Соло на "ундервуде"

Становление
Сергей Донатович Довлатов родился 3 сентября 1941-го, первого военного года, в Уфе. Потом семья перебралась в Ленинград. Родители — типичные интеллигенты: отец Донат Исаакович Мечик — режиссер, писатель, преподаватель, был знаком с Ахматовой и Зощенко, Пастернаком и Светловым, со многими другими замечательными людьми; мать, Нора Сергеевна Довлатова, — актриса.
Сын Сергей — дитя смешения кровей: армянской и еврейской, что и выражал его обычный еврейско-армянский взгляд: как известно, этим народам есть, о чем грустить и о чем печалиться. Повзрослев, Сергей сменил неудобную фамилию Мечик (Мечик-мячик) на более благозвучную Довлатов и с каждым годом все более становился похожим на восточного человека. Знакомой женщине по телефону на вопрос, как она его узнает при встрече, Довлатов ответил: «Большой, черный, вы сразу испугаетесь. Похож на торговца урюком». Ответ исполнен юмора, который у Довлатова искрился с юных лет. Он любил юмор, остроты, розыгрыши и разные фантазии. «В Сережином детстве, — вспоминал отец, — многие восторгались его внешностью, сложением, ростом, выразительными движениями. Отмечали красивый голос, четкую речь. Иногда замечали, что он чувствует смешное, а порой может и сам рассмешить окружающих...» То есть можно сказать, что Довлатову юмор был присущ чуть ли не с пеленок.
Юмор юмором, а внутри мальчика, а потом юноши шла невидимая скрытая работа. Он постигал мир. А в итоге Довлатов — типичный случай двойственности: внутри он печальный, размышляющий, рефлектирующий, а внешне — веселый, легкий, искрящийся.
И еще одна важная черта. С детства Довлатовым был усвоен код благородного человеческого поведения. И когда этот код нарушался кем-то, а порой и им самим, Довлатов сильно страдал. Он был на редкость порядочным человеком и, как все порядочные люди, мучился от своего несовершенства, от своих ошибок и заблуждений.
А это мнение Иосифа Бродского: «Сережа принадлежал к поколению, которое восприняло идею индивидуализма и принцип автономности человеческого существования более всерьез, чем это было сделано кем-либо и где-либо».
Жизнь Довлатова делится в основном на три периода и три города: Ленинград, Таллинн и Нью-Йорк, в промежутке — Пушкинские Горы.
Ленинград — это юность. Беззаботное и мятежное время любви и поэзии. Друг Довлатова Дмитрий Дмитриев (ставший геофизиком) вспоминал: «Учились мы так себе, но двоечниками не были...» Ну, а в студенческие годы — «интересы у нас с Сережей текли в одном направлении: у кого какие девочки на курсе учатся и когда будут танцы...» Ну и конечно: «дешевое винишко, пили, курили, слушали музыку, ухаживали за девушками, старались быть умными, Сережа особенно...» Довлатов был одержим быть первым — таким обладал характером. Но если с девушками почти всегда выходило, то в поэзии первенствовать было сложно. Хотя Довлатов и выделялся тем, что мог лучше и быстрее всех сочинить экспромт за столом. При этом он отлично рисовал и часто сопровождал свои рисунки стихотворными подписями типа: «А вот это будет лев,/ Он заснул, кого-то съев». Или: «Например, вот этот слон,/ Он чудовищно силен,/ На макушке у слона/ Пририсована луна./ Ведь известно, что слоны/ Ростом чуть не до луны».
Писал стихи Довлатов и в армии, оказавшись в самом неприглядном месте — в ВОХРе, в военизированной охране, да еще «на зоне», в ссыльном краю Коми, в совсем неподходящем месте для поэзии:

Девушки солдат не любят,
Девушки с гражданскими танцуют,
А солдаты тоже люди,
И они от этого тоскуют…

Но Довлатов не стал профессиональным поэтом. Так, стишки по случаю. Он хотел стать писателем. Его писательство выражалось даже в монологах обольщения, когда он вернулся из армии в Питер: «Девушка, вглядитесь в мои голубые глаза. Вы в них найдете вязкость петербургских болот и жемчужную ткань атлантической волны в час ее полуденного досуга. Надеюсь, вы не взыщете, если не найдете в них обывательского добродушия? Девушка, вы заметили, как темнеют мои глаза в момент откровенных признаний?..»
Ну, и как устоять было девушкам? Или воспоминание Иосифа Бродского: «Это была зима то ли 1959-го, то ли 1960 года, и мы осаждали тогда одну и ту же коротко стриженную, миловидную крепость, расположенную где-то на Песках. По причинам слишком диковинным, чтоб их перечислять, осаду эту мне пришлось вскоре снять и уехать в Среднюю Азию. Вернувшись два месяца спустя, я обнаружил, что крепость пала».
Значительно труднее было брать редакционные кабинеты — так было раньше, и смею вас уверить, так же трудно теперь.

