Боюсь одного — все забыть

Через три дня все будет позади. Как мы устроимся на новом месте? Вот это совершенно меня не занимает. Я боюсь одного — забыть все насовсем. Мне уже приходилось забывать прошлое, но я не хочу забыть все насовсем опять. Я боюсь этого. Так ведь и чокнуться можно. Перестать чувствовать. Окаменеть… Это уже со мной было.
Все знают, что я — единственная спасшаяся из семьи во время войны в Каунасе. Жила в Литве, а потом нашла в Ленинграде тетю Аду — Аделаиду Александровну, сестру отца. И это я знаю, остальное — забыла.
Но ведь мне придется скоро забыть и Аду – Аделаиду. И опять все начать сначала. Вот я и решила оставить что-то на память: протянуть себе самой ниточку спасения в память, в прошлое. Я напишу это, а потом спрячу запись. Прятать-то я умею прекрасно. У меня уже есть записи семилетней давности.
Что же я помню из того, что должна была забыть? Каунас я не помню и не могу помнить. Я помню Лодейное Поле — так называлось место, где я выросла, и еще помню Масличное — рабочий поселок, тоже на берегу Ладоги, где я тогда жила.
Вначале я достану старую запись. А потом…
Я привыкла ничего не бояться, но, наверно, на самом деле трусиха трусихой. Страшно, что вдруг проснусь утром и не пойму, где я. И главное — кто я. Хотя кто я, теперь сама не знаю. Но, по крайней мере, помню себя. Помню село или городок — деревянные мостки, деревянные тротуары, деревянные серые избы и птиц, сидящих на мокрых серых перилах, тоже деревянных. Вонючая и холодная изба и сени — совсем ледяные, вымерзшие… В них я проводила большую часть времени. Там, в сенях, пахло лучше: скипидаром от лыж дяди Федора, приятеля мамки Катьки.
У меня еще сохранились две фотографии. Одна более четкая: я на ней совсем маленькая, меньше года, наверно, вся закутанная, на снегу. И вторая — на ней все очень нечетко, как бы расплывается. Это школа, наш 5-й класс. Не поймешь, кто где. Но себя-то я узнаю. В последнем ряду, со светлыми косичками. Ничего получилась. Думала, я хуже. И лицо спокойное, как у той, другой девочки, в которую я умела превращаться.
Две фотографии — это все, что у меня есть из той жизни. Они мне вряд ли помогут в Израиле. Вдруг я забуду и не узнаю себя, закутанную в шаль, и себя со светлыми косичками?
Я лучше постараюсь описать подробно тот день: что я чувствовала, что делала и с чего все началось. Или просто возьму старые записи.
Свет был в этот день другой. Другой свет шел в нашу комнату из окна. (Это я помню.)
Хоть на уши встань, хоть хвост отрасти и следы им заметай — у Валерки все равно схлопочешь. Я уж это знала, но в тот вечер зазевалась. И с этого вечера жизнь моя перевернулась, как блины на сковородке у мамки Катьки.
Катька только и умеет, что блины печь, ну и пить, конечно. Но пить-то у нас в Лодейном все умеют. В общем, знала я, что к Валеркиному приходу надо подготовиться, но зазевалась в тот вечер — зачиталась. Вы будете смеяться, наверное, но я с детства книги читаю, как водку пьют, — запоем. Но это не из книг я научилась, как фитиль в глаз не получить. Сама сообразила, постепенно. Вначале все угодить пыталась, хвостом мела.
Он, Валерка, придет после рейса уже подвыпивши. У шоферюг всегда так — все им рады: и в магазине, и в ларьке, и в хатах — везде нальют. Пока до нашей общаги дойдет, уже готов. А я стелюсь перед ним — стараюсь не схлопотать.
Память у меня хорошая. В тот раз стукнул почему? Мол, хлеб свежий не купила. Все! Теперь хлеб на тарелке лежит — уже нарезан. Но у Валерки-то памяти нет — он уже наш единственный стул об пол ломает: почему рубашку поглаженную на кровать не положила, как он велел: застегнутую на все пуговицы… То слишком протопила, то недотопила… И пошло-поехало. Орет — соседи слышат. Ударит — так фонарь останется, все видят. Потом сам же огорчается, переживает даже по-своему (не сильно). А я старалась потому, что он у меня — первый и последний, наверно (кто еще такую худущую, как я, захочет…)
Он сам сказал мне как-то: «Ты бы попряталась, ушла б куда. Видишь, я иду — нехороший». Вот это уж нет. Что за характер у меня? Получить — получаю от всех, но убегать, прятаться, заслоняться даже — нет. Кажется, тогда себя потеряю. И та веселая, совсем другая, которая во мне живет, исчезнет. Но об этой другой я потом расскажу. В общем-то, я придумала, как с Валеркой справляться. Перед его приходом выгнать из себя ту, другую, и превратиться в несчастную, злую, загнанную. Я даже глаза луком терла, чтоб краснели, и нос заодно.
