Евгений Войскунский о семье, войне и любви

– Евгений Львович, расскажите о вашей семье.
– Мой отец родился в местечке Свенчаны в еврейской семье, в которой было десять детей. Отец и его брат в ранней молодости уехали на Волгу в Сызрань, поступили учениками аптекаря к родственнику. Но тут началась Первая мировая война, их призвали в армию. Они попали на русско-турецкий фронт, воевали, после развала турецкого фронта возвращались в Россию через Баку. И осели там. Отец снял угол в одном из бакинских домов. Хозяева были из еврейской семьи, где росла моя мама. Они в свое время переселились из Минска. Мой дед, отец мамы, держал там небольшую галантерейную лавочку, что позволяло семье сводить концы с концами. Отец и мама приглянулись друг другу, поженились, в 1922 году на свет появился я. Дедушка и бабушка соблюдали еврейские традиции, мама с папой понимали идиш, но говорили на русском. Меня языку уже не учили. Бабушка во времена ликбеза выучила русский язык и стала активно читать, была потрясена Чеховым. И всегда говорила, что самые великие писатели — Шолом-Алейхем и Чехов.
– Вы бывали на родине ваших родителей?
– Да, мне довелось побывать там уже в 1970-е годы. Мы с женой Лидой поехали в Минск, потом в Вильнюс. Оттуда я сел на поезд и отправился в Швенченис, на родину отца. Там я стал искать дом Войскунских, но нашел не дом, а фундамент и маленький огород. Отец в жарком Баку часто с умилением вспоминал зеленую спокойную Литву. Местные жители рассказали мне грустную историю о том, как в октябре 1941 года всех евреев погнали из Свенчан в Новые Свенчаны. Там в лесу их заставили вырыть ров и всех уложили пулеметными очередями. Я поехал в тот лес и нашел место, где были расстреляны свенчанские евреи. Там на холме стоит небольшой обелиск в память о жертвах расстрела.
– Каким вам запомнилось начало войны?
– В 1940 году мне исполнилось 18, к тому времени я был студентом искусствоведческого факультета Академии художеств в Ленинграде, готовился стать архитектором. Меня призвали в армию, и я попал в батальон, который находился на полуострове Ханко. В ночь на 22 июня нас подняли по тревоге, мы залегли на берегу бухты с винтовками. Мы посчитали, что это учения. Лежали до утра в кустах, смотрели на туманные островки в бухте. В 12 дня была речь Молотова, наш замполит нам ее пересказал, так стало понятно: война. На Ханко она началась 25 июня. В этот день финны открыли огонь, мы поняли, что Финляндия вступила в войну на стороне Германии. Наш батальон бросили на тушение пожаров. Лес горел очень сильно, мы окапывали горящие участки глубоким рвом. Начало войны выдалось огненным…
– Как вы стали корреспондентом газеты «Красный Гангут»?
– Дело в том, что со школьных времен у меня был интерес к литературному творчеству. На Ханко выходила газета под названием «Боевая вахта», переименованная после начала войны в «Красный Гангут». Я послал в редакцию рассказ, фельетон и несколько рисунков. Спустя две недели меня вызвали к замполиту батальона, там сидел незнакомый флотский батальонный комиссар. Это был редактор газеты «Красный Гангут» Эдельштейн. Он сказал, что мои материалы приняты. Так я стал сотрудничать с газетой, а в октябре меня забрали в штат редакции. В первые же минуты пребывания там я познакомился с Михаилом Дудиным…
– Расскажите о вашей дружбе с Михаилом Дудиным.
– С Михаилом мы действительно сразу подружились и пронесли дружбу через всю жизнь. На момент нашего знакомства Михаил еще не был известным поэтом, работал в редакции, но уже выпустил в Ленинграде книгу стихов. В помещении, которое занимала наша редакция, видимо, прежде была каталажка: комнаты были маленькие, узкие, как пеналы, похожие на камеры. Так вот мы с Мишей в одной из таких комнатенок вели ночами разговоры, читали стихи по памяти.
– Как вам работалось в редакции «Красного Гангута»? Чем приходилось заниматься?
– Работа была живая, интересная. Нас отправляли в части, на шхерные островки, где завязались настоящие бои. По приказу командира базы Кабанова был создан десантный отряд, которым командовал капитан Гранин. Этот десантный отряд здорово действовал: ребята высаживались на островки с катеров, баркасов, происходили короткие яростные схватки. Этот десантный отряд отбил у финнов 19 островов в шхерном районе, к западу от полуострова. Все мои передвижения происходили ночью, под огнем, при свете ракет, но мне везло. Я писал о моряках, командирах, морских охотниках, которые входили во флотилию Ханко. Еще я писал о летчиках. На Ханко были две эскадрильи — «чаек» и «ишачков» (И-16), с командиром «чаек» Григорием Семеновым я очень подружился, написал о нем большой очерк. Он погиб в 1942 году над Ладогой. Когда были опубликованы в журнале «Наука и жизнь» мои воспоминания о Семенове, я получил письмо от его потомков, которые благодарили за память о нем.
