«Дорогой мой, единственный братик!»

И вот я в квартире Иосифа Моисеевича, профессора, доктора медицинских наук, физиолога, автора свыше 300 научных статей и более десяти переведенных на несколько языков, в том числе на китайский. В Израиле, в Иерусалиме, Иосиф Моисеевич живет с 1992 года.
– В Москве, на кладбище Донского монастыря стоит памятник. На нем имена и даты: Евгения Соломоновна Хаютина 1904–1938, Фейгенберг Илья Соломонович 1893–1941, Фейгенберг Моисей Соломонович 1890–1965, Фейгенберг Фаня Филипповна 1897–1967…
– Этот памятник, рядом с крематорием, стоит на могиле тети Гени, урожденной Фейгенберг, моих родителей и в память о дяде Илье. Рядом была большая могила, на которой долгие годы стояла табличка: «Невостребованный прах». Сейчас на табличке другая надпись: «Жертвы сталинского террора». На Донском кладбище был захоронен прах расстрелянных в годы террора людей. Среди них и Николая Ивановича Ежова. Таким образом, его прах покоится рядом с прахом жены… Тетю Геню не разрешили хоронить под фамилией Ежова. Во многих материалах, в том числе и в вашем, неточность: Евгения Соломоновна не сохраняла фамилию первого мужа Хаютина, а носила фамилию Ежова.
И еще о фамилиях. Когда после ареста Ежова шестилетнюю Наташу увезла какая-то женщина (вероятно, сотрудница «органов»), то по дороге она сказала ребенку: «Теперь твоя фамилия Хаютина». «Нет, Ежова», — ответила девочка. Женщина ударила ее по лицу: «Хаютина!» — «Ежова!» Снова удар по лицу…
Кстати, Лазарь Хаютин, первый муж тети Гени, был репрессирован, но уцелел. После смерти Сталина его реабилитировали. Он похоронен на этом же кладбище.
– Вы и ваша семья — москвичи?
– Нет. Наша семья из Гомеля. Когда мне было лет шесть (я родился в 1922 году), отца перевели на работу в Самару, а оттуда — в Москву. Тетя Геня тоже родилась в Гомеле. Она была самым младшим ребенком в большой семье.
– Когда и где ваша тетя познакомилась с Ежовым?
– В некоторых книгах об этом написано. Мне же известно только, что познакомились они на юге1…
– Курортный роман?
– Да. По семейным рассказам я знаю, что дядя Коля очень трогательно за ней ухаживал, с цветами. В Москве они жили в большой, хорошей квартире около Пушкинской площади. Николай Иванович был не очень умным человеком. Он охотно играл со мной. Но игры эти, с моей точки зрения, были идиотскими. Например, он положил на батарею парового отопления толстую телефонную книгу, дал мне в руки мелкокалиберную винтовку и сказал: «Стреляй, посмотрим, в какую букву ты попадешь…» Мне, ребенку, было интересно. Я взял ружье, но удержать в руках не смог — тяжелое. Тогда я положил его на спинку стула и направил на диван, там сидели мама и тетя Геня. И стал нажимать на курок… У меня, повторяю, ребенка, в мыслях не было, что винтовка заряжена. Но курок оказался очень тугим. Я сказал: «Дядя Коля, у меня сил не хватает нажать…» Ежов взял винтовку, открыл затвор. Из него выпал патрон… Такая «забава» с ребенком достаточно глупа.
Кстати, этот эпизод абсолютно неверно описан в изданной в 1997 году в Москве книге воспоминаний академика Петровского, президента Академии педагогических наук, «Откровенно говоря». В ней написано, что мы стреляли… по окнам соседних домов.
– Как относились к Ежову ваши родители?
– Моя мама, Фаня Филипповна, была мудрым человеком. Она хорошо понимала «что к чему». Например, у Николая Ивановича был постоянный билет (пропуск) в правительственную, бывшую царскую, ложу Большого театра. Жили мы довольно бедно. Мама решила воспользоваться этим билетом — показать мне Большой театр. Но она категорически запретила мне рассказывать товарищам, где я в театре сидел и как я туда попал. И вообще — мне с детских лет строго-настрого было запрещено рассказывать о дяде Коле и тете Гене… Ни в школе, ни друзьям — никому.