Мытарь
В библейских сказаниях мытарь — сборщик податей в Иудее. Он собирает подати, а его проклинают за это. Поэтому мытарство обозначает страдание, муку. Применительно к Довлатову — он ходил по редакциям и хотел увидеть свои тексты напечатанными, и если не за деньги, то просто так. Мытарился вовсю.
Елена Клепикова, работавшая в начале 1970-х в отделе прозы журнала «Аврора», в ноябре 1971 года записала в своем дневнике: «Снова приходил Довлатов. Совершенно замученный человек. Сказал, что он — писатель-середняк, без всяких претензий, и в этом качестве его можно и нужно печатать». Ну, мытарь чистой воды.
Довлатов ходил в «Аврору» как на работу, предлагал, просил, убеждал, но все напрасно: советский Гуттенберг его полностью игнорировал и не хотел печатать ни строки: «Довлатов стоял в пальто, тщетно апеллируя к аудитории, — никто его не слушал. Был старателен и суетлив. Очень хотел понравиться как перспективный автор. Но главная редактриса смотрела хмуро. И ни один из толстой папки его рассказов не был даже пробно, в запас, на замену рассмотрен для первых авроровских залпов».
Бесперспективный автор. Даже друзья-поэты (потом об этом они сожалели) говорили: «А, Довлатов! Легковес!..» Тем временем Иосиф Бродский укатил в Америку, Битов, Рейн и Найман уехали в Москву. Довлатов по существу остался один из той элитной питерской компании и страдал от тотального непечатанья. Художественного непечатанья. А так работал в многотиражной газете Ленинградского кораблестроительного института под призывным названием «За кадры верфям».

Таллинн. Поиски удачи
Следующий этап жизни Довлатова — эстонская столица. В повести «Ремесло» он написал об этой своей внезапной поездке на ближний Запад: «Почему направился именно в Таллинн? Почему не в Москву? Почему не в Киев, где у меня есть влиятельные друзья? Разумные мотивы отсутствовали. Была попутная машина. Дела мои зашли в тупик. Долги, семейные неурядицы, чувство безнадежности».
Тут следует сказать, что свою жизнь Довлатов описывал с редкой откровенностью, но при этом, правда, осталась загадка, насколько авторский персонаж Довлатова совпадает с реальным автором Довлатовым. Иногда они совпадают, как один к одному, а иногда весьма разнятся. Автор как бы посмеивается над своим вторым «я» и приписывает ему нечто чужое.
В Таллинне Довлатов всерьез взялся за претворение своей мечты: издать книгу. Он нашел издательство, подписал договор, увидел гранки, дождался второй корректуры, а дальше все застопорилось, более того, готовую книгу не издали. Местный КГБ заинтересовался связями Довлатова с диссидентами, а это были не связи, а просто знакомство за бутылкой, но, тем не менее, бдительные органы наложили вето, табу, запрет на мечту Довлатова. И от отчаяния он впал в запой.
Мечта была совсем рядом, ее можно было потрогать — и на тебе: ускользнула. Исчезла. Испарилась. Ну, как тут не запить! Над пьяным Довлатовым весело потешался успешный Александр Кушнер, приехавший из Ленинграда в Таллинн за своей новой книгой. Короче, кому книга, а кому — фига!..
И тогда пришла Довлатову идея попытать счастья в Америке, но перед Штатами были еще мельком Пушкинские Горы, где его по знакомству устроили работать экскурсоводом. Знания у него водились, но юмористическое начало превалировало. Об одном из приколов рассказал навестивший Довлатова Евгений Рейн:
– Перед домиком Арины Родионовны он остановился, экскурсанты окружили его. «Пушкин очень любил свою няню, — начал Довлатов. — Она рассказывала ему сказки и пела песни, а он сочинял для нее стихи. Среди них есть всем известные, ну, например, это... “Ты жива еще, моя старушка?”» И Сергей с выражением прочитал до конца стихотворение Есенина. Я с ужасом смотрел на него. Он незаметно подмигнул мне. Экскурсанты безмолвствовали. Это был довлатовский театр, одна из мизансцен замечательного иронического спектакля.
В Пушгорах Довлатов жил в избе, через дырку в которой к нему приходили собаки. Достойное сочетание: бездомные собаки и непризнанный писатель. Ну, и гуляния в ресторане «Витязь», которые Довлатов весело описал в своем «Заповеднике». Решение укатить в Америку сопровождалось безумным пьянством, и, как вспоминал Андрей Арьев, выпивали еще в аэропорту перед посадкой.
Об обстоятельствах отъезда Довлатов написал в рассказе «Ремесло»: «В конце 1979 года мы дружно эмигрировали. У нас были разнообразные претензии к советской власти. Мать страдала от бедности и хамства. Жена ненавидела антисемитизм. Крамольные взгляды дочери были незначительной частью ее полного отрицания мира. Я жаловался, что меня не печатают».
Кто из интеллигентов в те годы не бредил Америкой? Вот и Довлатов поехал туда с большими надеждами.
Юрий БЕЗЕЛЯНСКИЙ, Россия
Окончание в следующем номере