Он не изображал, он творил

С ранних лет у Роберта наметился интерес к рисованию, но родители сделали ставку на музыку. «Летом 1903 года, — писал Фальк в автобиографии, — мне подарили масляные краски, и я страстно увлекся живописью. По целым дням я проводил время со своим этюдником и старался передать все подробности полюбившегося мне пейзажа. Это был, может быть, единственный счастливый период, когда я был вполне доволен своими произведениями. Я решил бросить музыку и стать во что бы то ни стало художником».
Это решение огорчило родителей, они мечтали о другом: чтобы их сын стал адвокатом, доктором, на худой конец музыкантом, но уж никак не художником! Это, по их мнению, была не карьера, а голодная жизнь, без всякого успеха, порядка, без определенного заработка. Одним словом — богема! И это слово «богема» означало жизненный крах, но отговорить юношу было невозможно. Тогда в ход был пущен последний аргумент: «У тебя нет живописного таланта». На что Фальк заявил: «Пусть я буду совсем плохим художником, но я хочу быть только им».
Решение было бесповоротным, и Фальк стал заниматься в школах-студиях Юона и Машкова, а затем в Училище живописи, ваяния и зодчества, где его любимым учителем был Валентин Серов. А еще Константин Коровин. После учебы — самостоятельные работы, выставки. Фальк становится членом объединения «Бубновый валет». О выставке «Бубнового валета» Максимилиан Волошин писал: «... много наивных подражаний наиновейшим образцам, много неверных теорий, заводящих в живописные тупики, но вместе с тем — много действительно талантливости и «веселого ремесла», а главное — молодости».
На первой же выставке «Бубнового валета» у Фалька купили картину, и он на вырученные не очень большие деньги отправился в Италию, которую чуть ли не всю исходил пешком: Рим, Верона, Парма, Милан, Пиза, Венеция, Ассизи, Сиена и т. д. Ничего не писал, не рисовал, просто наслаждался увиденной красотой природы и архитектуры.
Позднее в анкете 1926 года Фальк так сформулировал свой творческий путь: «В период творчества от 1906 по 1918 гг. придерживался ориентации: вначале импрессионистической, затем через Сезанна — некоторый уклон к кубизму. Техника и форма более или менее обладали признаками, свойственными этим учениям. С последующего момента — 1918 г. — начинается все более резкое отхождение. В настоящее время интерес к нескольким мастерам старой школы: 1) Рембрандт, 2) Вермеер Дельфтский, 3) Тициан, 4) испанцы: Веласкес, Греко, Сурбаран, Гойя, 5) французы: Ватто, Шарден». Вот так от броскости и эпатажа — к неброскому выявлению сути вещей.
А как встретил Фальк изменения в реальной жизни после установления советской власти? Принял ее как новую данность без особого отторжения и неприятия. Пошел работать в Народный комиссариат просвещения, активно взялся за перестройку художественной деятельности и профессионального образования. Преподавал во ВХУТЕМАСе, и мастерская Фалька пользовалась большой популярностью у студентов. Здесь писали добротно и без каких-либо вывертов и фокусов.
Это было удивительное время: холод, голод, худая одежда, аскетизм во всем, но при этом все било ключом — споры и дискуссии об искусстве, о живописи, скульптуре. Время больших надежд и еще больших иллюзий о строительстве нового мира красоты, добра и справедливости. Кстати, профессора Фалька студенты прозвали доктором за то, что он очень интересовался настроением и самочувствием студентов, трогательно их опекал.
Фальк, ведя профессорскую работу, не бросал живописи. Его картины начала 1920-х гг. полны живым, энергичным и как бы светящимся изнутри цветом. Но после 1924 года что-то исчезает из его полотен, они становятся более прозаичными, и в них, как считал сам художник, ощущается пафос. Возможно, сказывалась огромная усталость от педагогической и административной работы. «Художнику надо иметь свободное время для живописи и, главное, свободную голову от мысли о ней», — говорил Фальк.
Другими словами, нужна была передышка, смена обстановки, и летом 1928 года Фальк получает отпуск и разрешение выехать за границу «для изучения классического наследия», а заодно в Париже устроить выставку своих работ.
Итак, обожаемый и вожделенный Париж. «Жизнь у нас здесь весьма деловая, — пишет он матери. — Заводим знакомства, не простые, а всякие такие, имеющие отношение к будущей выставке. Критики, знакомые критиков, торговцы картинами. С утра к нам приходят люди, которым приходится показывать картины, а после этого выслушивать комплименты... И, как всегда, у меня начинается раздражение против такой жизни. Хочется писать, писать и писать, чтобы обо всей этой прозе забыть...»
Почти десять лет провел Фальк в Париже, и первые восторги сменились разочарованием. Позднее он жаловался, что там, в Париже, «до тебя нет никому дела, никто к тебе не пристает, но никто о тебе и не думает, там можно спокойно подохнуть, и никто не заметит». При всем уюте, комфорте и успехе выставок в Париже Роберта Фалька мучила ностальгия, чисто российская болезнь. А тут еще угроза фашизма в Европе, короче, Фалька потянуло на родину. И в роковом 1937 году художник вернулся в СССР.
Конечно, Фалька могли арестовать (ну, к примеру, как французского шпиона), могли расстрелять или сгноить в лагере, но ничего страшного с ним не произошло, в годы сталинского террора его не тронули. Но зато он сполна ощутил разницу между свободой в Париже и несвободой в Москве.
