ДО ГРОБОВОЙ ДОСКИ И ПОСЛЕ

Кама Гинкас представил московскому зрителю заключительную часть трилогии «Жизнь прекрасна. По Чехову» — спектакль «Скрипка Ротшильда». Первыми постановками чеховского цикла были «Черный монах» и «Дама с собачкой». В отличие от тех двух спектаклей, премьера которых прошла в родном московском ТЮЗе, мировую премьеру спектакля третьего было решено играть в далекой Америке, в Йельском репертуарном театре. Причина такого странного «режиссерского замысла» остается не совсем ясной, но не более того. В конечном итоге, премьерный спектакль, «обкатанный» и «проверенный» на американцах, вернулся домой и состоялся в Москве. «Скрипка Ротшильда» — рассказ маленький, но необыкновенно «вместительный» для режиссерской фантазии. В нем есть известные чеховские краски и полутона, смены настроений, устрашающе смешной авторский юмор, человек и судьба человека, уместившаяся всего на девяти страницах и раскрывающаяся так глубоко и ясно, будто прочел толстенную биографию, — словом, все то, что неизбежно притягивает к Чехову театр. Режиссер Гинкас — любитель острых ощущений и явный ценитель горького чеховского юмора. Ему интересен человек простой, жалкий, маленький, который под Б-гом ходит и не бросает вызов небесам, такой, например, как Яков Бронза. Интересна его судьба, его смертность, его страдания, очень простые и «слишком человеческие». Иначе зачем тогда обращаться к Чехову, лирику и бытописателю? Яков Иванов — главный герой чеховского рассказа «Скрипка Ротшильда» и спектакля Гинкаса. Он простой русский мужик, здоровый и грубый. И работа его требует физической выносливости и грубоватого подхода: Яков — гробовщик. В маленьком захудалом городке, где живут одни старики, его прозвали Бронзой. Почему, он сам не ведает. Живет себе, строгает гробы на заказ и всегда находится в плохом расположении духа. Работы мало — в городке редко кто умирает, хоть и старики. Досадно даже, ведь от таких застоев одни убытки выходят... Бронза (замечательная работа Валерия Баринова) — мастер своего дела. Его дом, состоящий всего из одной комнаты, весь заставлен свежевыстроганными гробами разных форм и размеров (художник — Сергей Бархин). Он ловко шныряет между ними, словно опытный уличный торговец, желающий сбыть свой товар по выгодной цене, демонстрирует все нюансы и достоинства хорошо выполненной работы. Вот гробы для простых мужиков, вот эти, поизящнее, — для женщин и благородных, а эти маленькие, похожие на скворечники, — детские гробики, пустяшная работа. «Признаться, не люблю заниматься чепухой», — с презрением замечает Яков, перекладывая в своих огромных ручищах крохотные деревянные коробочки. Изготовление гробов оказывается не единственной «любовью» скупого Бронзы. Кроме основного труда, небольшой доход приносит ему также игра на скрипке. Более того, он прекрасно играет на скрипке. Он одарен. Зная о его музыкальном таланте, гробовщика иногда приглашают играть в небольшой еврейский оркестр на свадьбах. Скрипка показана в спектакле в виде обычной пилы для резки дерева. В ночные часы, когда на душе у Якова бывает особенно тоскливо и темно, он берет скрипку в свои грубые мозолистые руки, прижимает к груди, и от звуков, издаваемых задетыми струнами, становится немного легче и светлее. Интересно, что в спектакле сам Бронза на скрипке не играет, за него это делает еврей-флейтист Ротшильд (Игорь Ясулович). Длинный и вертлявый, похожий на какую-то странную птицу, забирается он на самый высокий сук дерева или садится на крыше самого высокого дома и пиликает себе смычком по стальной резьбе, издавая удивительно разнообразные заунывные мелодии. Кажется, что эти волшебные переливы звучат где-то глубоко в душе Якова. Игорь Ясулович выстраивает потрясающий воображение рисунок роли своего персонажа. Уникальной птичьей пластикой, всей своей вытянутой, долговязой фигурой, суетливой и одновременно трогательной манерой игры актер добивается абсолютного соответствия внешнего и внутреннего самочувствия Ротшильда. То он прохаживается горделивой, павлиньей походкой, отвешивая емкие