Люба

Вошли мы к ней в дом, и меня аж пробрало. Запах и воздух точь-в-точь как я чую, когда становлюсь той, другой. Пахнет сдобой, теплом, бельем чистым, накрахмаленным. Домом, где хорошо и спокойно. Наяву я этого нигде никогда не нюхала. (Но это уже моя тайна.)
И тут я услышала, как кто-то из соседней комнаты мужским голосом кричит:
– Булочка, булочка!
А мать Любы так весело:
– Иду, иду!
Я аж зенки выкатила. А Люба мне объяснила, как будто так и надо:
– Это папа так маму зовет. Она Белла. Так он ее — Булочкой.
Она и вправду на булочку похожа немного была: кругленькая, и на переднике — мука.
Много мне уже здесь в городе повидать пришлось — и музей, и театр, и проспекты, и магазины. Все — хоть бы что. Как с гуся вода. Но чтоб мужик жену Булочкой звал — это почему-то мне показалось самым чудным. Я отказалась от еды и чая, но потом, когда пришла во второй раз через два дня, то поела и щи — необыкновенного вкуса, и котлеты пышные, и пирог маковый… А мать Белла и отец Любы мне и ей только подкладывали:
– Ешьте, девочки.
А через пару недель мне Люба предложила переночевать у них. Хотя жила я рядом совсем, но погода была — жуть. Дождь со снегом — ноябрь.
Я предупредила Аделаиду по телефону. Она была очень довольна. Я еще подумала: может, она потом их всех поубивать прикажет, так фиг ей!
Мы затопили в Любиной маленькой комнате печку. Там у них на Толмачева печное отопление было, не как у нас на Садовой — батареи.
Но дрова — спичку поднесешь, и все запылает. Сухие, береза чистая. Я таких дров в жизни не видела. Мы погасили свет и сели с Любой у печки, рядом на маленькой скамеечке.
Я помалкивала. А она рассказывала, что любит товарища брата, которого звать Марком. Ничего интересного. Уши вяли слушать. Я только удивлялась, как она не боится так рассказывать. Мне-то? Я ж ей ничего не говорю. Вот забалованная девка — только себя видит.
Потом мать постелила нам обеим на диване. Белья такого в жизни не видела — хрустящее. Но утром рано я услышала, как отец Любы, Осип Самойлович, говорит своей Булочке:
– Она очень странная девочка (это про меня, конечно). Где она росла?
– Ты что? Очень милая, интеллигентная девочка, — отвечает Булочка.
– Нет, ты посмотри, как она спит!
– Как?
– Вытянутая, как солдатик, на самом краю. Как будто места нет. Будто у нее никогда не было своей кровати. Как солдатик.
Мне страшно стало. Видно, Осип что-то понял, что-то почувствовал. А настоящая у меня фамилия Солдатикова.
Да, здесь мне не место, и ночевать больше я не оставалась. Сидеть поздно — сидела, а потом домой топала. «Тетя Ада не разрешает», — говорила.
И вот черт попутал — согласилась я, чтоб Люба проводила меня один раз. И надо же? Именно в этот раз и пристали к нам. Трое. Они, видно, в собачьем садике, что около зимнего стадиона, соображали на троих. А тут мы с Любой.
Морды у них совсем нехорошие. А одеты неплохо, чисто. Дорогу загородили. Я сразу думать стала. (Надо принять решение, как нас учили.)
Я их всех троих одной бы левой раскидала. Но опять — мне это не положено, как приличной девушке (тоже, девушку нашли). А Люба уже трясется и плачет. Чего струсила — ничего же еще не сделали, видно, морды не понравились. Тут я острым каблучком (я давно уже на каблуках ходила) как наступлю одному на ногу, на модную туфлю, на самый край — так лучше почувствует. Он и завопил:
– А-а-а… — и присел аж от боли.
А второму — в пах. (Люба ничего не видела.) И тот присел.
А Любу я за руку потянула, и мы с ней бегом к подворотне. Третий на месте остался. Люба так и не поняла, что случилось. А я ее упрашивать стала:
– Не рассказывай никому, а то нас за порог не выпустят.
Она пообещала. И мы с ней стали еще лучше дружить.
Дни шли за днями. И ничего не случалось, как будто меня для того в Ленинград послали, чтоб я на лекции ходила и у печки с Любой шепталась.
Любин брат Миша пару раз заходил при мне домой. Он снимал где-то комнату на Васильевском. Мы кушали вместе, он мне хлебницу и солонку подавал. И всех-то делов. Но Люба повторяла:
– Он на тебя внимание обратил.
– Да что ты? — говорю.
