«Яков, ну вот!»

Соседом напротив стал театровед Овсей Иосифович Любомирский. В свои восемьдесят лет был он костист, крепок, среднего роста, с огромными, как у грузчика, кистями рук и удлиненной впереди головой, что делало его похожим на муравья. Жена его, композитор Ревекка Боярская, автор популярной «Колыбельной» на идише, умерла вскоре после переезда на Малую Грузинскую. Говорили, что у нее были ампутированы ноги, и что Любомирский переносил ее по квартире на руках.
В поисках в Интернете его фотографии я узнала многое и о ней, и о самом Овсее Иосифовиче. Что родился он в 1886 году под Киевом, окончил Киевский коммерческий институт, но после революции занялся не коммерцией, а организацией еврейского театра, изучал еврейскую классическую драматургию, писал статьи о театре и литературе на идише. Он, по сути, стал историографом национального театра, выпустил до войны четыре книги о театре и кинематографе, а в 1938 году написал монографию о С.М. Михоэлсе. Ушел на Великую Отечественную войну ополченцем, был ранен, после возвращения в Москву работал в Еврейском антифашистском комитете, чудом избежав после его разгрома лубянской камеры.
Ко времени нашего соседства и почти до конца жизни он публиковал в журнале «Советиш геймланд» на идише очерки и эссе о старых забытых артистах еврейских театров на Украине и в России.
 

Каждое утро Овсей Иосифович с авоськой пешком спускался с девятого этажа за продуктами и так же неутомимо, с нагруженной авоськой, пешком поднимался наверх. Без одышки. У него был свой секрет долголетия: тренировка сердца и ежедневный салат из пяти свежих компонентов — капусты, моркови, яблока, зеленого лука и петрушки. А летом — непременно стакан земляники. Благо, Тишинский рынок рядом. Но была и еще одна немаловажная для него составляющая здорового образа жизни — интимная, открывшаяся соседям несколько позже.
А пока Овсей Иосифович, похоронив жену, жил довольно уединенной жизнью, утром отправлялся на рынок или за кефиром (от моей помощи он решительно всякий раз отказывался, хотя для меня захватить лишнюю бутылку кефира и несколько овощей вдобавок к своим продуктам не было сложно). Днем, проходя мимо его двери, я слышала стук пишущей машинки. А вечером в аккуратном сером костюме и старомодном галстуке он неизменно отправлялся пешком в Центральный дом литераторов — на одно из мероприятий, причем, как я заметила, садился всегда в первый ряд. Вероятно, из-за слуха.
Как-то он позвонил нам в дверь и, не переступая порога, доверительно глядя мне в глаза, спросил с неискоренимой одесской интонацией:
– Скажите, а ваш муж до-ома?
– Да, конечно, проходите.
– Нет, нет, — поспешно ответил он, отступая к своей двери. — Я зайду в другой раз.
Я удивилась, рассказала обо всем мужу, обладавшему ярко выраженной волжской внешностью, даже с некоторой татароватостью в скулах. Он подумал и нашел такое объяснение:
– Понятное дело, он принимает меня за антисемита. Ничего, все утрясется.
На следующий день Любомирский позвонил в дверь снова, мужа дома не было, и он переступил порог. В руках у него были шерстяные перчатки. Он протянул их мне:
– Вы не могли бы их заштопать — мне трудно вдеть нитку в иголку…
Через полчаса я вернула ему заштопанные перчатки и получила в ответ благодарную улыбку.
В следующий раз он тоже позвонил в дверь, когда Володи не было дома:
– У меня к вам просьба. Не могли бы вы сохранить на лето мое зимнее пальто? Я боюсь, что его поест моль… — и, немного пожевав губами, добавил: — Раньше я ловил ее вот так! — он стремительно очертил правой рукой полукруг в воздухе, ловко сжав на излете ладонь в кулак, и вздохнул: — Теперь не получается…
Я сшила для его пальто чехол из простыни, оно провисело в нашем шкафу до следующей зимы без изъянов и в этом же простынном чехле было возвращено владельцу.