авторские характеристики в адрес гробовщика Бронзы, то вдруг, замечая грозную фигуру Якова, как будто уменьшается вдвое, превращаясь в мокрого, ощипанного петуха, и носится, поджав хвост, по сцене, меж леса выстроенных в ряд гробов, скрываясь от смертельной опасности. Взаимоотношения гробовщика Бронзы и еврея Ротшильда складываются непросто. Тощий, робкий, безобидный еврей всем своим «деликатным» видом вызывает непреодолимое отвращение Якова Бронзы. Особенно его раздражает то, что этот «проклятый жид» даже самое веселое умудряется играть жалобно. Ротшильд — флейтист из того самого еврейского оркестра, в котором временами подрабатывал Бронза. И еще Ротшильд — единственный смертный, сумевший рассмотреть в этом суровом, неотесанном, как полено, мужике прекрасный талант. Ротшильд словно не замечает всей грубости и ненависти, с какой относится к нему Яков. Еврей сносит бесконечные тумаки и страшную брань, учиняемые гробовщиком. Он видит в Якове только этот никем не оцененный, неосознанный, подавляемый талант и безуспешно пытается спасти его. Еврей снова и снова приходит к Бронзе в надежде, что тот согласится сыграть на очередной свадьбе, но каждый раз получает резкий отказ. Якова больше заботит постоянный ущерб, вызванный отсутствием покойников и несметным количеством праздников и выходных дней, в которые грешно работать. И вот сидит он ночами за столом, гневно щелкает счетами и записывает в свою книжку убытки, коим нет конца. И всякий раз он кладет рядом с собой на кровать скрипку и утешается ее щемящим, пронзительным стоном, издаваемым в кромешной темноте жуткой комнаты. Так, без всякого смысла, проходят его дни, месяца, годы... Среди многочисленных гробов, верстаков, рубанков и остального хозяйства, населяющего старую избу Якова, есть еще один, как он выражается, пре’дмет. Такой тихий и почти неприметный. Это Марфа, жена Якова Бронзы. Рассказывая о скромном своем житье-бытье, Бронза легко причисляет ее к предметному миру своего жилища. Так и называет по очереди, и, только лениво указывая на предмет, переводит пальцем от печи к двуспальной кровати, от гробов к Марфе. Полвека прожили они бок о бок: Яков колотил гробы, вел хозяйство, бил еврея, подсчитывал убытки, а Марфа... просто всегда была рядом. Только после смерти старухи Бронза вдруг вспомнил о том, что у него была жена. Крохотное, милейшее существо по имени Марфа в удивительно деликатном и тонком исполнении Арины Нестеровой — самый пронзительный и трогательный образ спектакля. В самом начале, когда все персонажи занимают свои места на сцене, появляется тихая маленькая женщина в черном платочке и старом поношенном платье. Она словно по привычке усаживается между гробов — там ее место — и оттуда, съежившись, лишь изредка подает тихие реплики своим кротким голоском. А Бронза-Баринов тем временем, потея и задыхаясь, все жалуется на убытки, суетится, орет на еврея и проклинает жизнь, не обращая никакого внимания на свою старуху. На время этих пламенных монологов необыкновенно мощный темперамент актера подчиняет себе одновременно и все пространство сцены, и широкую зрительскую аудиторию. Вскорости Марфа занемогла, но все равно продолжала вести хозяйство, таскала воду, топила печь, рубила дрова, стряпала. «К вечеру же слегла. Яков весь день играл на скрипке; когда же совсем стемнело, взял книжку, в которую каждый день записывал свои убытки, и от скуки стал подводить годовой итог». «Яков, я умираю...» — с трудом выговорила Марфа. Бронза поглядел на нее, словно в первый раз за много лет, и заметил, что лицо Марфы розовое от жара и какое-то необыкновенно радостное и ясное, как будто она рада, что наконец умирает. Рада, что уходит от него — от Бронзы, от его бесконечных гробов и подсчетов. Сама Марфа проговаривает авторский текст, и слова эти впервые звучат в ее устах уверенно и четко. На следующий день Марфа умерла, и Якову впервые пришла в голову мысль, что он ни разу не пожалел, не приласкал ее, не догадался купить ей платочек или принести со свадьбы чего-нибудь сладенького. Она жила с ним в одном