Андрей Бильжо: «Нашему обществу впору давать группу инвалидности»

– Андрей, вы не устали еще от своего Петровича?
– Да нет. Это мой стиль, моя графика, то, с помощью чего я описываю и обрисовываю практически все, что нас окружает. Тем более, что у меня же не только Петрович. Сейчас, например, вышла книжка «Мои классики», где Петровича практически нет.
– То есть не Петровичем единым жив Андрей Бильжо?
– Нет, конечно. Петрович занимает десять, ну, может быть, двадцать процентов из всего того, что я сделал. Просто я работаю с понятными, как мне кажется, любому человеку образами. И все мои карикатуры, так уж повелось, называют «Петровичи» — именно вот этот стиль рисования. В Интернете многие пишут, что Бильжо не умеет рисовать. И я, кстати говоря, стал вести такие мастер-классы по рисованию Петровича. Всем кажется, что это просто. И вдруг в глазах людей — недоумение, потому что выясняется, что в простом много сложного. Даже для профессиональных художников.
– Говорите, Петровича в вас двадцать процентов. А со стороны кажется, что он просто вытесняет вас из этой жизни. Рестораны «Петрович», компьютерная игра «Петрович и все-все-все», «Петрович-сюрприз» — праздничные наборы с водкой-селедкой…
– Ну, уж коль скоро автор придумал удачный бренд… Справедливости ради надо сказать, что у нас таких персонажей карикатурных было немного или даже не было вовсе. Поэтому — ну что ж? Автор, то бишь я, воспользовался своим персонажем, чтобы заняться многими другими вещами. То есть Петрович для меня является как бы пропуском в различные области творчества, которые мне очень интересны. Я понял, что такое делать посуду, узнал, как устроен ресторан, записал диск с песнями — и это тоже называется «Песни Петровича», хотя там никакого Петровича нет. Это просто ход такой в современном искусстве.
– В угоду Петровичу что-нибудь делали? Не чувствовали никогда зависимость от него? Персонаж ведь стал известнее автора.
– Все же зависит от структуры личности. Я по складу характера таков, что меня очень трудно поставить в зависимость от чего бы то ни было.
– Деньги могут ставить в зависимость, положение, власть. Да и просто практические соображения.
– Понимаю. Но повторяю вам, что для меня ощущение внутренней свободы очень важно. Меня практически невозможно заставить делать то, что мне не интересно или противоречит моему мировоззрению. В таком случае обычно и до денег не доходит. Даже когда приходит заказчик и мы обсуждаем календарь, и то сначала я пытаюсь переломить заказчика (хотя это деньги мои), сказать ему: зачем вашему мощному учреждению, вашей крупной фирме этот календарь? Вот я, например, получаю под Новый год два десятка календарей: два дарю маме (и то — свои), а все остальные — раздаю, выбрасываю. Это абсолютно бессмысленная продукция, на которую тратится огромная куча денег.
– Понятно, это чисто имиджевая вещь…
– Да. Но будучи членом попечительского совета «Линии жизни» — фонда помощи больным детям, я всегда предлагаю: деньги, которые хотите потратить на календарь, вы можете перечислить в фонд, а вашим клиентам отправить открытки: дескать, мы эти деньги отдали на операции и таким образом вместе с вами спасли столько-то детей. Это же тоже имидж.
– Это уже креативно, это думать надо.
– Пытаюсь как-то переломить и с удовольствием отказаться от этих денег, что иногда, кстати говоря, удается. А если приходится делать календарь, я все равно диктую свои условия. Говорю: я не буду рисовать то, что придумал заместитель вашего генерального директора, даже не стану читать это. То есть стараюсь как-то не прогибаться.
– А были моменты, когда вас пытались серьезно прогнуть?
