Феликс значит счастливый

– Феликс, а ведь еще до «Подстрочника» вы с Олегом сняли 12-минутный фильм «Ребе в аэропорту». В титрах сказано, что это только первая серия. Было ли продолжение?
– Предполагалось, что это будет первый фильм культурно-просветительской программы о евреях и еврейской культуре. Проект, увы, не состоялся, но мы с Дорманом подружились. Это было в 2002 году, через пять лет после того, как Олег взял видеоинтервью у Лилианны Лунгиной, ставшее основой фильма «Подстрочник». Но чтобы сделать картину, требовались дополнительные съемки во многих странах, где Лиля росла, училась. На это требовалось около ста тысяч долларов, которых у Дормана, конечно, не было. Он искал поддержки официальных инстанций, но безуспешно. Обращался и в еврейские организации…
– Ты считаешь, что «Подстрочник» — фильм еврейский?
– Фильм общечеловеческий. Но в нем проходит и еврейская тема. Вспомни хотя бы тех мальчиков, что учились с Лилей и ушли на фронт.
– Не забывай, что сами они считали себя носителями русской культуры.
– Это правда, хоть и не каждый готов ее принять. Впрочем, так или иначе, еврейские организации тоже не помогли. И в один прекрасный день Олег сказал: «Слушай, японцы придумали новую камеру. Качество съемки — выше бетакамовского, цена и вес — раз в десять ниже. А снять я могу сам!..» На том и порешили.
– Продюсеры обычно просчитывают коммерческий успех проекта. Ты надеялся заработать на этом фильме?
– Нет, о прибыли я не думал. Но при этом смотрел на ситуацию спокойно. Даже когда мы ходили по телеканалам, пытаясь хоть куда-нибудь пристроить «Подстрочник». Я понимал, что это замечательная картина. Надо сказать, что деньги в общем вернулись. Другое дело, что люди на таких фильмах богатеют, но это, видимо, не моя судьба. И не Олега — во всяком случае, пока.
– Но все-таки фильм благодаря стараниям Леонида Парфенова и Георгия Чхартишвили был показан, и не где-нибудь, а на телеканале «Россия». И имел грандиозный успех — настоящий, подлинный, народный. Помню, в то лето все только и пересказывали друг другу «Подстрочник», как будто Лилианна Лунгина открыла людям невесть какую правду. А просто все отвыкли от нормального, умного, интеллигентного разговора, которого так не хватает на отечественном телевидении. А теперь мне хотелось бы вспомнить историю с вручением «ТЭФИ». О том, как Дорман не принял приз Российской академии телевидения, о котором мечтает любой человек, имеющий отношение к ТВ.
– Лучше всего сказано об этом в письме самого Олега, которое я зачитал в Санкт-Петербурге в Михайловском театре, где проходила церемония награждения.
«…Когда Академия предложила нам выставить фильм «Подстрочник» для участия в соревновании, мы отказались… Тем не менее, премия присуждена. Я не могу ее принять и вынужден объяснить причины публично… Среди членов Академии, ее жюри, учредителей и так далее — люди, из-за которых наш фильм одиннадцать лет не мог попасть к зрителям. Люди, которые презирают публику и которые сделали телевидение главным фактором нравственной и общественной катастрофы, произошедшей за десять последних лет… У них нет права давать награды «Подстрочнику». Успех Лилианны Зиновьевны Лунгиной им не принадлежит…»
– Да, ваш отказ потом долго обсуждала пресса. Но все-таки фильм вышел, и это, пожалуй, главное. Недавно я посмотрела вашу новую с Дорманом документальную ленту «Нота» — о Рудольфе Баршае. Монолог великого музыканта выглядит щемящим и особенно высоким, потому что человек говорит с нами едва ли не за месяц до ухода из жизни. Почему вы решили делать картину именно о Баршае?
– Хотелось в какой-то мере восстановить справедливость. Великий дирижер, который играл с Рихтером, Коганом, Ойстрахом, Иегуди Менухиным, создал камерный оркестр такого уровня, которого страна еще не знала, был вынужден в середине 1970-х покинуть Советский Союз. Помнишь кадры: перед движущимся автомобилем одна за другой всплывают пластинки с записями оркестров, игравших под управлением Баршая, и стеклоочиститель раз за разом стирает фамилию дирижера? В Советском Союзе ему запрещали играть то, что он хотел. А тут еще жена-иностранка, на которую власти смотрели, как на шпионку, не позволяя ему встретиться с сыном, находившимся в Японии. В общем, советская история. Баршай уехал в Израиль, а потом в Европу, где блистательно работал со многими знаменитыми оркестрами. Последние тридцать лет великий музыкант жил в Швейцарии, в горной деревушке Рамлинсбург. И мы поехали туда — знакомиться с маэстро.
– С чего началась работа над фильмом?