Когда в 1936 году Николая Ивановича назначили наркомом, мама позвонила мне с работы и спросила: «Ты видел сегодняшние газеты?» «Нет», — ответил я. Тогда мама сказала, по-немецки, чтобы сотрудники не поняли: «Дядя Коля получил большое назначение…» Мама понимала, что все это плохо кончится. Она оберегала меня от этого дома. От особняка с охраной, в который они переехали…
– В этом доме бывали самые интересные, самые знаменитые люди Москвы. Ваша тетя была хозяйкой литературно-художественного салона, фактическим редактором популярного журнала «СССР на стройке»...
– ... Кроме того, если я не ошибаюсь, она организовала первый в СССР журнал для женщин «Советская женщина». Я до сих пор не понимаю, как она могла выполнять такую работу, требующую больших знаний. Ведь тетя Геня, кроме школы, нигде не училась, не получила никакого формального образования. Но она от природы была ярким, талантливым человеком. Ей много помогал советами мой дядя, издательский работник, Семен Филиппович Добкин. С детства, с Гомеля, он дружил с Львом Семеновичем Выготским — одним из крупнейших психологов XX века. Однажды, когда арестовали одного из близких ему людей, Семен Филиппович пришел к тете Гене с просьбой, не может ли она помочь, замолвить слово перед Николаем Ивановичем. Во время их разговора в комнату в домашнем халате вошел Ежов. Деваться было некуда. Дядя стал излагать ему просьбу. Николай Иванович молча выслушал, повернулся и вышел. Семен Филиппович спросил у тети Гени, что это значит. Она приложила палец к губам, а пальцем другой руки стала показывать на потолок и стены: мол, здесь все прослушивается, и я помочь ничем не могу…
Но все это было еще в особняке, о котором я говорил, потом они переехали в Кремль. На кремлевской квартире я не был ни разу.
Раньше, когда Николай Иванович еще не занимал таких постов в органах, тетя Геня помогала людям, может быть, даже не через мужа, а через его сослуживцев, знакомых. Я знаю, что она помогла арестованному еврейскому журналисту Брахману. Кажется он работал в еврейской газете «Дер Эмес». В начале Великой Отечественной войны Брахман добровольцем ушел в ополчение и погиб на фронте.
– А вам лично, вашей семье Николай Иванович и тетя Геня помогали?
– Когда мне было лет четырнадцать-пятнадцать, я серьезно заболел. Начались легочные кровотечения. Первая мысль: туберкулез. Тетя Геня активно подключилась. Меня положили в Кремлевскую больницу. Был там крупнейший специалист по туберкулезу Герман Рафаилович Рубинштейн. Он зашел ко мне в палату и сказал: «Йося, я тебе честно скажу, что у тебя — я не знаю. Но туберкулеза у тебя, слава Б-гу, нет. Назовем эти кровотечения геморроем легких…» Когда меня выписали из больницы, то повезли к Ежовым на дачу — подкормиться. Там я с ними жил месяц или два. Все общались очень тесно. Но дядя Коля был уже абсолютно другим человеком. Не таким, каким я его знал раньше, с которым играл…
Обстановка на даче была неприятной — полно охраны. Когда мы с мамой приехали, нас поселили в главном доме, в комнате рядом со спальней тети Гени и дяди Коли. Но в ней мы ночевали только одну ночь — мама попросила, чтобы нас поселили в доме для охраны и обслуживающего персонала. Она не хотела, чтобы я видел пьянки Николая Ивановича.
– Он пил?
– Сильно. Это тетю Геню раздражало и огорчало. Она старалась убирать бутылки и прятала их под стол. Сама она не пила.
– Наталья Николаевна так вспоминает об отце и матери: «Любил он меня чрезвычайно. Я это знаю, я помню! Приедет из Кремля на дачу, подбросит меня вверх, потом всю оглядит, всю ощупает: цела ли я, в порядке ли я, сколько зубов появилось… Мать была, как бы это выразиться… немножко рассеянная. Не скажу, что она меня не любила. Строже отца — это да».
– Да, я все это видел и помню. Он действительно ее подбрасывал вверх, играл — как с куклой. Тетя Геня совершенно иначе относилась к Наташе. Ее заботило Наташино здоровье, будущее, образование… С ней занимались музыкой. Отсюда, я думаю, эти воспоминания — отец веселый, всегда с ней играет, а мать строгая, следит за ней. На даче у Николая Ивановича был кабинет. Правда, я никогда не видел, чтобы он в нем работал. В этом кабинете была замечательная библиотека, подобранная тетей Геней специально для Наташи, когда она подрастет. Наташе этими книгами воспользоваться уже не пришлось.