– В свое время острым и хлестким было «послание Маннергейму», написанное в гарнизоне Ханко. Кто принимал участие в его подготовке?
– Сотрудники редакции «Красный Гангут», в том числе замечательный художник Борис Иванович Пророков. Я тогда только появился в редакции. Но в обсуждении этого послания участвовал, подавал реплики. Весь тираж послания был разбросан с самолетов и доставлен разведчиками на финскую территорию, поэтому оригинала у меня не сохранилось.
– С конвоями, вывозившими людей с Ханко осенью 1941 года, связано много драматических и трагических историй…
– Финский залив был заминирован, прорываться сквозь минные поля было непросто и опасно. Об одном эпизоде расскажу подробнее. Погиб эскадренный миноносец «Гордый». Им командовал молодой талантливый офицер, капитан третьего ранга по фамилии Ефет. В середине Финского залива корабль подорвался на минном поле, и, несмотря на усилия Ефета, стал погружаться носом в воду. К терпящему бедствие кораблю подошел катер, в рупор крикнули: «Командиры и комиссары, прошу на борт!» Ефет ответил, что сойдет последним. Люди стали прыгать на катер, вместить всех он не смог. Ефет не счел возможным уйти. Под стать ему был и замполит, комиссар Сахно, он тоже остался на корабле. Командир и комиссар затянули «Интернационал». Представьте себе эту картину: глухая ночь, под пение «Интернационала» корабль уходит под воду и постепенно звуки гимна утихают…
– Вас вывезли с Ханко одним из последних. Трудно ли было вам и вашим товарищам добираться с Ханко до Большой земли?
– Ко второму декабря 1941 года полуостров опустел. Меня и других членов редакции газеты «Красный Гангут» в числе защитников Ханко принял на борт последний конвой. Этому предшествовала большая работа: уничтожали боевую технику, пушки, взрывали платформы, паровозы, типографское оборудование. Мы разместились на большом транспорте, который назывался «Иосиф Сталин». Через три часа после выхода «Сталин» напоролся на первую мину, погас свет, по трансляции приказали всем оставаться на местах. Потом раздался второй взрыв, следом третий. Дудин затащил меня в каюту, где стояли наши винтовки, и предложил застрелиться. Лицо Миши было черным, страшным. Я схватил его за руку и силой вытащил из каюты. Крен усиливался, хотя транспорт держался на воде. К нам подходили тральщики, им на борт прыгали люди. Мы с Мишей поднялись на верхнюю палубу. Дудин прыгнул на борт подошедшего тральщика, я собрался сделать то же самое, но тральщик отвалил и стал удаляться. Тут у меня приключился провал в памяти. Я не помню, сколько я провисел на борту. Было ощущение, что кораблей больше не будет. Но подошел еще один тральщик, и я прыгнул. Это был последний корабль конвоя, подходивший к борту «Сталина». К исходу третьего декабря мы пришли к острову Гогланд, откуда на следующий вечер вышли в Кронштадт. Так закончилась наша эпопея на Ханко.
– У вас интересная и романтичная история любви. Расскажите о ней.
– До войны, в десятом классе, я объяснился в любви Лиде Листенгартен из параллельного класса. Когда я приехал учиться в Ленинград, Лида тоже приехала, поступила на исторический факультет университета. Потом она пережила первую блокадную зиму, по ладожской Дороге жизни эвакуировалась в Саратов, много переезжала. Лида была дочерью «врага народа», ее отец был крупным инженером-нефтяником в Баку, его репрессировали в 1937 году. В родном городе Баку ее не прописывали, поэтому она оказалась у дальних родственников в Махачкале. Получив в 1944 году двухнедельный отпуск, я поехал к родителям в Баку через Махачкалу. Ночью с трудом нашел в незнакомом городе улицу и дом, где жила Лида. Она выскочила мне навстречу, к утру я сделал ей предложение, и она согласилась выйти за меня замуж. Через несколько часов мы нашли ЗАГС, нас в нем зарегистрировали. Мы сразу же уехали в Баку к моим родным. Там у нас была медовая неделя. В 1947 году у нас родился сын, сейчас ему уже 64 года, он ученый. О нашей жизни с Лидой — моя главная книга, мемуарный роман «Полвека любви».
Наталья ЛАЙДИНЕН, Россия
Фото Марка ЛЕРНЕРА