«В холодной комнате любовь жила…»

Несколько лет назад Евгения Рахковская подарила мне эту книгу, которая произвела на меня сильное впечатление. Как-то, будучи у нее в гостях, я попросил рассказать о ее семейной блокадной жизни, послужившей основой для написания книги.
– Перед началом войны я, студентка, вышла замуж за Семена, молодого ленинградского инженера завода им. Жданова. Своего жилья у нас не было. Мы расписались и продолжали жить врозь в своих общежитиях. К нашей радости, в субботу 21 июня 1941 года девушки — соседки по комнате общежития куда-то уехали, и мой любимый муж Семен остался у меня. Когда я стелила постель, простыней случайно задела висящее на стене большое зеркало. Оно сорвалось и разлетелось на мелкие куски. Вспомнились слова мамы: «Разбить зеркало — плохая примета». Но на деле это оказалось не плохой, а зловещей приметой: утром началась война. Она быстро докатилась до Ленинграда. Мужа призвали в полк народного ополчения. Со своей подругой Идой Свердловой я проводила его до заводской проходной. Хотя мы уже были женаты, но по-настоящему создать семью еще не успели. На прощанье я сказала Семену: «Пусть без руки или ноги, но возвращайся домой живым».
Нас, студентов, отправили под Новгород на рытье противотанковых рвов. Там мы вскоре попали под бомбы немецких самолетов. Меня расквартировали в доме, где сварливые хозяева до поздней ночи во всех несчастьях обвиняли евреев. «Немцы дошли до Питера из-за измены жидов», — говорили мне они, не догадываясь, что я еврейка. Что я, худенькая студентка, могла этим дремучим нелюдям ответить?..
Семена как молодого инженера завод отозвал из ополчения для наладки массового производства авиабомб и минных тральщиков. Нашим семейным убежищем стала небольшая комната на пятом этаже дома напротив Варшавского вокзала, где жила сестра Семена, Вера. Ее муж воевал на фронте. Теперь в этой «коммуналке» мы жили втроем. В начале сентября замкнулась блокада Ленинграда и оборвалась последняя нить, связывающая многомиллионный город с Большой землей. Когда немецкие самолеты по наводке диверсантов за считанные часы разбомбили Бадаевские склады и жировой завод, где находились огромные запасы продовольствия, Ленинград остался без продуктов.
Вспоминая о пережитом, Евгения волновалась. Она попросила меня прочитать отдельные фрагменты из лежащей на столе книги. Семен Рахковский писал: «Я дежурил на наблюдательном пункте МПВО на крыше здания заводоуправления. В 5 утра раздался телефонный звонок: “В сторону завода «Пишмаш» прорвались немецкие танки”. Я вызвал командира дежурного отделения мастера Сергея Щербина и передал ему приказ: “Сережа, внизу, у главного входа, стоят ящики с бутылками горючей смеси. Бери ребят, раздай бутылки и бегом через Западные ворота!” Но в ответ слышу: “А для чего нам это делать? Пусть немцы приходят. Нам бояться нечего. Это вам, Семен Абрамович, нужно их бояться, а нам они не страшны. Ребята пусть отдыхают”. Услыхав такие слова от своего недавнего друга, я был потрясен. Ведь враг всего в трех километрах от завода! Как этот “друг” отнесся бы к захвату немцами завода и моей гибели, сомнений никаких не было... Но, на счастье, огонь нашей артиллерии заставил немецкие танки ретироваться…»
Несмотря на непрерывные бомбежки и артобстрелы, завод ни на минуту не прекращал работ по выполнению срочного заказа Краснознаменного Балтийского флота. Коллектив в полном составе перешел жить на предприятие. Норма хлеба непрерывно уменьшалась, в городе начался голод. На улицах появились замерзшие трупы людей. По рабочей карточке Семену давали 200 граммов глиноподобного хлеба, куда добавляли овсяную муку, отруби, жмых, а когда и эти продукты иссякли, стали добавлять пищевую целлюлозу. Но для нас это был Хлеб! За ним на морозе я, накрытая старым байковым одеялом, выстаивала в длинных очередях.
Навсегда в моей памяти останется новогодняя ночь 31 декабря 1941 года, когда в домах внезапно появился электрический свет. Втроем собрались за столом. А на скатерти лишь один кусочек хлеба. И тут произошло чудо: сосед-железнодорожник, простой русский парень Миша Коваль пришел нас поздравить и вручил новогодний подарок — пакет с картофельной шелухой. Из этой шелухи мы сварили картофельный суп, а в комнате запахло довоенной картошкой.
В начале 1942 года, когда на город обрушились самые страшные бомбардировки и артобстрелы, нашей Верочке пришел срок рожать. Начались схватки, а в комнате мороз. Спалили последние учебники. А пока ночью мы с Семеном по городу искали акушерку, Верочка сама с помощью соседки родила. И даже умудрилась искупать мальчика в снеговой воде. Он все время кричал и через пару недель превратился в сморщенного «старичка». А мы — в дистрофиков: из-за цинги кровоточили и шатались зубы, лиловыми пятнами покрылись опухшие ноги.
