Тетя Ада

Волновалась я что-то, когда поднималась по широкой лестнице к тете Аде. Чем черт не шутит? Как будто и вправду к тете иду, которую наконец-то нашла. Хотя какая там тетя? Мамка Катька пела подвыпивши: «Я Катька — ребенок нежный. Я такая — я могу…» (Она своих родителей, видно, и не знала никогда.) Какая тетя там? Но вот открылась дверь высокая дубовая, и я увидела знакомую из той школы — Марию Константиновну, которая занималась со мной отдельно от всех. Ох не нравилась она мне еще там, в разведшколе. Хотя вроде бы учила меня очень простым вещам. Каким-то словечкам — не языку, а именно словечкам на ыдыш. (Вообще-то я знаю, что нужно говорить мягко — идиш.) А вначале я даже свою новую национальность писала неправильно — эврейка. «Ты что, — поправила меня моя подружка Любка, — “еврейка” надо писать». Я же думала, что так только дразнят: еврей, еврей. «Два еврея, третий жид, по веревочке бежит».
Любка никому не сказала о моей ошибке. А могла бы. Даже должна была бы. Нас там чему только ни учили. И стрелять, и уколы делать, и замки открывать. И школьную программу мы проходили (про лыжи я уже говорила). И еще: у каждой были отдельные занятия, как говорят, индивидуальные.
Мне Мария Константиновна всякую ерунду вдалбливала и острым носом поводила: то тесто на мацу учила замешивать, то маленькую юлу вертеть, то вдруг включит магнитофон с мелодией странной, грустной. Вот тогда-то я ее ненавидела особо. Потому что песни эти и мелодии — я их знала когда-то. И они мне сердце разрывали, переворачивали… А Мария Константиновна острым носом поводит и круглыми черными глазами за мной наблюдает…
Но я тогда очень за лицом своим следила: оно у меня становилось круглым, спокойным, но не как у той, другой девочки. Я становилась больше на Любу похожей. Ничего внутри меня не разглядеть. Ничего у тебя, Мария Константиновна, не выйдет. Не вынюхивай и не подглядывай. Зря ты мне особые пластиночки наигрываешь. Но потом оказалось, что я была неправа: все пригодилось… Но про это немного позже.
Когда увидела я в коммунальной квартире на Малой Садовой Марию Константиновну, я сказала, как меня научили, немного неуверенно:
– Тетя Ада?
Тогда я очень расстроилась. Но приняла как должное. Так уж это со мной всегда. Другого-то не было. Кругом враги, вороги! Не так, как в той книжке «Все люди враги», гораздо хуже. Но так уж мне положено. Один Матвей Петрович был другим. Да где он? Был и весь вышел.
В общем, тетя Ада провела меня в большую, огромную прямо комнату в конце коридора. Подвела к диванчику старому за занавеской и сказала:
– Здесь будет твое место, а завтра документы в медицинский отнесешь.
Хуже быть ничего не могло. Любой, только не медицинский. Терпеть я не могу ничего резать и лечить. Но чего уж там: я и виду не подала, конечно. Только приветливо улыбнулась. (Меня этому тоже учили: «Теперь улыбнись, ты же улыбаться не умеешь. Двадцать раз в день перед зеркалом чтоб улыбалась!»)
Как ни странно, этому я тоже научилась. Даже легче, чем плакать. «Ну теперь поплачь». Ну никак не могла. «Давай, тебе это поможет. Вспомни, плакала же ты из-за чего-нибудь?..»
Нет, никогда я не плакала… Чего плакать-то? Кто поможет? А улыбаться — пожалуйста. Вот и тогда я «тете Аде» так хорошо улыбнулась. А она мне вдруг говорит (утешила):
– Пойдешь в медицинский, но не волнуйся, недолго там будешь.
А я опять подумала: зачем ее мне тетей назначили? Мы же и не похожи вовсе. Я высокая, она — скорее, низкая. Я светлая, она — черная. У нее нос острый, а глаза круглые. А у меня наоборот — нос не маленький, но совсем не острый, а глаза как раз пронзительные, можно сказать, острые.
– Идем на кухню, я тебе чайник покажу как поставить.