С этой дачей у меня связано еще одно воспоминание… 1937 год. Идут процессы «врагов народа». Мы с Николаем Ивановичем в бильярдной комнате, играем. Я говорю: «Дядя Коля! Как странно получается, что-то не так… Люди, которые делали революцию, были с Лениным, оказались врагами народа. И их так много. Что-то тут не так…» Он помолчал, а потом сказал: «Вон того шара, в ту лузу…»
– В 1938 году Евгения Хаютина покончила жизнь самоубийством — приняла большую дозу снотворного, люминала. Потом появилось много версий о ее смерти. Ваша семья верила, что это самоубийство?
– Моя мама навещала ее в больнице. Тетя Геня лежала там с диагнозом «тяжелая депрессия». Ее пытались обвинить (наша семья это знала, я это помню), что она шпионка черт знает каких государств… Вспомним ее записку2. Сталин вообще любил такие ситуации (жены Молотова, Калинина, брат Кагановича…) Сталин был прекрасным психологом. Он окружал себя ничтожествами, но держал их на привязи. После смерти тети Гени врач спросил у мамы: «Откуда у нее столько люминала? Вы ей принесли?» Вероятно, люминал ей передал Николай Иванович. Он понимал, что под него «копают». Расценить ли это как убийство или самоубийство?.. Во всяком случае, люминал тетя Геня приняла сама. Ее депрессия была вызвана тем, что она поняла всю ситуацию, поняла свою судьбу. Поняла свое прошлое, настоящее и будущее…
– Ходило и ходит много слухов, домыслов о ее романах с Бабелем, Кольцовым, Шолоховым… На следствии Бабель подробно рассказывал об их знакомстве в Одессе…
– На мой взгляд, на следствии Бабель выбрал очень разумную тактику — он все валил на покойных, в том числе и на нее, чтобы не поставить под удар живых. Потом, на суде, от своих показаний Бабель отказался, заявив, что все это он придумал. Но, естественно, на его заявление уже никто внимания не обратил. Бабель иногда бывал в доме у Ежовых, и, как мне кажется, если бы между ними что-то было, Бабелю было бы неудобно туда ходить. Чего только не придумывали о ней… Но вот какой эпизод я помню хорошо. По издательским делам она встретилась с Михаилом Шолоховым в Москве, в гостинице3. После этой встречи она рассказывала моей маме, что Николай Иванович обвинил ее в измене, сказав, что номер Шолохова прослушивался, показал распечатки прослушивания, избил. Надо заметить, что он ревновал ее буквально ко всем знакомым. Тетя Геня была веселой, красивой, умной, очень привлекательной4. Свою дочь, Евгению, Женю я назвал в ее честь.
– Как отнеслись в семье к аресту Николая Ивановича?
– Со страхом. Все ждали ареста. Помню, на этот случай были приготовлены узелки с вещами. Но маму и папу не тронули. Не тронули, кстати, сестру Николая Ивановича и его первую жену. Арестовали дядю Илью, папиного брата. Он был веселым, общительным человеком. Вероятно, где-то кому-то что-то сказал «лишнее». Его расстреляли. Расстреляли в 1938 году и племянника Ежова — Толю. Я его хорошо знал. Он был намного старше меня. Работал у Туполева. Толя много рассказывал мне об авиации, ее истории. Как-то мы сидели за столом на даче, обедали. Толя говорил о Туполеве, какой он замечательный конструктор. Николай Иванович слушал-слушал и сказал: « А мы твоего Туполева завтра-послезавтра арестуем…» Вот вам еще один пример неразумности Ежова. Я после этого долго думал — успел Толя предупредить Туполева или не успел?
– А если и успел — от этого ничего не изменилось бы… Поговорим о приемной дочери (своих детей у них не было) Николая Ивановича и Евгении Соломоновны — Наташе.