От голода у Семена силы были на исходе. Возвращаясь из завода, он упал на заснеженную дорогу и чудом смог доползти до дома. Соседи помогли поднять его на пятый этаж, занесли в комнату, раздели, напоили кипятком и уложили на кровать. Он лежал в промерзшей комнате с заколоченными окнами. Дров не было. Признаки жизни подавала только черная «тарелка» репродуктора, которая голосом Юрия Левитана сообщала об оставленных городах. Я тогда подумала: лучше бы Семен воевал на фронте, чем умирал от холода и голода на нашей кровати.

Однажды он простонал: «Все, дорогие мои, сил больше нет. Я уже не поднимусь». Услыхав такие слова, я закричала: «Да как ты можешь это говорить, не смей и думать. Ведь я с тобой. Отдохнешь и опять пойдешь на работу».
В один из морозных дней, после многочасовой очереди, бережно неся нашу пайку хлеба, я увидела пожилого мужчину, который на веревке тянул полусгнивший телеграфный столб. Мелькнула мысль: это же дрова! Я остановила этого несчастного «бурлака» и уговорила обменять столб на хлеб. Но что делать мне, дистрофичке, с этой ношей? Изо всех оставшихся сил (откуда они только взялись?) я по льду потащила его к своему дому. Не помню, как дотянула до подъезда. Увидели соседи и, спасибо им, помогли поднять столб по обледенелой лестнице на верхний этаж. В комнате лежал изможденный от голода и холода Семен. Я схватила «ножовку» и судорожно начала пилить столб. Муж, глядя на это безжизненным взглядом, прошептал: «Я проклинаю себя. Ты пилишь, а я не могу…»
В «Блокадных записках» Семен Рахковский написал: «И, действительно, я “отдохнул” и пошел на работу, хотя это случилось не скоро. Но главное, возле меня всегда была моя любимая Женечка. Ее любовь и мужество спасли меня...»
– Так как до войны я окончила железнодорожный техникум, — продолжила рассказ Евгения, — весной 1942-го меня приняли на работу дежурной обмывочного пункта депо Варшавского вокзала. В мои обязанности входили сбор валявшихся трупов и поиск документов погибших. Это была страшная работа. В это же время институт, в котором я училась, эвакуировали в город Пятигорск. Но уезжать я отказалась, так как не могла оставить любимого мужа в осажденном городе. Долго ничего не знала о дальнейшей судьбе моей альма-матер. Наконец, пришло письмо от подруги Иды Свердловой. Она писала, что ей с группой студентов чудом удалось бежать из оккупированного немцами Пятигорска. И еще, что декан мехфака Е.А. Герасимов составил подробнейший список всех евреев — профессоров, доцентов, преподавателей, — который передал в немецкую комендатуру. Ида в письме упомянула наших замечательных педагогов Кецлеха, Слуцкого с супругой, Хаймовича, Берлина, Геллера... Все они получили «приглашения» явиться на пятигорский вокзал, захватив с собой ценные вещи. И были расстреляны…
Я всегда старалась, по возможности, находиться рядом с Семеном, и была счастлива, когда в 1943 году удалось поступить в технологическое бюро завода, где он работал. Дополнительные «корабельные» обеды в заводской столовой (вершки тушеной моркови) в какой-то мере поддержали наши силы. А самым большим праздником для нас стал вечер 27 января 1944 года, когда в мрачном зимнем небе мы увидели победный салют… Блокада Ленинграда, унесшая почти миллион человек, завершилась разгромом гитлеровцев. Среди многих наших наград самая почетная и дорогая — медаль «За оборону Ленинграда». Только после войны удалось узнать о судьбе родителей мужа, Аврумэлэ и Нэйси Рахковских, которые не смогли эвакуироваться из Петергофа. В отдаленном сельском районе по наводке соседей и полицая их расстреляли фашисты.
В 1946 году я защитила диплом инженера-механика, но именно тогда наша семья уже в полной мере ощутила набирающий силу разгул сталинского антисемитизма. В 1952 году моего Семена, отдавшего так много сил и здоровья заводу им. Жданова, вызвал главный инженер и сказал: «Семен Абрамович, ты знаешь, всех евреев твоего отдела мы сокращаем, а тебя, начальника отдела, только понижаем в должности». Вскоре Семена как члена партии направили в Латвию... главным инженером МТС «на подъем сельского хозяйства». Директор этой машинно-тракторной станции, беспробудный пьяница, часто говорил: «Мой заместитель — надежнейший еврей, при нем я могу жить, как хочу».
Когда Семен возвратился в Ленинград, его «родной» оборонный завод не принял. Он, инженер высочайшей квалификации, давно мечтавший обобщить свой опыт в научной работе и защитить кандидатскую диссертацию, обратился в Политехнический институт, который окончил до войны. Завкафедрой профессор Соколовский, выслушав просьбу своего бывшего студента, ответил: «Пока я жив, у меня не защитится ни один еврей». Так до конца жизни Семен не смог осуществить свою мечту…
В 1992 году вместе с семьей дочери я приехала в Америку. Всегда любила поэзию и писала стихи. Здесь, за океаном, главной темой моих стихов остается С.-Петербург, где мы с Семеном в условиях смертельной опасности, голода и холода сумели сохранить нашу любовь.
…В канун американского Дня ветеранов (Veteran’s Day) на 88-м году жизни остановилось сердце Евгении Марковны Рахковской, великая любовь которой победила страшную блокаду.
Исаак ТРАБСКИЙ, США