Еврейская нота в русском искусстве

Издание снабжено вступительными строками Александра Шмуклера, без участия которого оно вообще могло бы не состояться. В этой его хронике все впечатляет. То, как у нас в начале 1920-х годов художниками ставилась задача слияния еврейского фольклора с последними достижениями современного искусства. Как в 1924-м власть вынудила их сменить направление своего творчества, и над еврейской тематикой позволялось работать лишь в еврейских театрах и издательствах. Как после войны ликвидированы были эти театры и издательства, запрещены иврит и идиш, а родившиеся в ту пору стали в значительной мере ассимилированы, и процесс отрыва от национальных корней все усиливался. Но оставалась плеяда творчески сохранившихся, работавших в стол без надежд на выставки, заработки, живших под угрозой нищеты и ареста. Особая благодарность Шмуклеру как коллекционеру, собравшему сотни произведений этих авторов. В том числе мастеров, представляющих не только национальное, но и мировое искусство.
Рассказывает  Вера Чайковская: 
– Еще в начале перестройки я написала теоретическую статью «О еврейской ноте в русской культуре». В уважаемом мною солидном журнале разговор на эту тему показался чересчур острым — статью в последний момент отказались печатать. Вышла в малотиражном армяно-еврейском вестнике «Ной». Потом я много писала о проблемах и художниках русской культуры, не задумываясь о национальной принадлежности тех или иных авторов. Но со временем, обращаясь к творчеству художников-евреев и написанному о них, обнаружила: они создают некое единое силовое поле. А мои интерпретации искусства многих из них часто развивают и продолжают идеи, обозначенные в той давней статье. Конечно, иные художники не укладываются в прочерченные тогда рамки. Но это лишь интересней. Искусство всегда глубже и многообразней теоретических построений.
Очень давно я прочла у известного философа Георгия Гачева сравнение грузинской и армянской ментальности. Он сравнивал их архитектуру, силуэты храмов. Суммировал некие импульсы к пониманию жизни этих народов. Сравнивал метафоры их культур: каменистая — армянская, влажная, сочная — грузинская. В своей книге я, конечно, не говорю исчерпывающе на заданную тему. Она — лишь размышление над непростыми вещами. Попытка найти схождения и плодотворные размежевания. То, что делает многонациональную русскую культуру богатой смыслами, живой и многообразной.
Лариса Львова: – Это ведь не без участия и евреев из «русских французов». А о них в книге, кроме как о Шагале, ничего.
В.Ч.: – Моя тема — художники России. Но сложилась плеяда — во французском искусствоведении ее назвали «Еврейская парижская школа». Когда с конца XIX – начала XX веков художники из России, Польши, Германии, Италии, Голландии заполнили Париж, среди них оказалось много евреев.
Л.Л.: – С общим силовым полем?
В.Ч.: – Во всяком случае, Модильяни из Италии, Сутин и Цадкин из России, прочие приезжие их соплеменники оказались группой «Еврейская парижская школа». Искусствовед Натали Хасан-Брюнэ писала, что французы не были готовы принять их в число французских художников. Евреи Парижской школы оказались обособленными. Их искусство не стало для французов своим. Почему? Причина, как я понимаю, в том, что их безмерность, бесформенность, какие-то экспрессионистические выкрики пугали французов — людей формы, меры. Французский еврей Бергсон называл Францию классической страной здравого смысла. Писал, определяя важнейшие положения французского искусства: мера и норма. А еврейские художники из разных стран все это нарушали. Хасан-Брюнэ отмечала, что Модильяни, Сутин интересовали французов как экзотические личности. Возбуждали мифы их жизни. Творчество же этих художников в ту пору многих удивляло и пугало. Хотя, конечно, все не так просто. А в России безмерность русской ментальности совпадала с безмерностью еврейской. Фальк и Штеренберг жили во Франции и вернулись. Не знаю, стали бы они так известны, осуществились бы там так, как это удалось в России. А ведь здесь, хотя было это безумно сложно, сумели сказать свое. Здесь — в первом ряду живописцев.
Русская культура — мощнейшая. И в нее, с этим ее напряжением, духовными параметрами и вектором, еврейские ведущие художники входят органично. Но отразилось ли на их творчестве то, что они евреи? И сказалась ли национальная принадлежность, положим, на творчестве таких художников, как Исаак Левитан, Марк Шагал, Александр Тышлер, которые причисляли себя (да и исследователи их причисляют) к русской художественной традиции? То есть спрашивается, отмечен ли особый еврейский культурный извод внутри русской культуры? Конечно, не с целью столкнуть лбами ту и другую традиции, тем более, что они переплетаются, а чтобы лучше уяснить тенденции национального художественного сознания, неуничтожимого в своей специфике несмотря ни на что. Да, устремленность к добру — общая в человечестве. Которое, тем не менее, стоит на различиях. Именно они создают волнующую неисчерпаемость культуры. Это различие мужского и женского, взрослого и детского... Это различия и национальные. Ощущаемые интуитивно всеми.
Л. Л.: – Тяга к искусству преодолевала запреты. С большими или меньшими усилиями. Шагалу пришлось одолеть громадные препятствия со стороны отца, не понимавшего, что у еврея может быть профессия: художник. А Тышлера в его небольшом городке Мелитополе родительская семья свободно отпустила в художественное училище...
В.Ч.: – Среди результатов просветительства — мощнейший рывок евреев к живописи. Способности к ней не имели выхода, и вот стало возможным их воплощать. Оттого, видно, и явилась такая буря, такая энергетика.
Если выстроить, например, цепочку из русских и еврейских живописцев, из числа замечательных и принадлежащих русской культуре ХIХ–ХХ веков — Саврасов, Филонов, Петров-Водкин, Попков — с одной стороны, а с другой — Левитан, Шагал, Тышлер, Фальк, Илья Табенкин, — то обнаружится гораздо большая суровость, строгость и аскетичность русских художников в сравнении с более мягкими, радостными и ориентированными на чувственный мир художниками-евреями. При том, что «назарейская» нота высочайшего духовного накала, своеобразной одержимости присуща как тем, так и другим. Речь о самом типе художественного жизнеощущения и модели личного поведения, нередко отличающихся у русских авторов чертами почти религиозного аскетизма и жертвенности.
Л.Л.: – А как обстоит дело с «нотой»-биографией? Ведь ваши первые и главные достижения пришлись на советскую пору. И если этика искусства — в совершенном применении и несовершенных средств, то совсем иное — этика и взаимоотношения, царившие в сугубо идеологизированной сфере — советской философии.
В.Ч.: – Несколько раз мне помогло чудо, чудесное сплетение обстоятельств... Моих родителей коснулось «дело врачей». Папу-юриста и маму-микробиолога выгнали с работы. Маме совестливые люди на ее кафедре микробиологии пообещали, что, может быть, со временем ее удастся вернуть. Ее, правда, вернули после смерти Сталина. Мама, доктор медицинских наук, всю жизнь проработала в Институте антибиотиков. У нее было много аспирантов. Ее любили.
Нас с сестрой, близнецов, обеих с медалями, не приняли в МГУ. Мы окончили Ленинский пединститут. Обе с красными дипломами. Хотели поступить в аспирантуру в своем институте — нас не приняли. Сестра стала работать в Институте художественного воспитания. А когда я задумала попасть в тамошнюю аспирантуру, один из руководящих работников сообщил, что есть негласное распоряжение евреев в аспирантуру не брать, и нигде не возьмут. Через год я поступила в аспирантуру Института искусствознания. Это тоже было чудо.
Беседовала Лариса ЛЬВОВА, Россия