Он еще только к дому подходит, а я уже ору, гремлю нашими кастрюлями (для этого вторую кастрюлю купила). На пол уже заранее расшвыряла неважно что: тряпки, грязные остатки пищи или еще чего. Это на пол-то мой вылизанный, отдраенный мною же, законопаченный, чтоб не дуло.
Вообще-то нет красивей и чище, чем наша комната. Валерка говорит: моя. Но, по правде, это не его, а моя комната. Его большей частью дома нет — рейсы. А я и стены покрасила, и каждый уголок вылизала, выскребла и даже печку переложила (дяди-Федина наука). Но и само собой — пол! Краска с него почти совсем слезла — только у стен чуть осталось, но какой он чистый, отциклеванный.
И в этот вечер тоже я все вымыла, белье чистое застелила. Кастрюли и стол отдраила. Салфетку постелила, что мамка Катька дала. И печка так хорошо затопилась. Я около нее села на полешко круглое, чтоб не рассиживаться и успеть озлиться к приходу Валерки.
Но книжка, как назло, попалась легкая, веселая, добрая — на букву «Г». Я ведь как читала? Здесь в библиотеке, когда мы сюда приехали, начала с буквы «А». Две полки на «А» прочитала, потом на «Б» и «В». А сейчас на «Г». Это всего-то за восемь месяцев. (Мы с Валеркой здесь восемь месяцев к тому дню жили.) И я зачиталась и совершенно не подготовилась к его приходу. Не в том дело, что ничего не раскидала, не испортила, — дома было тепло, чисто, пахло хорошо. Но главное — лицо мое и я сама была не подготовлена.
Валерка, как всегда, дверь распахнул. А у меня лицо той — другой. Мягкое, спокойное, веселое немного даже, совсем не злое. Ну, он и врезал и за дверь вытолкнул, как щенка, одним движеньем. Охладись, сука. А сам заснул, дверь запер. Завалился на койку, видно, прямо на рубашку глаженую. Я ему ее погладила все же. Зачем? Не знаю.
Я и вправду сразу охладилась. Коридор у нас холодный, грязный, заплеванный. В уборную кто выйдет — увидит меня.
Поэтому я сразу вышла на улицу. А тут подморозило. Дома у печки я и не почувствовала. Изленилась совсем, тепло было. Начало весны. На улице было утром тоже тепло. А сейчас все льдом затянуло. Какая же я дура! В лазе под крыльцом прежде старый ватник был припрятан на такой случай. Но я его уже вытащила и выкинула. Зачем? Чтоб не нашел кто. На мне только ситцевый халат синий, купленный в «Рабочей одежде». Внизу майка, белая мужская, лифчик и трикотажные трусы широкие. Да вот хоть еще носки собачьей шерсти на голых тощих ногах и тапки старые домашние.
Луж нет — лед, хоть ног не промочишь. Но холод! Я придумала: буду бегать. Встречу кого — за водкой бегу. Но в такое время кого увидишь? Все по домам. Здесь не гуляют, как у нас в Лодейном Поле, здесь рабочий поселок.
В общем, начала я бегать — до забора, где дом главного инженера, потом два раза вокруг общаги и опять до забора инженера — два круга. Потом позволила себе
зайти в коридор, там постоять, там все же теплее, и опять до забора два круга — коридор. Все равно холодно. Внутри как-то холодно. Чувствую — закоченела вся.
И тут-то и возник передо мной очень неожиданно Матвей Петрович. Он под навесом стоял у сарая — я не приметила его.
– Стой! Чего ты тут делаешь раздетая? Муж выгнал?
– Муж объелся груш, — ответила я привычно. (Жаловаться, что ли?) — Нету у меня мужа, я с Валеркой живу.
И тут я увидела, что за сараем у Петровича — машина, огни погашены. Как я это раньше-то не увидела и не услышала, что она подъехала? Иначе бы спряталась, убежала. Судьба, видно! И сразу представила я себе, как в машине тепло. Ой, как живот мой этого тепла захотел. И я сказала вдруг правду:
– Матвей Петрович, подвези, все равно куда! Уж очень я замерзла.
А он все смотрел на меня, очень необычно, и жалел…
Шали РОЖАНСКАЯ, Израиль
Отрывки из книги Р. Шали
«Птицы и облака»
Продолжение следует