повернется.
– Это оболочка. Мы же артисты! Мастера перевоплощения! Знаешь, как в институте: если студентке-красавице с ногами трехметровыми, с глазами дают играть столетнюю беззубую старуху, это называется «на сопротивлении материалу». Вот и я живу на сопротивлении материалу. Это внешне мне вот-вот только будет 30. А внутри все четыреста. Так что все уходит. Например, я сейчас бросил курить…
– Да ладно — только что курили.
– Это случайно. А так пять месяцев уже не курю. А трубку курил 47 лет. Пьем все меньше и меньше…
– Не с кем?
– И это тоже... Все пороки постепенно становятся воспоминаниями. Боюсь, если так пойдет и дальше — крылья начнут расти. Иногда уже сейчас между лопатками чуть-чуть чешется.
– Все ваши коллеги говорят: на самом деле Ширвиндт очень скромный. Хотя со стороны не больно-то похоже... Вот интересно, есть хоть один человек, которому говорите «вы»?
– ...С Плучеком был на вы. При том, что со многими стариками театральными был на ты. Сейчас я сам старик, но вообще это не панибратство, я считаю, что «ты» — это нормально. Переход на ты и употребление мата должны быть очень аккуратными. Когда завязывается беседа, нужно, как было принято в советские времена, сначала обратиться по отчеству: Николаич, Григорич, Иваныч. Это первый этап. Если проскакивает, то где-нибудь ввязываешь: «понимаешь, какая история» — разочек вроде как оговорился. Если не делает круглые глаза — вот уже и перешли на ты. То же самое с матом. Надо начинать с «дурака», с «чудака». Потом «ч» меняешь на другую букву и уже говоришь спокойно.
– А для чего?
– Да надо говорить на родном языке. Не материться, не выражаться и не ругаться — это гадость, — а просто говорить. Недавно мы отмечали столетие Менглета — помнишь такого артиста? Играл Жоржа Дюруа, Фирса, Скупого рыцаря… Он матерился так, будто стихи Апухтина читал! Никто не мог подумать, что этот денди ругается — какая была лексика! В «Милом лжеце», абсолютно мопассановском спектакле, умудрялся материться, и никто не обращал внимания.
– Однако о скромности. В этом кабинете сидел Плучек?
– Да. Только по-другому здесь было все обустроено.
– Сам момент пересадки в это кресло был сложен для вас?
– Ну что значит «пересадка»? Просто Валентин Николаевич был уже очень старенький, болел. И когда возникла «производственная необходимость», актеры театра предложили мне возглавить театр.
Тут же со всех углов понеслось: выжили старика… Ну бред! Это был акт безвыходности. А сейчас что происходит? Сейчас мы уже все стали Плучеками. Средний возраст худруков Москвы — просто страшно произнести цифру.
– Сейчас во многих репертуарных театрах одна и та же проблема: раздутые штаты, пожилые актеры на сцену не выходят, получают зарплату. А у вас Аросева играет, Васильева, Державин, Селезнева…
– Дай Б-г им здоровья! Пусть играют! Но кроме этих есть еще двадцать с лишним человек, которые по 50–55 лет служат в театре, но последние годы ничего не делают. И ни один из них не уволен. Это моя позиция! Хотя театр обзывают богадельней.
– Руководитель не только художественный, но и мягкий?
– Наверное. Не научился надувать щеки.
– По рассказам Голубкиной, Миронов жаловался на недооцененность, на то, что в театральной среде его успехи не замечали. Вы человек, наверное, с другими амбициями. И все-таки нет сожаления, что режиссеры использовали вас как некую краску? У Эфроса ведь начинали по-другому.
– По-разному было. Вообще, хочу сказать, у человека должна быть своя ниша — значимая, менее значимая, но своя! Из дыма, пыли и брызг, пусть и шикарных, ничего не сложится. А если ты спрашиваешь обо мне, то я думаю, что накопительно за 60 лет: там сыграл, это поставил, этих воспитал, тут снялся, побывал худруком — что-то слепится. Может быть, шикарного монумента не получится, но какая-то личная ниша есть. Вот это смысл. Рваться за глобальностью? Во-первых, это никогда не получается. Во-вторых, все относительно. Для начала надо понять, что глобально, что нет...
– Значит, нет обид на режиссеров, которые, возможно, вас недооценивали? Ведь даже ваш любимый Рязанов использовал вас в ролях третьего плана.
– Нет, обид никогда не было. А если про Рязанова, то на меня, например, писали «Гараж», а я не мог сниматься, репетировал в театре, и сыграл Валя Гафт. Или: всю жизнь я мечтал сыграть Остапа Бендера — мы с Гайдаем как-то ехали в поезде и он сказал: надо было тебя. Задним числом кто-то сожалеет. Но если совсем откровенно, то я никогда по-настоящему (что очень обидно, потому что все-таки этому отдал жизнь) не желал играть. И всю жизнь завидовал актерам...
– Актер Актерычам?
– Тем, которые не могут не играть.
– Сейчас часто выходите на сцену? Сколько у вас спектаклей в месяц?
– Да штук пять-шесть. Но раньше вообще было по 10–12 названий — ужас. Замечательная моя подруга и партнерша Вера Кузьминична Васильева совершенно меня сразила. Она у нас репетировала в спектакле Виктюка, в Малом театре вместо Быстрицкой репетировала «Пиковую даму» у Житинкина. А когда сыграла премьеры, говорит: «Шурочка, а что дальше?» Вот такое завидное патологическое желание играть. У меня его нет и никогда не было.
– И когда выходите на сцену, это что — каторга?
– Не каторга. Но это и не кайф. А должен быть кайф. Тогда это счастье. Тогда это муки: почему не дают, почему этому дали, а не мне; почему мало…
– Нет желания взять и вычеркнуть себя из всех этих списков?
– Во-первых, пока я начальник — вычеркиваю кого-то. А потом, у меня нет другой профессии. Иногда набегает, когда дома бурчу: все, конец, нет сил, брошу к чертовой матери, с голоду не помираем, все, поеду на Валдай, там домик… Моя невестка замечательная говорит: «Ни в коем случае». — «А почему?» — «Сопьетесь».
Дмитрий МЕЛЬМАН, Россия
Фото Никиты Молчанова
(Театр сатиры)
Фото: собственность А. Ширвиндта