доме, как кошка, и относился он к ней, как к кошке. Он сам по себе и она как будто тоже. Бронза сам сколотил для Марфы гроб, при ней же, еще до ее кончины. И написал в своей расчетной книжке по привычке: «Марфе Ивановой новый гроб — 2 рубля 40 копеек». Осознание того, что он скоро потеряет жену, единственное живое существо, окружавшее его среди всех этих гробов и рубанков, приходит к Якову постепенно, час за часом. Положив крохотную Марфу на деревянную доску, взяв ее под мышку, он несет ее в местную больницу, в первый раз хлопочет о ней, требует от пьяного фельдшера (Алексей Дубровский) лекарств и срочного лечения. Но поздно — «дела плохи». Только после смерти жены Яков начинает задумываться над своей жизнью, корить себя за собственную невнимательность и равнодушие. Бронза словно прозревает, начинает видеть вещи иначе, под другим углом зрения. Он размышляет о бесцельности и бесполезности прожитой жизни. Он только теперь узнал цену смерти. Яков приходит на берег реки, к старой сухой вербе, где в молодости они с Марфой коротали вечера. Он потерялся, он не находит себе места. Он напрягает память, пытается вспомнить всю свою жизнь рядом с женой. И вот на сцене возникает образ Марфы. Она кокетливо идет по лежащему бревну, на котором сидит Яков, хихикает, снимает свой старческий платочек, скрывающий светлые волосы. Яков рад, как ребенок, он подыгрывает вызванному в памяти образу молодой жены. Он уже готов прожить жизнь еще раз, но уже по-другому... Но очень скоро неуловимый образ молодой девушки сменится прежним — предсмертным обликом старухи. Марфа обращается к Якову с раздирающими его душу вопросами: зачем ты всю жизнь без устали строгал гробы, а не лодки, на которых можно было бы просто кататься по реке под сладостные звуки твоей скрипки? Зачем все это? К чему ты пришел? Чего добился? С чем остался? Бронза задумывается над словами жены и, быстро прикинув, говорит себе, что, действительно, от лодок тоже была бы какая-то выгода, лишний доход. Марфа мотает головой — не может она слышать о деньгах, прибыли и убытках. Она призывает Якова прислушаться к сердцу, заглянуть себе в душу, услышать там музыку, а не скрип гробовых крышек и холодное визжание пилы. Яков мечется по сцене меж гробов, словно загнанный в клетку зверь, он разбит, он раздавлен. Он все вспомнил, все. И хорошенького белокурого младенчика — их с Марфой дочь, которая умерла давным-давно от болезни. Вспомнил березовый лес и старый сосновый бор; вспомнил, как по реке ходили барки, и что гусей теперь стало меньше, чем было прежде. Вспомнил о том, как обижал еврея и Марфу... «Летят у-у-утки...» — затянул было старик, будто сама музыка проникла в его душу и излилась в тоскливой песне. Убитый горем Яков разражается мучительным монологом: «Жизнь прошла без пользы, без всякого удовольствия, пропала зря, ни за понюшку табаку; впереди уже ничего не осталось, а посмотришь назад — там ничего, кроме убытков, и таких страшных, что даже озноб берет...» Захворал Бронза, целыми днями лежал и тосковал, и слезы катились из его глаз. Перед самой смертью он завещал свою скрипку еврею Ротшильду. Обращаясь к прозе, особенно к прозе Чехова, театру необходимо выявить и сохранить авторскую интонацию. Каме Гинкасу это удается. Режиссер не просто сохраняет чеховскую интонацию и настроение, он демонстрирует образец неспешного, вдумчивого прочтения текста. Перекладывая прозу на язык театра, Гинкас добивается осмысления и четкого звучания каждого слова автора. «Скрипка Ротшильда» — спектакль настолько же чеховский, насколько и гинкасовский. Тема зря прожитой жизни и неминуемо наступающей смерти — одна из излюбленных режиссером. Не пессимизм, не разочарование движут творческим выбором Гинкаса. Просто он хочет найти ответы на те же самые вопросы, что не давали покоя Якову Бронзе: зачем люди всегда делают не то, что нужно? зачем мешают жить друг другу?.. И в его поиске — отзвуки той же музыки, глубокой и тоскливой, что играла в душе гробовщика, одиноко сидевшего на берегу реки, по которой могли бы плавать сработанные им лодки.