– Нет, не было таких моментов. Меня никто не пугал и не угрожал смертью — возможно, я бы прогнулся. Никто не угрожал моим близким — возможно, я бы прогнулся. И никто не предлагал мне запредельные, безумные деньги — возможно, я бы прогнулся. Не знаю, как бы себя повел. Но в тех условиях, в которых жил и живу, я как-то не очень прогибался. И когда мне кто-то пытается что-то предложить, во мне просыпается тот самый мальчик Бильжо, который всегда был в школе нонконформистом и которого всегда раздражали вранье, пафос и всякая фигня.
– Но вы давно не мальчик, а у взрослых свои игры. И чтобы быть успешным человеком, коим вы являетесь…
– А я не могу назвать себя очень успешным человеком. Хотя бы потому, что в данный момент я безработный.
– О как! Так может, оно вам и не надо?
– Нет, я как-то так воспитан, что должен где-то работать. 15 лет в медицине, 15 лет в издательском доме «Коммерсант» — практически со дня его основания, пять лет в газете «Известия». Ушел оттуда, хлопнув дверью, и с тех пор картинки больше нигде не рисовал. Выкладываю их в своем блоге на сайте «Эха Москвы», но это же не работа, я не получаю за это ни копейки. Да, у меня выходят книги, календари, но и это не постоянная работа. Рисовать карикатуры в газете — это как спорт. То есть вы выходите на лед, на беговую дорожку, на футбольное поле до тех пор, пока играете в команде. Если не играете ни в одной команде, вы можете для себя тренироваться, но это уже совсем другая история. Карикатура — это не живопись, не монументальное искусство. Карикатура — это такая эстрада, легкий жанр. И для нее нужна площадка. Сегодня у меня площадки нет… Это первая история. А вторая — еще до середины июля я работал на телеканале «Мир», вел там ток-шоу для стран Содружества. Оттуда уже ушли меня, и это было странным образом связано с серией карикатур, которые я нарисовал, про Лукашенко. Это я к тому, что я — «успешный»: с телеканала «Мир» меня уволили, а из «Известий» сам ушел.
– А я хотел вспомнить слова супруги другого известного художника-карикатуриста. Она ему частенько вас в пример ставит: дескать, Бильжо какой оборотистый, а ты...
– Мне не нравится слово «оборотистый». Вообще-то все это сопряжено с образом современного художника. Если ты… не люблю слово «креативен», использую «придумщик». Так вот, если ты придумываешь, если можешь найти какие-то нетривиальные ходы в картинке, значит, можешь найти нетривиальные ходы и в чем-то другом. Ну и плюс еще надо иметь (и пока у меня оно есть) шило в заднице — когда не можешь усидеть на месте, когда тебе интересно то, се, пятое, десятое. Пока этот интерес существует, я буду в каждой бочке затычка, буду влезать на чужие территории. Что, в общем, и делаю. Иногда удачно, иногда не очень, иногда случаются какие-то проколы. Но и они тоже приносят тебе большую пользу. Потому что ты встречаешься с разными людьми, можешь попробовать себя в разном, можешь учиться. А я, как мне кажется, обучаемый человек: могу научиться всему, и довольно быстро.
– Это признак современного человека, правда?
– Наверное. Я современный с одной стороны и несовременный — с другой. Современный — потому что в курсе новых веяний, того, что происходит в современной культуре, я стараюсь держать нос по ветру. Но при этом пишу свои тексты ручкой, которую заправляю чернилами, ею же рисую картинки. И тексты диктую машинистке. Мне так удобно, мне так нравится. И в этом смысле я несовременен.
– Но условный сегодняшний день можете назвать своим временем?
– Боюсь, что нет. Мне очень интересны не мои 1960-е, но которые я помню хорошо. Моими были — ну, просто потому, что я в них плавал, как рыба в воде, — 1970–1980-е. Но абсолютно моими — когда я развернулся, реализовался — были 1990-е. Это годы первых и самых невероятных открытий. Вдруг мы узнали, что существует виски, например, узнали про «другое» кино, про «другие» книги, побывали за границей. Возможности появились гигантские. Для людей, которые думают, которые не боятся перемен, которые энергичны, которые эту жизнь едят большими ложками…
– Что сейчас изменилось?
