Красноармеец Зяма Кауфман

– Залман Самуилович, за долгую жизнь вы встречались со многими интересными людьми, в том числе с легендарным полководцем Буденным. Расскажите об этом, пожалуйста.
– В университете на биофаке я проучился дней десять — призвали в армию. После финской войны меня перевели в Москву, в самую элитную военную часть СССР — Первую Московскую пролетарскую дивизию. Мы участвовали во всех парадах на Красной площади, на нас апробировали все новшества, которые тогда вводили. При этом дивизия участвовала во всех боях, которые были в те годы! Многие солдаты и офицеры имели боевые награды, не меньше было и похоронок. Московским военным округом командовал маршал Семен Буденный, а начальником штаба был генерал-лейтенант Василий Соколовский (позже нарком обороны). Поскольку я был наиболее грамотный, меня поставили возле дверей их кабинета, я проверял документы всех входящих. Почти каждый день встречался с Буденным, он со мной здоровался. Однажды произошел забавный случай: нам вместо буденовок выдали ушанки, апробировали очередное новшество. Семен Михайлович подходит ко мне, здоровается и спрашивает: «А ты скажи, что лучше — буденовка или ушанка?» Я задумался, ведь сам Буденный спрашивал, пришлось хитрить. Говорю: «Ушанка, товарищ Маршал Советского Союза!» Он: «А почему?» Я ответил: «Если командование решило одеть нас в ушанки, значит, ушанка лучше!» Буденный посмотрел на меня и говорит: «Ну и хитрец же ты! Как тебя зовут?» — «Красноармеец Зяма Кауфман». Он переспросил и пошел в кабинет, пережевывая мое имя…
– Вы участвовали в Великой Отечественной войне, были ранены. Как началась для вас война?
– Войну я встретил на самой границе. Маленькая речушка, по одну сторону немцы, по другую — мы. 20 июня нам прислали пополнение — узбеков, таджиков, туркмен, которые по-русски не понимали. Одеты они были в халаты, подпоясанные платками. Оружия у нас не было, только две дореволюционные винтовки для обучения штыковому бою. Командирам, которые были такими же мальчишками, как я, только что окончившими Киевское артиллерийское училище, выдали пистолеты «ТТ» и две обоймы патронов. У нас было шесть пушек и по шесть снарядов на орудие, представляете? Война началась в воскресенье. Офицеры ушли в польскую деревню смотреть кино, а меня оставили главным на батарее. Мы жили в палатках. Ночь выдалась холодная, и я укрылся потеплей. Снился мне эскадрон лошадей, цокающий подковами по брусчатке. Но постовой не дал досмотреть сон — разбудил. Я вышел из палатки, но цоканье так и не прекратилось. Это бомбили Гродно и близлежащую станцию Мосты. Война!..
– Вы приняли на себя командование батареей. Как действовали дальше?
– Убрали белые демаскирующие палатки и не знали, что делать. Новобранцев даже не переодели в военную форму. Командиры отсутствовали, оружия не было. Вокруг рвались бомбы, снаряды… Я лежал в воронке, грыз землю и плакал: «Мамочка, спаси меня!» Очень было страшно. Потом пошли танки, давили всех подряд. В первые часы войны из нашей бригады, насчитывавшей одиннадцать тысяч бойцов, осталось лишь двадцать шесть. Уцелели две машины, на них мы отступали до Смоленска, при этом вели бои. По дорогам тянулись длинными колоннами отступавшие, кругом валялись трупы, на них не обращали внимания. Мы сдали Смоленск, потом форсировали Днепр. Писатель Г. Бакланов в одной из своих книг подробно описал кровавую Соловьевскую переправу. Жестокие бои велись под Вязьмой. От нашей бывшей батареи осталось всего четыре человека. Потом — Волховский фронт. Все деревни помню, в которых приходилось воевать. Сейчас, раздувая патриотические чувства, подчеркивают лишь военные победы, успехи. Редко вспоминают, какие были жертвы. Все пространство от Белого до Черного моря было густо усеяно трупами. Через трупы переступали, трупами прикрывались. Мы немцев не победили, мы их утопили в нашей крови.
– В одном из боев вы были тяжело ранены…
– Я испытал все прелести войны: отступление, наступление, форсировал Днепр летом и Волхов зимой, ходил за языком, в рукопашной мне разбили лицо. На войне быстро привыкаешь к смерти, знаешь, что не сегодня завтра все равно убьют. Но было жаль родителей: как они пережили бы похоронку... Когда второй раз снимали блокаду, шли бои под деревней Званка. Я был артиллерийским корректировщиком. Мой наблюдательный пункт находился на высокой сосне, меня засекли. Очнулся лишь в санбате. Ранение было не слишком серьезное, но падая с дерева, я сломал обе руки. Три месяца продолжались мои мучения в госпитале в Боровичах. После выписки я был отправлен на Балтику, в Кронштадт, участвовал в разминировании района острова Лавансаари. Но раненые руки сильно отекали, болели, меня списали на берег, в команду, восстанавливающую Кронштадтский морской завод. Я снова смог вернуться к учебе в университете. С первого курса стал специализироваться на кафедре зоологии беспозвоночных у знаменитого ученого В.А. Догеля, а со второго — и на кафедре эмбриологии у не менее знаменитого профессора П.Г. Светлова. Учился с большим удовольствием. Сдав пятьдесят экзаменов, университет окончил досрочно, за четыре года, пятый оставил для научной работы.