А потом произошло событие, которое реабилитировало мужа в глазах соседа.
Однажды глубокой ночью у Овсея сломалась пишущая машинка. В попытке починить ее он уронил со стола блюдце, поранил руку, кровь не останавливалась, а он не мог самостоятельно перевязать рану. На часах — три утра. На нашей лестничной площадке только из-за нашей двери доносился стук пишущей машинки.
Наутро я узнала, что Володя провел в квартире Любомирского остаток ночи, перевязал тому руку, с трудом починил пишущую машинку (ее каретка ходила в обратную сторону — справа налево, ведь сосед писал и печатал только на идише), а потом они вместе пили чай и разговаривали о жизни. Причем выяснилось, что Овсей Иосифович знает не только несколько иностранных языков, но и древнееврейский, а потому читает Тору в оригинале. Оставить переволновавшегося старика одного муж не счел возможным. Лишь после чаепития, когда рассвело, и сосед немного успокоился, Володя вернулся домой. Все подозрения в антисемитизме с него были сняты.
Как-то днем возвращаемся мы с мужем домой и видим издалека: у нашего подъезда стоит скорая, а из подъезда медики выводят под руки Любомирского и усаживают в машину. Мы ускорили шаги, чтобы узнать причину, но не успели — скорая плавно тронулась с места и умчалась. Тревога возросла, когда, поднявшись на свой этаж, мы увидели наколотый на ручку овсеевской двери большой лоскут серой оберточной бумаги, на котором крупными буквами неровно было выведено: «Яков, ну вот!» — с восклицательным знаком.
Телефона Якова, который примерно раз в две недели навещал соседа, никто на нашей лестничной площадке не знал. И потому, услышав, как кто-то отпирает дверь Любомирского, мы окружили Якова, чтобы узнать, что с ним и что означает его записка.
– Ох, — вздохнул опечаленный Яков, — кажется, микроинфаркт. А я ведь его столько раз предупреждал, что это добром не кончится…
Из дальнейшего разговора выяснилось, что Овсей Иосифович, разменяв девятый десяток, был свято уверен, что для поддержания жизненного тонуса ему необходимы регулярные, хотя и со значительными интервалами, любовные свидания с одной сорокалетней дамой. Это и был шестой компонент его секрета долголетия…
К несчастью, мудрый Яков оказался прав. Наколотая на дверную ручку записка констатировала грустный итог последнего свидания: «Яков, ну вот!»
Другой наш сосед, не намного младше Любомирского, тут же на лестничной площадке строго предупредил свою седенькую, аккуратненькую и послушную жену:
– Верочка, я запрещаю тебе открывать дверь этому хулигану, когда меня нет дома!
Вернувшись из больницы, Овсей Иосифович по-прежнему отказывался от моих кефирных и других продовольственных предложений, но деликатно попросил:
– Не могли бы вы утром, когда отводите дочку в детский сад, громко стучать мне в дверь, пока я вам не отвечу?
Что я и делала: громко барабанила в его дверь и как можно громче произносила: «С добрым утром!» И не отходила, пока не услышу: «Я жи-ив!» От этого ответа всякий раз больно сжималось сердце.
Постепенно могучий организм Любомирского поставил его на ноги настолько, что сосед начал даже проявлять некоторую игривость. Скажем, поднимаемся мы в лифте втроем с ним и моей золовкой, полной, смуглой и белозубой сорокалетней Дашей, приехавшей к нам погостить из заволжской деревни с экзотическим названием Верхняя Грязнуха. Лифт тесный. Даши много. Стоим впритирку друг к другу. Худощавый Овсей, прижатый к стенке кабины Дашиной монументальностью, «плывет» на глазах и восхищенно шепчет: «Богиня плодородия!»
