Самое начало

 «Факт литературы»

Имя «Илья Григорьевич Эренбург» я помню с самого раннего детства. Наверняка от мамы. Отец был на фронте, а мама читала и читала газеты в свободное время, и от нее тогда я впервые услышал: Илья Эренбург и пересказ его знаменитых военных корреспонденций.
Потом, когда был убит Михоэлс, а затем разогнан Еврейский антифашистский комитет и большинство тех, кто входил в него, погибли в подвалах КГБ, я уже знал всё, о чем говорили взрослые — потихоньку и на идише, чтобы дети не поняли. А говорили они о страшном, таком страшном, что сами боялись выходить на улицу, ходить в гости или о чем-то высказываться вслух. Помню, помню, как закрыли газету «Дер эмес» («Правда»), потом издательство «Эйникайт» («Единение»)…
Еврейскую культуру уничтожали под корень планомерно и грубо. Закрыли театры, перестали выступать еврейские певцы, ясно было, к чему идет дело: нет культуры — нет народа. Убили целую группу, плеяду еврейских писателей разом. Евреев надо было уничтожить физически и духовно, к этому всё шло. Что не смог Гитлер, хотел доделать Сталин. А Эренбург, один из самых известных представителей народа и один из самых деятельных членов Антифашистского комитета, уцелел! Его не тронули! Об этом все шушукались втихомолку и сомневались: «тут что-то не так» — а что? Решить не могли. Как ни поворачивай — не было ответа.
Я был уже совсем взрослый в тот год, мне исполнилось одиннадцать. Говорю это безо всякого юмора. Кто пережил войну, кто голодал, как я, когда ноги от малокровия покрывались чирьями, градусник зашкаливал и нельзя было встать на собственные ступни от боли и нарывов, тот, без сомнения, поверит, что в десять-одиннадцать мы были совсем взрослыми.
В 1952 году в нашей семье появился телевизор, по тогдашним временам — событие! И я помню, вижу картинку и слышу выступление Ильи Эренбурга на каком-то съезде, слете в Колонном зале Дома союзов, где он говорит дословно: «Франция — моя вторая родина!» На всю страну! На весь мир! И Сталин его опять не тронул! И опять заговорили: «Тут что-то не так!»
Через много лет стало известно, что Илья Эренбург не подписал письма, организованного КГБ, с обращением к правительству о том, чтобы евреев депортировали для защиты от справедливого гнева советского народа. Это было после организованного «дела врачей». Всего несколько человек — Эренбург, Каверин… — не подписали это страшное послание. А остальные в страхе сдали свой народ! Предали и продали! Я не берусь судить и осуждать их, не знаю, как бы я вел себя в то время, если бы мне приставили пистолет к затылку и дали в руки перо для подписи, но ФАКТ — Эренбург не подписал!
В середине 1960-х, когда скинули Никиту Хрущева и уже была создана в Союзе писателей Комиссия по работе с молодыми авторами, в Малом зале ЦДЛ была организована для этих самых молодых, то есть для нас, встреча с Ильей Григорьевичем Эренбургом. Это было в порядке вещей — встречи с писателями, артистами, журналистами, но с Эренбургом!!!
Понятно, с каким нетерпением я ждал вечера и даже не занимал места в набитом зале, а стоял в вестибюле прямо напротив входа, чтобы подольше лицезреть его просто в жизни — идущего, снимающего пальто, здоровающегося. Не только со сцены.
Он поразил меня своим маленьким ростом и измученным серым лицом, вспомнились сразу слова Михаила Светлова: «У меня не телосложение, а теловычитание». Он спросил что-то у сопровождающего, и можно было догадаться, поскольку отправился вниз по лесенке, куда… Выступление Илья Григорьевич начал с того, что приехал с другой встречи, и стало ясно, что он устал и даже перерыва не было в туалет сходить. Я не мог ни на секунду отвести взгляда от него, сидел, высунувшись в проход, чтобы не мешали впереди сидящие. Мозг работал как магнитофон.