– Почему вас арестовали?
– Когда я сдавал госэкзамены, началась кровавая война за существование Израиля. Понятно, что студенты-евреи не могли относиться к этому равнодушно, а некоторые, наиболее радикальные, даже рвались туда, еще не забыли, как держат автомат в руках. Кроме того, возмущал «пятый пункт», из-за которого талантливых студентов-евреев не брали в аспирантуру. Нас, евреев, в университете было не так много, но мы встречались, общались, говорили, в том числе и о еврейских делах. При этом в нашу комнату в общежитии приходили и другие ребята, девочки. В нашу компанию запустили стукача. Хозяева им были довольны. Он посадил как минимум восемь известных мне человек из числа своих друзей. Присутствовал он и на моих допросах. За это ему щедро платили: он получил квартиру и был принят в аспирантуру. Через много лет я его случайно встретил, он меня узнал, испугался, но я его трогать не стал, лишь сказал: «Какая ты мерзость!» — и плюнул ему в лицо. Встретил и своего судью — тоже еврея. Тогда его заставили нас осудить, сроки уже были известны. Он меня узнал и прямо на Невском встал на колени, плакал и просил прощения. После нашей встречи, придя домой, он повесился. Об этом я узнал недавно.
– Вы долго отказывались подписывать обвинительные документы…
– Да, полгода я сидел в одиночке. За это время, несмотря на самые разные провокации, я не подписал ничего. Меня мучили бессонницей, с одиннадцати вечера водили на допросы, продолжавшиеся до утра. А днем спать не давали. Кровать на день привинчивалась к стенке, стол и стул металлические — тоже. А пол был цементный, его поливали водой, и сидеть было негде. В последние дни меня буквально тащили на допросы, я сам ходить уже не мог. Следователь сказал, что из этой тюрьмы еще ни один человек не вышел. Он посоветовал подписать документы. Подписал. Мне дали двадцать пять лет каторжных лагерей с поражением в правах на пять лет, если выйду. Потом перевели в общую камеру и этапом отправили в страшный Тайшетлаг, валить лес для строек коммунизма.
– За время мытарств по лагерям вы встречали много известных людей…
– Я встречал и хороших людей, и разную дрянь… Рядом были бандиты, ворье, проститутки, извращенцы. Но встречал я и очень интересных людей. Один из них — Дмитрий Быстролетов, разведчик, шпион, он мотал уже второй срок. Человек удивительный, полиглот, знал двадцать иностранных языков, при этом у него была великолепная русская речь. Быстролетов — из русской интеллигенции, которая эмигрировала в Турцию. Там его и заметили люди из НКВД, завербовали, подучили и отправили в Экваториальную Африку, снимать топографические карты местности. Он участвовал в убийстве сына Троцкого — Седова. Жена Быстролетова тоже была шпионкой. Ей приходилось даже соглашаться на встречи с нужными людьми для получения информации… Еще запомнился секретарь компартии Палестины Иосиф Бергер-Барзилай, бывший начальник ближневосточного отдела Коминтерна. Человек удивительный, знал все основные европейские языки, арабский, иврит, польский... Его должны были отправить на расстрел, но вместо него случайно отправили какого-то блатняка. В лагере он стал верующим, не ел трефного. Был страшно худ, едва ходил. К моменту нашей встречи он уже отсидел двадцать лет, его в 1935 году арестовали. В лагере его все уважали. Даже начальство иногда подбрасывало Иосифу что-нибудь из еды: пару картошин, яблоко... После смерти Сталина его выпустили, он уехал в Израиль, стал профессором Университета Бар-Илан, написал несколько книг. Он был намного старше меня и относился ко мне, как к сыну. В одном бараке со мной сидел и бывший командующий ВВС генерал-лейтенант Александр Тодорский. Когда его освободили, он отказался уехать, требовал генеральскую форму и адъютанта. Все это выполнили. Отказался уехать и писатель А. Исбах, который хотел выйти только передовиком социалистического труда и не успевал выполнить норму. И такое бывает! А в Омске я познакомился со Львом Гумилевым, который сидел уже третий срок. Он был очень своеобразный: эрудированный, начитанный, но дикий, животный антисемит. Со мной он поддерживал дружеские отношения. К тому моменту я сумел пристроиться на работу лаборантом в лагерную больницу. Среди заключенных ни у кого больше не было специального образования и практики. Лева время от времени давал справку о нетрудоспособности. Как в лагере говорили: день канта — год жизни. Работа была тяжелая: нужно было землю копать или возить в тачках. Свободными вечерами Лев приходил ко мне побеседовать. Он, конечно, знал, что я еврей, но общаться ему больше было не с кем. Все-таки мы оба были образованными людьми, учились в Ленинградском университете… Мне, конечно, хотелось больше узнать о его матери и отце. Но как только я задавал ему вопрос о родителях, он мгновенно замыкался и уходил от ответа. Какие у них были отношения, я не знаю. Факт тот, что когда его освободили, он поехал не к Ахматовой, а к писателю Ардову… О людях, с которыми я встречался в лагерях, можно рассказывать бесконечно!
Наталья ЛАЙДИНЕН, Россия