ТЕТЯ ДВОЙРА, ВЫ ХОТИТЕ ИМЕТЬ МЕНЯ ЗА ЗЯТЯ?

Давным-давно, летом тридцать шестого года (увы, уже прошлого века!) в Одессе, по оживленной Дерибасовской, в самом ее центре, напротив Городского сада с его знаменитыми каменными львами, задыхаясь и пыхтя, бежал трусцой высокий, очень толстый человек. Нет, это был не любитель спортивных пробежек и, конечно же, не «малахольный» – так звали в Одессе впавших в детство дебилов. Это был прославленный в те годы столичный актер Бий-Бродский. Кому-то могло показаться, что это — киносъемка. Да, актер действительно прибыл на Одесскую киностудию для участия в новом фильме. Но причина, по которой он тяжело топал по тротуару, задевая прохожих, была намного прозаичнее: за ним гнались! Правда, не грабители с Молдаванки а одесская шпана, группа пацанов, которые, не переставая вопить во все горло: «Шле-ма!», «Шле-ма!», преследовали несчастного артиста уже несколько кварталов. Улица реагировала на эту сцену чисто по-одесски: хохотали, аплодировали, кто-то присоединялся к мальчишкам. Народ понимал, что ребята таким образом просто выражают свою любовь к исполнителю одной из главных ролей в нашумевшем тогда фильме «Искатели счастья». — Вейзмир, — послышался чей то голос, — это же Пиня из кинокартины! — Не Пиня, а Шлема. Вы что, мадам, его не узнали? Должен признаться: тогда я тоже был в компании фанатов на Дерибасовской. Помню, бедняге Бродскому удалось наконец нырнуть в рыбный магазин уже ближе к Ришельевской, где он спрятался в кабинете директора, а мы остались поджидать свою жертву на улице. Прошло, наверное, добрых полчаса, но артист все не появлялся. Кто-то, потеряв терпение, вошел в магазин и крикнул в сторону директорского кабинета реплику Шлемы из фильма «Искатели счастья»: «Тетя Двойра, вы хотите иметь меня за зятя?» Однако вместо артиста к нам вышел продавец в клеенчатом фартуке, осыпанный рыбьей чешуей, и доверительно сообщил, что «товарищ Шлема» давно уже ушел через черный ход и пьет в гостинице «Красной» чай с бубликами. Никогда не забуду, как нас расстроило это сообщение, особенно такая подробность, как «бублики». Продавец ушел, а кто-то из ребят уже искал булыжник покрупнее, чтобы метнуть его в витрину. Стекло магазина спасло неожиданное появление пожарников, которые с воем сирен, грохоча, промчались в сторону Садовой. Мы, разумеется, бросились вдогонку: поглазеть на пожар было не менее интересно, чем искать «живого» Шлему... Однако вернемся к фильму, из-за которого артист Бий-Бродский стал жертвой одесских кинофанатов. Это была веселая комедия, нафаршированная остроумными репликами и каламбурами, песнями Исаака Дунаевского, в ней играли великолепные актеры. Но главное, почему картина была обречена на успех, заключалось не в этом. Эта была еврейская картина, в которой фигурировали персонажи еврейских анекдотов и местечковых легенд... В 30-е годы, когда по экранам победно шествовали «Чапаев», «Мы из Кронштадта», «Цирк», «Веселые ребята», «Девушка с характером», «Депутат Балтики», «Подкидыш», «Семеро смелых», «Волга-Волга», появление в фильме какого-нибудь дяди Сруля или тети Песи выглядело бы по меньшей мере странно, если не сказать нелепо и вызывающе, даже неприлично. И вдруг, как гром среди ясного неба, на киноэкраны вышла картина, название которой не предвещало никаких неожиданностей: какие-то искатели какого-то счастья... Подумаешь, эка невидаль! Первые зрители уныло занимали места в одесском кинотеатре имени Короленко, мысленно прикидывая, куда через некоторое время сбежать — на американскую комедию с Гарри Ллойдом или еще раз посмотреть «Чапаева»? Но когда в первых кадрах фильма Пиня Копман спросил: «А сколько может стоить этот пароход?», а потом появились увалень Шлема, типичный «елд» из местечковых историй, тетя Двойра со своими рассказами об убогой жизни и мелькнул профиль красавицы Розы, зрители были шокированы. После окончания сеанса в наш двор на Базарной, 45 ворвался Нюмка Зильбер и закричал: «Пацаны! Шпана! Выходи поскорее! Айда в кино!» — Шо ты разорался? — лениво вышел на балкон в одних трусах наш дворовый атаман Марик Укк, — ну и шо там показывают? — Та ты себе даже не можешь представить, Мара, — кипятился Нюмка. — А ты шо, бекицер не можешь? Не тяни кота за хвост. Нюмка