В другой раз, встречая меня возле лифта, хитро спрашивает:
– Я интересуюсь, ваш папа еще жив?
– Да, — недоуменно отвечаю, — а почему вы спрашиваете, Овсей Иосифович?
– Нет, ничего особенного, — пожимает он плечами, — просто мне нравится ваша мама. Она всегда такая жизнерадостная… — и вздыхает.
Что и говорить, мама была и впрямь — даже в годах — жизнерадостной и красивой женщиной. Горячая кровь далеких кавказских предков еще долго бурлила в ней. Даже когда папы уже не стало, а ей пошел восьмой десяток.
И вот в квартире соседа появилась высокая статная русоволосая женщина лет шестидесяти пяти. Миловидная. Она пыхала здоровьем, хозяйской сноровкой и доброжелательностью. Имени ее я, к сожалению, в памяти не сохранила. Ну, скажем, Марья Ивановна.
Спустя несколько месяцев, весной, сосед позвонил нам в дверь и с порога торжественно объявил, что хочет зарегистрироваться с Марьей Ивановной, которая очень старательно ухаживает за ним, а в случае его внезапной смерти может оказаться без крыши над головой. А так ей — за ее доброту и внимание — останется его однокомнатная квартира. В подробности ее судьбы он не вдавался, да и мы не расспрашивали. Был назначен день и час регистрации, мы были приглашены свидетелями в загс.
С утра я побежала за цветами к Белорусскому вокзалу. Муж выйти из дома не мог — у него нарывало ухо, и он тихо постанывал, вертя головой. А я в полной готовности сидела в прихожей перед входной дверью с большим букетом.
На звонок Овсея я вышла с цветами, сияя, что должно было, как мне казалось, подчеркнуть радостность такого события, как свадьба. Однако Овсей Иосифович моего восторга не разделил, а напротив — нахмурился и, косясь на букет, посоветовал:
– А это, деточка, лишнее. Оставьте дома.
К загсу мы двинулись вчетвером. Кроме жениха и невесты, были два свидетеля: со стороны Овсея Иосифовича — столь же немолодой и очень похожий фигурой и ростом на него архивариус, тоже еврей (и снова имя и отчество память не удержала), а со стороны невесты — я. Как выяснилось потом, соплеменники Овсея не приняли приглашения, поскольку он вступил в смешанный брак. А вот архивариус сразу вызвал мою симпатию — он Овсея не обидел и по-мужски поддержал.
Итак, мы двигаемся вчетвером попарно к загсу. Накрапывает мелкий дождик. Овсей Иосифович и архивариус идут в первой паре под огромными черными зонтами, оба в галошах и черных костюмах. Со стороны можно предположить, что ну никак не на свадьбу…
Мы с невестой следуем второй парой. Я семеню с ней под ручку, немного смущаясь оттого, что моя рука плотно зажата между ее мягким боком и полной грудью. И поскольку я приглашена женихом, совершенно искренне его нахваливаю: какой он деликатный, интеллигентный, энциклопедически образованный и аккуратный человек, какой хороший сосед и т. д. и т. п.
С Марьей Ивановной я стараюсь идти в ногу, но она шагает более широким шагом, при этом одобрительно кивая на каждый эпитет в адрес будущего супруга. И когда я замолкаю, с чувством подхватывает:
– Да, Овсей Иосифович — замечательный человек. И деликатный. Вы все правильно сказали. И к жизни у него интерес есть. Ведь вот каждый вечер ходит он в этот ваш ЦДЛ на разные представления. А когда вернется, я его покормлю, искупаю, уложу в постель — и заснет он тихо-тихо. Даже не храпит...
И после паузы Марья Ивановна благоговейно заключает:
– …как будто умер!..
Он умер спустя два года после нашего переезда на Преображенку, в 1977 году.
Татьяна КУЗОВЛЕВА, Россия