– Мы пришли, скажем, на разведку, чтобы потом вернуться уже со съемочной группой. Музыкант был слаб и немощен — это видно на экране, — но говорил охотно, его не смущала камера. Мы не были уверены, что из этого монолога можно сделать фильм, но было ясно: снимаем Баршая сейчас… или никогда. Стали работать. Купили пенопластовые плиты, покрыли мебель белыми скатертями — это заменяло нам светоотражатели. Условия, в общем, те еще. Утешала мысль: не получится картина, так останется хотя бы материал для любителей музыки и профессионалов.
– А как удается Дорману создавать такую атмосферу на съемках, при которой его герои ведут себя перед камерой так, словно ее нет?
– Олегу не надо создавать атмосферу. Атмосфера — в нем самом. Ты знаешь, после показа «Подстрочника» говорили, что этот фильм — явление в российском кино. А после «Ноты» понятно, что явление — это сам Дорман. Он создает не документальный, а художественный фильм, герой которого снимается в роли самого себя. И никакому актеру так не сыграть. К тому же такие люди, как Лунгина или Баршай, не скажут ни мне, ни тебе того, что говорят Дорману.
– Да, действительно, сыновья Лунгиной Павел и Евгений — известные кинорежиссеры. Они ведь и сами могли снять такой фильм?
– Видимо, не могли. Иногда своим труднее поведать то, что откроешь человеку со стороны. Думаю, что им она бы так не раскрылась.
– Какой из проектов тебе дался наиболее трудно?
– Вообще-то легких проектов не было. Возьмем хотя бы книги Ицхокаса Мераса. Перевел я их в начале 1960-х. На «пробивание» (не на сам перевод!) романа «Ничья длится мгновенье» («Вечный шах») ушло три года. «На чем держится мир» гулял в самиздате еще два года. Ни одна издательская контора Москвы и Ленинграда не бралась публиковать их. Я ходил из редакции в редакцию и везде получал отказ. Не потому что романы Мераса не нравились, а потому что ответственные товарищи, как черт ладана, боялись еврейской темы: того и гляди, сионистом ославят. В конце концов, «Ничью…» напечатал журнал «Дружба народов», главным редактором которого был Василий Смирнов — «настоящий советский человек». У него была такая репутация, что никакие обвинения в сионистской пропаганде к нему бы не пристали. Но прозаик он был хороший, чуял талантливую вещь и подписал в набор.
– В чем была новизна романа Мераса? Только ли в том, что он посмел затронуть тему гетто?
– Не только. В сущности, Мерас совершил нечто кощунственное: он опоэтизировал гетто. На первом плане — не муки, страдания и смерть, а сильные, красивые люди, которые гибнут раньше других, потому что не дают себя сломать. На литовском языке книги Мераса проходили легче, чем по-русски. Литовцев не шокировала тема Холокоста, они прекрасно знали и помнили, что происходило с евреями. А в Москве была установка: «погибали не евреи, а советские люди еврейской национальности». Так, товарищ Смирнов не мог смириться с тем, что один из сыновей Авраама Липмана идет на самоубийство, чтобы не выдать борцов Сопротивления. «Советский человек не может покончить с собой!» — нажимая на «о», убеждал меня Василий Александрович. «Но это слабый человек, попавший в нечеловеческие условия», — доказывал я. «Задача советского писателя, — поучал главный редактор, — показать, что в таких условиях даже слабый человек становится сильным». «Что же ему делать?» «Пойти и убить коменданта гетто!..» Кончилось тем, что журнальный вариант вышел без главы с самоубийцей. Зато какой был всплеск, какой ажиотаж, когда роман попал к читателям!.. И вот полвека спустя Карбаускис инсценировал «Ничью…» — и люди в зале плачут.
– Что тебе помогает сохранять энергию, энтузиазм? Ведь многие люди в твоем, да и не только в твоем возрасте не живут, а доживают?
– Не знаю. Меня просто тянет ко всему интересному. Сейчас выпускаю полное собрание сочинений Владимира (Зеэва) Жаботинского. Человека, который был, есть и останется величайшим сыном русского еврейства. Тем не менее, тысячи — да, да, не удивляйтесь! — тысячи замечательных его произведений малоизвестны, а то и вовсе не известны нашим современникам. В 1950-х годах прошлого века приятель подсунул мне запрещенный сборник его статей начала 1900-х годов. Жаботинский перевернул мою жизнь, дал позитивный импульс моему самосознанию. Теперь я отдаю свой долг этому человеку.
И еще. Так сложилось, что мне в свое время не довелось как следует овладеть ивритом. Я все ждал, когда же выдастся время посвободнее. Теперь понял, что не будет такого. Нашел в Интернете курсы иврита и учусь: если не сейчас, то когда?
– Остается только пожелать, чтобы и собрание сочинений Жаботинского было полным, и все другие твои начинания непременно осуществлялись.
Беседовала Элла МИТИНА, Россия