На родине и картины Фалька, и он сам оказались ненужными. Прошли лишь две небольшие выставки в ЦДЛ и ЦДРИ, и никакой реакции художественного сообщества: какой-то Фальк из чужой Франции, ну и что?! Ни один музей не приобрел его картины, они никак не вписывались в торжество социалистического реализма. Лишь после смерти Фалька Пушкарев, директор Русского музея, решился приобрести несколько произведений художника, причем украдкой по самым низким ценам протаскивал их через комиссию. Президент Академии художеств Александр Герасимов зорко следил, чтобы чуждого Фалька музеи не покупали!..
Картины не покупали, значит, и денег не было. Пришлось Фальку жить в скудном и суровом быту. Немного помог Соломон Михоэлс, заказав эскизы декораций для Еврейского театра. Да И. Эренбург поспособствовал в Камерном театре. А в остальном — тишина. И Париж с его галереями и выставками только снился Фальку. И, тем не менее, Роберт Рафаилович не сдавался на милость судьбе и напряженно продолжал работать.
Далее война, эвакуация, Самарканд, полуголодное существование, тяжелая болезнь. И опять, несмотря на все трудности, Фальк много писал, давал уроки и хватался за все, что могло принести хотя бы маленькие деньги. В редкие свободные часы он играл Баха, Моцарта, Шопена, благодарно вспоминая родителей, которые заставляли его заниматься музыкой. Фальк был весьма критичен к самому себе. В 1954 году он воскликнул: «Только теперь мне кажется, что я созрел для настоящего понимания Сезанна... Как грустно и обидно! Прожил целую жизнь, а только теперь понял, как надо по-настоящему работать. Но нужных сил больше нет, их будет все меньше и меньше...»
Силы иссякали не только из-за возраста и болезней, но и вследствие грубой критики, обрушившейся на художников в рамках развязанной кампании против «космополитов» и «формалистов». В 1946–1947 годах Фалька считали одним из ярых «формалистов». Один из руководителей Союза художников заявил: «Фальк не понимает слов, мы его будем бить рублем...» И картины Фалька не выставляли и не покупали. Как написал о нем в воспоминаниях Эренбург, Фальк «считался заживо похороненным». А художник продолжал, несмотря на изгойство, работать сосредоточенно, упрямо, фанатично. Часто мучительно, уничтожая холсты, в десятый раз замазывая; соскребал краски и наносил новые... Он писал пейзажи, натюрморты, портреты. Но Фалька не замечали, и горы завершенных полотен громоздились у стен в маленькой квартирке.
На печально знаменитой выставке «XXX лет МОСХа» в 1962 году произошел, можно сказать, разгром художников, и больше всего досталось на орехи Роберту Фальку. Вождь партии и страны Никита Хрущев буквально бушевал. Он понимал толк лишь в цветных фотографиях, а на выставке увидел непонятные ему фантазии и дисгармонии художников. А «Обнаженная» Фалька его просто возмутила, и он пустился в крик и брань. Этот скандал заставил народ валом повалить в Манеж.
Жена Фалька Ангелина Щекин-Кротова вспоминает, как служительница выставки, волнуясь, говорила ей: «Идите быстро, посмотрите Фалькова. Тут чуть на кулачищах не бьются около него. Вот это жирная-толстая. Она ему навредила, он ее так за это и осрамил в картине. А вот это его жена, — это про мой портрет в розовой шали, — ее звали ангелом, потому что добрая была очень. Она за ним в Сибирь поехала». «А что, разве Фальк в Сибири был?» — спрашиваю. «Ну как же. Культом личности засланный». «Разве?» — «Ну, это точно знаю, — убеждала меня служительница. — Она за ним поехала и вызволила, привезла в Москву. Но уж очень бедно жили, одну картошку ели», — и чтобы у меня уж окончательно сомнений не осталось, подводит меня к натюрморту с картошкой...»
Ну, как? Мгновенно сложился о гонимом художнике миф, и все перешло в фольклор, но лучше даже сказать — в фальклор, ведь это о Фальке. Разнос Хрущева сделал Фалька даже знаменитым. Его картины стали антисимволом советского изобразительного искусства. Так изображать нельзя! А как можно? Об этом точно знали в ЦК партии.
А Фальк писал по-своему, и все, что он сделал, отмечено особым своеобразием и печатью фальковского таланта. Недаром однажды в разговоре о том, что он изображает, художник буквально рассвирепел и почти закричал: «Я ничего не изображаю, я творю!» А творил он замечательно. Перечислим лишь некоторые творения: «Лиза на солнце» (1907), «Московский дворик», «Пейзаж с парусом», «Зеленая церковь» (1912), «Красная мебель» (1920), «Обнаженная в кресле» (1922), «Золотой пейзаж» (1943), предсмертный автопортрет «В красной феске».
…Роберт Рафаилович Фальк умер 1 октября 1958 года, немного не дожив до 72 лет. Его гроб был помещен в старом унылом помещении МОСХа. Пришли почитатели его таланта. «Люди стояли и плакали — знали, что потеряли», — вспоминал Илья Эренбург. На прощании с Фальком он предсказал, что вскоре наступит то время, когда музеи будут спорить из-за картин Фалька. И такое время наступило. Фальк — это уже классика…
Юрий БЕЗЕЛЯНСКИЙ, Россия