Марк Кабаков: самый совсекретный еврей СССР

В его памяти — десятки грустных и забавных историй о флоте и жизни, на девятом десятке славный капитан первого ранга Кабаков остается романтиком и поэтом. Он никогда не исправлял национальность в соответствующей графе паспорта, чем навлек на себя проблемы во время службы. О долгой жизни, семье и море мы поговорили с Марком Владимировичем у него дома, в его уютной «каюте».
– Марк Владимирович, расскажите, пожалуйста, о своей семье.
– Я родился в известной семье минских евреев. Мой отец Владимир (Вульф) учился в Петербургском университете, а мать Анна (Ханна) — в Петербургской консерватории. Мать обладала удивительным голосом — колоратурным сопрано, ее профессором был Глазунов. То, что евреи в то время учились в таких учебных заведениях, уже говорит о многом. Мои родители не успели окончить учебу, поскольку произошла Октябрьская революция, а потом началась Гражданская война.
– Ваши родители столкнулись с маховиком репрессий. Каким было ваше детство?
– Довольно своеобразным. По чужим углам, людям, преимущественно на полу… В 1918 году моя мать сидела в Минске в тюрьме. Это было не простое заключение: в тюрьму собрали детей богатых родителей и требовали за них выкуп. Иначе каждый десятый был бы расстрелян. Мать, подающая надежды певица, рано потеряла голос. Она окончила дошкольные курсы, работала в детских садах. Отец мой в советское время прошел мясорубку репрессий, стал заключенным конармейцем на строительстве Беломорско-Балтийского канала. Четыре года я жил у бабушки в Минске.
– Как вы попали в морскую спецшколу в Москве?
– Все получилось довольно случайно. В 1939 году в СССР открылись артиллерийские спецшколы, прообразы суворовских училищ и наследники кадетских корпусов. Туда принимали после 7-го класса. Мальчики в спецшколах носили военную форму, их потом без экзаменов принимали в артиллерийские училища. Это были, без преувеличения, привилегированные учебные заведения. Там учились дети советской элиты. Следом открылись авиационные спецшколы, а за ними — семь военно-морских спецшкол, одна из них в столице. Причем в Москве это было первое после школы Петра военно-морское учебное заведение. Мальчишки просто ринулись туда! Я помню, было 5000 заявлений на 500 мест, все — от отличников. Поэтому принимали в спецшколу исключительно по состоянию здоровья. До сих пор не понимаю, как мне удалось попасть в число самых здоровых ребят Москвы! На самом деле мне тогда очень хотелось красоваться в форме. Так я надел форму в 16 лет и 34 года не снимал ее. Служил на Северном, Балтийском и Черноморском флотах. Ходил на всех классах боевых кораблей, надводных и подводных.
– Несмотря на то что во время Великой Отечественной войны вы были курсантом. При этом вы принимали участие в боевых действиях. Как это получилось?
– С началом Великой Отечественной войны пробовали сокращать сроки учебы в высших военно-морских заведениях. Но как ни старались власти, оказалось, что офицера командного профиля обучить меньше, чем за 3,5 года, нельзя. А инженеру-механику для должной подготовки нужно 4 года. Тогда приказом народного комиссара ВМФ были введены курсантские практики, по которым курсанты летом расписывались на боевые корабли и воевали наравне с остальными. Поэтому во дворе каждого военно-морского училища стоят скорбные стелы с именами курсантов, погибших во время таких практик. В 1944 году из нашего училища на Северный флот вместе со мной поехали 45 ребят. Вернулись 36, остальные остались на дне Баренцева моря. Я воевал на Каспийской флотилии — на плавучей зенитной батарее, и на Северном флоте — на большом охотнике «Штурман» в качестве дублера моториста. Мы встречали караваны союзников на 72-й параллели и сопровождали их до входа в Кольский залив.
– Что вам особенно запомнилось из опыта боевого траления?
– Запомнилось, как топляком у нас на корабле однажды погнуло лопасть гребного винта, и мы шли под одним двигателем. А когда вышли из губы и оказались уже на минном поле, у нас полетел и второй двигатель. История совсем неприятная: мы без хода и на минном поле. Пошла игра в орла или решку. Но раз я с вами разговариваю — все закончилось хорошо. Мы тогда не боялись ничего, в пору молодости, холостячества и труднообъяснимого бесстрашия. К тому же нам платили большие деньги: за каждый час с включенным тралом на минном поле, за каждую обезвреженную мину, за пребывание в отдаленных районах Арктики. Мы заново открывали для страны Северный морской путь — это было делом государственной важности. Для нас война была в разгаре.