И мы пошли с ней на коммунальную кухню: она впереди, хлопотливо, хозяйственно, а я за ней, застенчиво, неловко как бы, как и полагается скромной девочке — сиротке из провинции.
И началась у нас новая жизнь, где было много сладкого чая, белых, очень вкусных булок (из булочной на углу) и очень мало работы. Это после разведшколы-то, когда мы днем и ночью учились и тренировались. Рай, да и только.
Я быстро поняла, что могу спать, сколько хочу. И Ада — Аделаида Александровна — почему-то не мешала мне. Поощряла даже. Что там? Я схожу на одну-две лекции в институт. Потом в Русский музей — это мне велено было. И — на Малую Садовую, в коммуналку. Сладкого чаю попью и бух — в койку. Аделаида приходила поздно, и мы с ней почти не разговаривали.
Так и жили. Я заметила, что поправилась даже. Всегда была худющая, а тут чуть-чуть пополнела, округлилась. И с чего бы? С булки с чаем. В разведшколе кормили крепко, а я совсем не поправилась за три года: вкалывать приходилось. А тут бездельничаю нагло, а Аделаида как будто не замечает.
Ну какая тетя может терпеть, что племянница приезжая комнату не прибирает, полы паркетные не драит и не заметает? Даже диван не застилает. Или у них в Ленинграде так положено? Что-то должно было измениться. Так и было.
Изменилась вдруг моя жизнь. С месяц я держалась в группе от всех в стороне, лекции записывала, но так, не очень старалась, слушала вполуха и конспекты больше для видимости вела. Меня приняли без экзаменов. По документам я медалисткой оказалась. «Азохен вей»*, — как научила меня говорить Аделаида-Ада, когда она еще была Мария Константиновна. Она меня выучила…
Но вот повели нас в анатомичку, чтоб проверить, сможем ли мы быть врачами, и чтоб к трупам привыкали. Я как почувствовала этот запах человеческой смерти и чего-то медицинского, особого, что все забивает, поняла — плохо дело. Лучше сдохнуть: сейчас окочурюсь. Хуже, чем у мамки Катьки в избе. Видно, такое мне положено на всю жизнь.
У меня было два выхода: как будто я не я, не со мной это. Ничего не вижу, не слышу, не чувствую (этому нас учили). Или еще (это я уже сама умела всегда) — вдруг перенестись в другое место, стать другой девочкой, почувствовать совсем другие, необычные какие-то запахи, увидеть совсем другой, теплый дом… Это я умела… Как?! Не знаю… Но я выбрала то состояние. Я тут, и меня нету — окаменела вся. И вдруг заметила: Люба, тоже студентка нашей группы, заваливается как-то на бок. А лицо белое-белое.
Я уже давно на нее глаз положила. Первым делом из-за имени. Мою подружку единственную в жизни по разведшколе тоже Любкой звали… Эта на нее совсем не похожа, правда. Но тут еще Аделаида мне сказала так веско: «Ты поближе к евреям держись. Поняла?»
В общем, не знаю почему. Потому ли или поэтому, или просто случайно (я ведь Валька на самом деле — сама себе голова)… Но я подошла к этой Любе, подставила ей плечо и сделала вид, что мы с ней как бы перешептываемся, как у них это здесь было принято. У меня у самой тоже тошнота прошла, не нужно было себя держать, в камень превращать или в ту, другую девочку. Мы с ней делаем вид, что нам смешно что-то, не сговариваясь. В общем, вышли из анатомички как ни в чем не бывало. Прошли. Мне-то плевать. А ей это было важно.
И сели мы с Любой за один стол рядом на лекции. Я делала вид, что усердно слушаю все, чтоб не говорить с ней, не ляпнуть чего.
И Люба тоже в основном помалкивала, только на меня поглядывала — очень хотела со мной подружиться и скрыть этого не умела, совсем дурочка глупая. Ей бы от меня подальше надо было.
А Аделаида (она про меня, понятно, знала: кто-то докладывал) велела: «Подружись с ней. Так надо».
Шали РОЖАНСКАЯ, Израиль
Иллюстрация: sundukova.com
_______
* «Увы и ах!» (идиш).