– Я помню ее красивым, веселым ребенком. Хорошо помню ее няню Марфу Григорьевну. Наташа младше меня на десять лет. Она родилась в 1932 году. Но мы часто играли вместе, особенно когда я жил у них на даче. Я уже об этом рассказывал. После смерти тети Гени Наташа осталась на даче с няней, а после ареста Николая Ивановича ее увезли неизвестно куда. По дороге, как я уже говорил, ее били. Представьте, что должен был чувствовать шестилетний ребенок, у которого куда-то исчезли папа, мама, дом… Мы не знали, куда ее увезли. После войны мама попросила Зинаиду Гавриловну, вдову Серго Орджоникидзе, узнать о судьбе Наташи. Та выяснила, что Наташа в детдоме, в Пензе. Марфа Григорьевна поехала туда, хотела забрать Наташу. Марфа Григорьевна все эти годы поддерживала контакт с нашей семьей. Ее не арестовали. У Наташи, по ее рассказам, были очень сложные отношения с детьми в этом детдоме. Ведь их родители в большинстве были репрессированы во времена Ежова5.
В пятидесятые годы, после детдома, Наташа приехала к нам, в Москву. Пошла на могилу тети Гени. К этому времени Наташа окончила школу, училась в ремесленном училище на часового мастера. Кто-то из учителей, которые к ней хорошо относились (были и такие, которые относились очень плохо), помог Наташе поступить в музыкальную школу. Мои родители купили ей аккордеон. Но она решила не оставаться в Москве (да и сложности с пропиской были), а поселиться далеко, где никто не знал о ее прошлом… Уехала на остров Айон за Полярным кругом, потом переехала в район Магадана. Там как-то один работник НКВД сказал ей: « А мы с вашим папой в свое время хорошо вместе поработали…» (А Наташа-то хотела уехать подальше от таких встреч и разговоров.) Наташа жила там в разных поселках. Живет там и сейчас, в поселке Ола. Я с ней все время переписываюсь. Наташа плохо видит. Пишет сама, а мои письма ей читает внук или внучка. Последний раз мы виделись за пару лет до моего отъезда в Израиль.
Наташа прожила очень тяжелую жизнь. Ее все время мучил и продолжает мучить один вопрос. Она мне пишет: «Осенька, так кто же я?» Ведь о ее настоящих родителях, о том, как, откуда Наташа попала в детдом, ничего неизвестно.
– В 1998 году Наталья Николаевна обратилась с просьбой о реабилитации своего отца — Ежова Николая Ивановича…
– Знаю об этом. Я в довольно четкой форме написал Наташе, что пытаться реабилитировать Николая Ивановича — бессмысленное занятие, что его не простят никогда. Хотя, конечно, обвинения в том, что Ежов — английский, немецкий, японский и еще чей-то шпион, — чушь. Но исполнять преступные приказы так же преступно и наказуемо, как и отдавать их. Наташа подала просьбу о своей (шестилетнего ребенка!) реабилитации. Решением суда она признана жертвой репрессий. Но на суде снова поднялся вопрос: кто она? Нет свидетельства о рождении, нет свидетельства об удочерении, нет документов о том, что она проживала в Москве… Судья спросила Наташу: «Вы — инопланетянка?»
Иосиф Моисеевич вынимает письма из колымского поселка Ола. Крупный почерк плохо видящего человека, широкие строчки. Рассказы о дочери, внуках, болезни зятя. Вопросы: «Хорошо ли тебе там?» «Может быть, вернешься в Москву?» Стихи, иногда публикуемые в местной газете6. Пишет Наталья Николаевна, что не может поехать в Магадан, посмотреть известный памятник жертвам репрессий Эрнста Неизвестного — чувствует себя в чем-то виноватой… Все письма к Иосифу Моисеевичу Фейгенбергу начинаются словами: «Дорогой мой, единственный братик!»
Владимир ХАНЕЛИС, Израиль

Примечания автора:
1По некоторым данным, они познакомились в Сочи, в ведомственном санатории.
2«Колюшенька! Я очень тебя прошу, настаиваю проверить всю мою жизнь, всю меня… Я не могу примириться с мыслью о том, что меня подозревают в двурушничестве, в каких-то не содеянных преступлениях».
3В гостинице «Москва».
4Дамы московского «высшего света» называли ее «Стрекоза».
5Наташа пыталась повеситься, но веревка оборвалась.
6Вот одно из ее стихотворений: «По какой-то неясной случайности /
Я в те годы смогла уцелеть. / И кому я обязана радостью, / Что не дали тогда умереть? // Помешать продолжению рода / Кто-то очень хотел навсегда. / До сих пор я считаюсь уродом, / Дочкой изверга, дочкой врага…»