– Какое место в вашей жизни занимает поэзия? Когда вы начали писать?
– Сергей Наровчатов уверял, что настоящий поэт пишет стихи с шести лет. Я несколько припозднился, приступив к этому делу с восьми лет. Зато продолжаю писать до сегодняшнего дня: вот сегодня ночью написал несколько стихотворений… В своей жизни я издал 21 книгу — поэзия, публицистика, проза. К числу моих литературных учителей я отношу поэтов Всеволода Азарова, Николая Флерова. В Союз писателей меня рекомендовал Давид Самойлов. В 1973 году я был единственным инженером-механиком Военно-морского флота — членом Союза писателей, чем ужасно гордился.
– Многие до сих пор вспоминают вашу грандиозную ссору с советской властью. В чем была причина конфликта?
– Последние шесть лет я служил в Москве в закрытом НИИ военпредом, имел самый высокий допуск секретности. После демобилизации оказалось, что я был едва ли не самым «совершенно секретным» евреем! И выехать за границу не могу: 5 лет, 10 лет, потом 15… Вокруг меня кипела жизнь: писатели разъезжали по разным странам, а я мог передвигаться только в пределах СССР. После 17 лет запрета на выезд мое терпение лопнуло. Я подал в суд на то, что меня не выпускают за границу, формально на первый отдел Министерства среднего машиностроения. Но всем было ясно, что я подал в суд на КГБ. В 1990 году это был первый в СССР процесс против КГБ. Я сразу стал знаменит, как герой Чехова, попавший под извозчика: начались статьи, репортажи в разных СМИ, в зале суда яблоку было негде упасть от иностранных журналистов. Дело мое рассматривалось три раза в районном суде и два в городском. Все эти процессы, как и следовало ожидать, я проиграл. Суд всякий раз выносил решение, что КГБ здесь ни при чем, меня не выпускает ОВИР, а на эту инстанцию в суд подавать было нельзя. Мой адвокат после этого процесса сделал блестящую карьеру, уехав в США. Как же мне было обидно, когда в С.-Петербурге на военно-морском салоне на Васильевском острове, в котором принимали участие представители двух десятков стран, проходя между стендами, на одном из них я вдруг увидел то, чем занимался и из-за чего меня не выпускали 17 лет… А сейчас все продается, даже указаны телефон и адрес.
– Как вы встретили День Победы?
– В мае 1945 года Победа висела в воздухе, чувствовалось, что вот-вот все закончится. 8 мая курсант 3-го курса Кабаков перелез через восточные ворота адмиралтейства, ушел в самовольную отлучку и с девицей поехал на Елагин остров, где очень неплохо провел время. Потом вернулся обратно через те же восточные ворота, пошел в кубрик и лег спать. На следующее утро был обычный подъем — ни минутой раньше. Но он сопровождался почти мгновенным «Ура!». Кто-то крикнул: «Победа!» Когда мы строились на плацу, ко мне подошел кто-то из политотдела и сказал, что я назначен читать стихи о победе. Стихов о дне Победы я не имел, но были о том, что она будет. И я сказал «Есть». Когда мы стояли в строю, увидели, как два капитана первого ранга ведут под руки высокого старика. Несмотря на теплый солнечный день, он был в валенках. У него на кителе сверкали ордена Ленина. Это был знаменитый кораблестроитель Крылов. Он поднялся на трибуну, где уже стоял начальник училища Крупский, племянник Надежды Константиновны. Я не помню, кто выступал, что говорил: я стоял и повторял стихотворение про себя. Поскольку уже знал, что более торжественного чтения в моей жизни не будет.
Вечером в училище было объявлено увольнение для всех курсов, даже первых. А вот наш дизельный факультет в качестве наказания за систематические нарушения дисциплины был расписан для проведения салюта. Нам выдали ракетницы, провели инструктаж. Мы пошли в город, продираясь сквозь ликующую толпу. Нас буквально вырывали из строя, в руки совали чекушки, стаканы с водкой, тащили к себе домой, поздравляли. Значимость флота для Питера колоссальная, а тут еще День Победы. Я не видел слез на глазах — только радость. Конечно, мы выпили. Мне лично хватило стакана водки, который я закусил предложенной кем-то краюхой хлеба. В училище застолье продолжилось. Но этого я уже не помню — пришел и рухнул…
Наталья ЛАЙДИНЕН, Россия