– Время изменилось по сути своей. Если мы говорим, что 1960-е годы — это время романтиков, физиков, лириков и так далее, то уже в 1970-е романтики стали не в моде. И если 1990-е — это как бы возвращение оттепели и романтизма, пора надежд, то сегодня время абсолютно циничное и очень рациональное.
– Но сегодня наши люди больше ностальгируют по жирным 1970-м, чем по лихим 1990-м.
– Я ностальгирую не по идеологии. Я если ностальгирую, то по каким-то чувственным вещам. По сборам друзей, по выпиваниям, по разговорам. По понятным критериям, которые разделяли официальную культуру и неофициальную. По молодым родителям, по молодому себе. По этому я могу ностальгировать. А сегодня время не совсем мое — даже по кругу своему это вижу. Не близкие друзья, которые всегда приходят на помощь, конечно, а знакомые и даже давно знакомые могут не перезвонить, если к ним обращаешься с просьбой. Имею в виду тех, кто стоит на какой-то ступеньке у власти: у власти телеканалов, редакций. Которые, быть может, завтра будут уволены, и тогда они тебе позвонят. Но пока стоят у власти, они тебе не перезвонят. Даже мне, человеку, который известнее, чем этот главный редактор, фамилию которого никто не знает. Потому что сейчас я ему не нужен. В этом еще смысле время не мое, оно меня во многом огорчает. И это тема моих грустных размышлений, плохого настроения, брюзжания. Не только у меня — и у моих близких, некогда очень успешных людей. По-прежнему талантливых и энергичных. Которые сегодня остаются не очень у дел.
– Вы себя ставите в этот скорбный ряд?
– Ну, я не умираю с голода, не сдаю свою квартиру. Я могу поехать за границу, сходить в ресторан. Нет, в плане финансов пока все нормально. К тому же я никогда не гнался за деньгами, за атрибутами роскоши. Скажем, иностранную машину купил только два года назад — до того ездил на «Волгах». Но когда нет постоянного заработка, как-то не очень...
– Рестораны, где вы совладелец, разве не приносят стабильный и постоянный доход?
– Я скорее не совладелец, а художественный руководитель. А доходы… То приносят, то не приносят. «Петрович» в Петербурге, например, сейчас переехал с одного места на другое. Должен, наверное, чего-то приносить, но пока там гигантские долги… Петербург вообще непредсказуемый город. Опять же, наверное, я не очень понимаю сегодняшних людей. Я их понимал в 1990-е, а сейчас, видимо, не понимаю. Я не понимаю, почему в Петербурге люди поедают суши в таком количестве. Они что, японцы? Стоя в любой точке на Невском проспекте и оборачиваясь кругом, вы увидите четыре или пять японских ресторанов. Там их столько, что трудно представить. Вот это я не могу себе объяснить. Почему люди на пластмассовых тарелках едят недешевые и очень плохие штуковины под названием суши и сашими. Я лично переболел этой так называемой японской кухней — потому что японская совсем другая — где-то за два-три месяца и уже потом успокоился, мне стало все понятно…
– Андрей, вы же не зря 15 лет отработали в «маленькой психиатрической клинике». Как психиатр что можете сказать о современном обществе? Какова его история болезни?
– На сегодняшний день у меня ощущение, что общество зашло слишком далеко, чтобы в ближайшем будущем надеяться на стойкую ремиссию. Если какое-то время назад у меня были еще надежды, что ремиссия (то есть стойкое улучшение) возможна, то в данный момент я считаю, что общество настолько тяжело больно, что впору давать группу инвалидности. И личность находится на стадии тяжелой деградации. Уж точно, как говорят психиатры, эмоционально выхолощена…
– Что пропишете, доктор?
– А ничего не пропишешь. Трудотерапию. Работать, работать и работать…
Дмитрий МЕЛЬМАН, Россия