сделал паузу и выпалил: «Пацаны, это кино знаете про кого? Про евреев! Классное! Одни евреи! Хохмят, песни поют, любовь крутят. Вы как хотите, а я побежал второй раз смотреть». Весь двор бросился в кино. Последним оказался Мара Укк (он не успел натянуть брюки и надевал их уже на улице, на ходу, подскакивая на одной ноге), что подорвало его авторитет. С этого дня все одесские кинотеатры буквально ломились от публики. Во дворах, на улице, а потом и в школе (это случилось во время летних каникул) без конца повторяли шуточки и словечки из фильма, пели песни Дунаевского, а картину смотрели снова и снова... И что удивительно: «Искатели счастья» смотрели не только евреи, фильм сводил с ума русских, украинцев, молдаван, немцев — всю разноплеменную Одессу. Я не помню ни одного одессита, который отозвался бы непочтительно о фильме и его персонажах. Напротив, герои биробиджанской истории органично вошли в одесскую жизнь. Помню, в школе у нас был мальчишка-украинец, которого прозвали «Пиня», а к соседке по лестничной площадке прилепилось прозвище «тетя Двойра». Одним словом, эта комедия стала интернациональным призывом к объединению всех народов, населявших тогдашний Советский Союз. И вот какой парадокс. Дух единения, взаимной симпатии народов друг к другу улетучился, как только началась война, а фашисты оккупировали Украину. Всего пять лет спустя после триумфального шествия «Искателей счастья» по Ришельевской одесские евреи брели в сторону вокзала, чтобы сгинуть в концлагерях, а вдоль улицы стояли те, кого не коснулось «окончательное решение еврейского вопроса». Они наблюдали, как их соседи совершают свой последний путь. Жалкие, насмерть перепуганные женщины тащили за руку детишек и узелки с пожитками, на матрасах волокли больных стариков. Уже потом, после войны мне рассказывали, что в толпе зрителей находились такие, которые срывали с евреек шаль или кофточку, приговаривая: «Не обижайся, Саррочка, тебе это все равно уже не пригодится!» А ведь совсем недавно все вместе смотрели «Искателей счастья», смеялись и плакали, искренне переживали происходящее на экране, сочувствовали, радовались и жалели евреев. Среди самых отъявленных негодяев-карателей, добровольно записавшихся в подручные оккупантам, были и немцы-колонисты из пригородных сел, которые тоже смотрели в местном клубе картину про Пиню и Двойру и, выходя после сеанса, оживленно обсуждали приключения Шлемы и Розы. О случаях мародерства среди жителей Киева, наблюдавших, как их соседей-евреев вели в Бабий Яр на смерть, рассказал писатель Анатолий Кузнецов: «В воротах и подъездах стояли жители, смотрели, вздыхали, посмеивались или кричали евреям ругательства. Одна злобная старуха в грязном платке вдруг выбежала на мостовую, вырвала у старухи-еврейки чемодан и побежала во двор. Еврейка закричала, но в воротах ей заступили дорогу здоровенные усатые мужики. Она рыдала, проклинала, жаловалась, но никто за нее не заступился, и толпа шла мимо, опустив головы. Я заглянул в щелку и увидел, что во дворе лежит уже целая куча отнятых вещей». И никому не пришло в голову, что обобранная, униженная, оплеванная еврейка могла быть той самой тетей Двойрой, которую так жалели и которой так сочувствовали одесские и киевские кинозрители. После окончания войны были сделаны попытки повторить успех «Искателей счастья» в других фильмах, но прототипы Пини и Шлемы уже не вызывали у советских зрителей особой симпатии. Так завершилась история первого советского кинофильма, где звучали еврейские имена, характерные словечки и реплики, где открыто и откровенно решались еврейские проблемы. ...Много лет спустя, уже будучи москвичом, в биллиардной московского Дома кино я увидел худого, бедно одетого и жалкого старика. Он опирался на палку, руки его тряслись. Но я узнал его: это был Бий-Бродский! Он изменился. Как говорят в таких случаях евреи, «от него осталась половина». Я подошел к нему и негромко произнес: «Тетя Двойра, вы хотите иметь меня за зятя?» Он повернулся, посмотрел мне в глаза и отошел, не проронив ни слова. Мне стало неловко: зачем я пристал к старому человеку? Вдруг он повернулся ко мне и тихо произнес: «Это было сто лет назад, верно? А может быть, этого вообще не было?» Но я-то хорошо знаю, что было.