Интервью с Гарри Бардиным

– Если говорить о сказках, в них заложен какой-то высший смысл, как считаете?
– Как вам сказать... «Кубанские казаки» Пырьева — это ведь тоже сказка. Послевоенное голодное время — и вдруг на экране такое изобилие!
– Сегодняшнее время с какой бы сказкой сравнили?
– Когда-то на волне перестройки я снял фильм «Серый Волк и Красная Шапочка». Тогда была эйфория: мы входим в общеевропейский дом, становимся частью мирового общества. Поддавшись этой эйфории, я высказался. Прошли годы, я понял: радость преждевременна. И тогда, в 1995 году, возникла похмельная «Кот в сапогах». Когда увидел, что ничего не перестраивается, а все остается на месте, только ржавеет и теряет свои очертания.
– «Кот в сапогах» — это, конечно, русский народ?
– Пьющий, неработающий и ждущий гуманитарной помощи? Нет, так нельзя говорить, были люди и добросовестные, любящие свой труд. Другое дело, что им не давали развернуться. Доход не получался, с него такие налоги брали, причем все, кому не лень: от санэпидемстанции до полиции. Фермер говорил: да на черта мне это нужно, бросал все. И спивался. Оттого, что терял ориентиры.
– А сейчас, получается, «Гадкий утенок»?
– Да. Это наш птичий двор: с его сегодняшними деньгами, с прославлением нашей истории, замалчиванием черных пятен. Мне странно, что за эти 20 лет, что прожили якобы в демократической стране, мы ни Ленина не похоронили, ни памятник жертвам репрессий не создали. То есть не расставили исторические точки.
– У вас была большая ставка на фильм «Гадкий утенок»?
– Ну, шесть лет жизни, я думал, что не зря потратил.
– Сейчас анимация очень популярна во всем мире, огромные сборы приносят тот же «Кот в сапогах» — только made in USA, «Ледниковый период», «Мадагаскар», да и российская анимация не сильно отстает. Что вы думаете об этих работах?
– Сейчас получилась такая ситуация, что полный метр начал зарабатывать деньги, это стало коммерчески выгодным мероприятием. Но, во-первых, не каждому режиссеру он по зубам. Какой-то режиссер может блистательно рассказать историю в три минуты. Да, ее не прокатаешь, это не формат. Но суть мультипликации — в ее лаконизме и метафоричности, в том, что за три минуты можно рассказать то, что порой не расскажет полный метр в игровом кино. Сейчас продюсеры побуждают режиссеров делать именно полнометражные фильмы. И это… не всегда искусство. Это на потребу.
– А компромисс не для вас? Наверняка же могли слепить историю, которая публикой проглатывалась бы на раз.
– Вы знаете, уже, как говорит мой сын, западло. У меня есть имя. И просто скатиться во что-то коммерческое... Еще в 1992 году, когда по приглашению я приехал на студию «Уолт Дисней», президент компании предложил мне остаться. Одному. А у меня уже была команда. Он предложил мне возглавить производство сериала. И такие условия, от которых, как он считал, я не откажусь. Но я отказался. Делать одно и то же в течение всей жизни мне неинтересно.
– А это не чисто «расейское» тоже: мол, мы бедные, но гордые?
– Это не гордыня — нет, ничто человеческое мне не чуждо. Но не путем того, чтобы продать себя. Знаете, в советские времена было такое поверье: я для них сделаю спектакль, а потом для себя...
– Один для них — два для себя, потом два для них – один для себя, и в итоге – все три для них.
– Да. Об этом хорошо сказал Николай Васильевич Гоголь в своей повести «Портрет»: у художника — белые одежды, и если на другом пешеходе грязь из-под колес не видна, то на художнике все видно, он должен носить белые одежды достойно, не замараться.
– В 1992 году очень легко было уехать — здесь практически ничто не держало: пустыня, руины. Может быть, сейчас немного жалеете, что тогда не решились? Была бы совершенно другая жизнь, другие возможности...
– Когда у Рабиновича спрашивают, как он себя чувствует, тот отвечает: не дождетесь. Вот и я могу вам сказать: не дождетесь. Это моя страна, я здесь жил, живу и буду жить. И работать для этого зрителя, я не собираюсь от него никуда уезжать.
– Могли бы, как Солженицын, из Америки обустраивать Россию.
– А у меня и раньше была возможность эмигрировать, потому как я, еврей, мог себе позволить такую роскошь. Но у меня не возникали эти мысли никогда.
– Даже когда пришлось изменить фамилию? Это же «для них» вы сделали?
– Нет. Дело в том, что когда я пришел в театр после Школы-студии МХАТ, мне главный режиссер сказал, что моя фамилия (Барденштейн. — Ред.) не вместится ни в одну афишу. И предложил обрубить мне «хвост». Как кошке. И я обрубил.
– Со всем своим жизненным опытом как сына воспитывали? Ему легче адаптироваться в сегодняшнем дне, чем вам?
– У каждого поколения свои трудности. И ему очень нелегко пришлось… Честно говоря, я не всегда понимаю, что такое воспитание. Никогда не бросался в нотации, в нравоучения. Просто мы жили рядом, он считывал мою жизнь. И со временем выяснилось, что моя жизнь оказалась для него заразительной, мы пришли к тому, что одинаково смотрим на вещи, и смотрим в одну сторону, не в разные. Еще в начале 1990-х я брал его, подростка, на демократические митинги и говорил: посмотри, какие красивые лица, какие одухотворенные, интеллигентные люди. А это была не просто толпа — это были штучные люди, которые в свое время стояли в очередях за подписными изданиями Кафки, Хемингуэя, Фолкнера. Я очень часто задавался вопросом: куда они все делись? Повымирали, что ли? Приспособились? Что произошло с ними? А потом я пришел на Сахарова и увидел — да вот же они! Они есть!
– Сын ваш тоже там был?
– Да. А как же!
– То есть он не из поколения приспособленцев, что сейчас весьма заразно? Жизнь ведь пошла быстрая, жесткая — деньги на первом месте, на духовные искания просто нет времени.
– Нет, чувство собственного достоинства он хорошо взрастил в себе... С другой стороны, у этого поколения нет нашего дурного романтизма. Дай Б-г, чтобы это не привело его к цинизму, потому что там один шаг. Надо где-то остановиться... Павел, конечно, скрывает, что он романтик, очень тщательно запаковывает себя, иногда ему хочется казаться таким мачо. Но я-то вижу, что все равно он верит в доброе начало. Верит. Хотя бы судя по тому, что он сделал в своей жизни, а я считаю, что «Россия 88» (игровой фильм, который снял Бардин-младший. – Ред.) — достойное кино, я горжусь, что мой сын это сделал. Но он за эту картину вместо спасибо так получил по башке от власти, что до сих пор не отошел от удара. Ему теперь перекрывают кислород, он в черных списках, неугоден. Они знают и мои высказывания, я тоже не особенно угоден. Ко мне, например, никто не совался с предложением быть доверенным лицом кого-либо. Потому что знают мой ответ заранее.
– Тяжело вам жить на этом свете? С такими убеждениями, с таким характером, с такой принципиальностью?
– Дело в том, что белая ворона — это условие профессии. Поэтому я должен высказываться. И говорить своим языком. Не заемным, а своим. И искренне — то, что чувствую. Если буду черной вороной, как все, то буду никем. Просто растворюсь в общей серой массе…
Дмитрий МЕЛЬМАН, Россия