А она:
– Нет, нет, он других и не замечает, он у нас ученый очень — талантливый. Все говорят. Диссертацию заканчивает. Математик. Только вот хочет уехать.
– Ну так и что? Он и так с вами не живет.
– Нет, он в Израиль хочет уехать, — сказала и пожалела. Проговорилась…
– Никому, никому не говори, обещаешь?
Ну, я обещала, конечно.
Эх, Любка, дурочка. Правда, меня почему-то никто ни о чем и не спрашивал. Видно, все было о них и без того известно. Аппараты для прослушивания давно установлены. Я, кстати, тоже их ставить еще как умела.
Тебе бы, Осип, поменьше с Булочкой шептаться. Вот понял про меня, что я «не там» росла, даже фамилию почти угадал, а себя и сына проворонил.
Потом, дома уже, я вспомнила Валерку, но почему-то без обиды, а что — он был свой, хоть бил, но любил, иногда по голове погладит, как собаку. И мамка Катька раз кусок пирога с капустой горячего мне такой отвалила — больше половины противня. А раз, когда я заболела, кашляла, как труба, рот открыть не могла, так мамка отдала свою кровать: «Лягай тута», — а сама на моем месте законном, на сундучке, легла и меня утром горячим чаем с ложечки поила.
Еще вспомнилось: когда я во второй класс ходила, к нам в избу училка пришла, села у столика, подальше от грязной клеенки, и говорит мамке:
– Это нехорошо. Девочка у вас уже большая, а вы мужчин домой приводите. Она этого не должна видеть.
А мамка так спокойно училке отвечает:
– Она еще ничего не понимает.
А учительница опять ей:
– Нет, она уже все понимает.
Тут я, чтоб мамке помочь, и говорю:
– Я ничего не понимаю.
Учительница, как в школе, спрашивает:
– Чего ты не понимаешь, Валя?
А я:
– Я не понимаю, что дядя с мамкой делает.
Тут они обе на меня уставились. И учительница быстро слиняла.
Я вспомнила все это и засмеялась вслух. А Аделаида говорит из-за своей занавески:
– Ты что смеешься? Мне совсем плохо.
И я поняла, почему я свою болезнь и Лодейное Поле вспомнила: тетя Ада тоже кашляла, как труба ухала. Я подошла к ней, чаю принесла, конечно. Она задремала. Я стою и думаю: чего делать? Утро, чуть солнышко сквозь тучи проглянуло. Но уйти из дому вроде нехорошо.
– Тетя больна, а она ушла, — соседи скажут.
(Они все видят.)
Ну и взялась я за уборку. Первым делом окно вымыла. Это-то я умею лучше всего. Чем меньше мыла и воды, и газетой тереть сильней — вот и весь секрет.
Вымыла, заклеила его с боков крахмальной бумагой чистой (старую отодрала). В комнате стало уютно. Потом пошла пол драить. Плинтуса просто заросшие были. Всякое барахло ненужное я на середину комнаты вытащила. Тазиков отбитых штук шесть нашла. Оставила только один, целый. Тряпки всякие, банки грязные. Только бутылок нет пустых, как у нас бывало. Шкап двухдверный я не трогала, конечно, не открывала, но из-под него все выгребла. Потом спросила:
– Тетя Ада, а можно мне лишние вещи старые, ненужные выкинуть? Я тут убираю.
Она еле глаза приоткрыла, говорит:
– Делай что хочешь.
Ей не до того было.
– Я врача вызову.
– Не надо, таблетку дай. Давай сюда сумочку мою. Я сама достану.
Я подала сумочку и стакан воды принесла. А потом поставила два стула, на них еще стул. Залезла наверх и стала со шкапа осторожно старые чемоданы спускать. Ну и пылищи там! С революции не разгребали. А мне что? Я ж уборщицей вкалывала. Стою я наверху и слышу два звонка (как к нам звонят). Но мы ж врача не вызывали. Кто к нам пойдет? Видно, соседи открыли все же, и кто-то постучал. Я молчу, авось пронесет — слезать не хочется. Но дверь открылась, и вошли два парня. Оба высокие, чернявые. Но друг на друга не похожие совсем. Один — брат Любы Миша. Второй — товарищ его, видно. Вошли и на меня уставились. А я с тряпкой под потолком у шкафа и подол подоткнут.
Все мы как онемели. Тут тетя Ада занавеску приоткрыла свою, на кровати села и ноги свесила. И тоже смотрит, молчит. Даже рот приоткрыла.
Я первая очухалась. Говорю:
– Ребята, помогите слезть.
Они подошли, руки протянули, глаза вниз опустили. Обалдели. Почему? Я поняла, в чем дело.
Шали РОЖАНСКАЯ, Израиль
Иллюстрация: sundukova.com
Продолжение следует