Эренбург рассказал о вышедшем третьем томе гремевших тогда его мемуаров «Люди. Годы. Жизнь»: что далеко не всё в него смог включить, поскольку живы еще многие, а главное — когда печаталась книга, был у власти Никита Сергеевич Хрущев. И я подумал, вспоминая прошлое: «Значит, ничего не кончилось». Этому человеку я не мог не верить. Его спросили, не мог бы он почитать эти, не вошедшие в книгу, страницы. Он задумался. Сказал, что это возможно, только надо послать за ними домой, потому что с собой он рукописи не носит. Вызвалось много охотников, но Илья Григорьевич отказался от этой затеи, решил, что лучше в другой раз.
А потом пошли вопросы о жизни, о публикациях, о засилье цензуры, о том, что невозможно пробиться, об этой созданной комиссии. И мне обязательно надо было его спросить, а вечер бежал, и уже стали задавать вопросы с места. Я боялся не успеть и тогда вытянул руку, как школьник, который наконец-то выучил урок, вверх, вверх, даже привстал со стула. Эренбург заметил это!
— Илья Григорьевич! — наверное, голос у меня дрожал, — замкнутый круг получается: невозможно даже сдать рукопись в издательство, например, в «Советский писатель», потому что не член СП, а стать членом СП без книги невозможно — не публикуют!
— Если это настоящее — опубликуют потом, даже после смерти, главное, чтобы это стало фактом литературы! — сказал очень внушительно Эренбург, и зал, как мне показалось, замер в ожидании. А я уже не мог сдержаться и отпарировал:
— Хочется, чтобы это стало фактом биографии!
— Да! — согласился писатель. — Но ведь вам иголки под ногти не загоняют, правда!? Что же жаловаться?
Меня этот ответ настолько ошеломил, что я уже не мог произнести ни звука и плохо соображал, что вокруг творится.
Перерыва не было. Расходились медленно. Я протиснулся сквозь кольцо обступивших писателя и протянул ему книжку «СТИХИ 1938–1958». Он посмотрел на меня внимательно, мне кажется, чуть улыбнулся и только четко расписался.
Комментировать наш очень короткий диалог не буду. Когда смотрю на этот автограф, сразу же вспоминаю наш разговор и сожалею, что фразы, которые я слышал от Ильи Григорьевича, не написаны здесь, на этой странице, где автограф, его рукой. О многом они мне поведали — мы хорошо были обучены читать между строк и понимать, что стоит за словами. Поэтому я очень дорожу этим автографом и именно на этой книжке, охватившей страшные годы жизни страны и моей в том числе.
Эренбург всегда считал себя поэтом больше, чем прозаиком. Я прочитал, за малым исключением, все его книги и согласен с ним.
Дорожу его стихами и этой небольшой книжкой, конечно…
В заключение одно его стихотворение, которое теперь и найти-то трудно, а оно написано было по горячим следам, как говорится, еще в 1944 году на пропитанной кровью, дымящейся земле. Он первым вслух сказал об этом, и когда!!!

Бабий Яр
К чему слова и что перо,
Когда на сердце этот камень,
Когда, как каторжник ядро,
Я волочу чужую память?
Я жил когда-то в городах,
И были мне живые милы,
Теперь на тусклых пустырях
Я должен разрывать могилы,
Теперь мне каждый яр знаком,
И каждый яр теперь мне дом.
Я этой женщины любимой
Когда-то руки целовал,
Хотя, когда я был с живыми,
Я этой женщины не знал.
Мое дитя! Мои румяна!
Моя несметная родня!
Я слышу, как из каждой ямы
Вы окликаете меня.
Мы понатужимся и встанем,
Костями застучим — туда,
Где дышат хлебом и духами
Еще живые города.
Задуйте свет. Спустите флаги.
Мы к вам пришли. Не мы — овраги.
Да, не побоялся, сказал первым! И это действительно «факт литературы».
Михаил САДОВСКИЙ, США