Театр как жизнь

– В своей книге «Витя Кузов в сандалиях на босу ногу» вы написали о том, что, будучи подростком, напали в букинистическом магазине на книгу о Камерном театре, которая в каком-то смысле определила вашу театральную судьбу. Что в ней такого было? Чем она вас поразила?
– Я купил ее в букинистическом магазине. Ее автором был Константин Державин, год выпуска — 1934-й. Это была абсолютно вульгарно-социологическая книга. Но в нее были вложены, вероятно, поклонниками Камерного, рецензии на одесские и парижские гастроли, некролог Таирову и, кажется, фото медали на Парижской выставке. То есть в одной книге через рецензии и фотографии я получил сразу некое представление и о Камерном театре, и о его судьбе. Мне было тогда 13 или 14 лет. А через два года мы путешествовали с родителями на теплоходе по Волге. Там по радио я услышал «Мадам Бовари» в исполнении Алисы Коонен. Это не стало событием для окружающего мира, но было открытием для меня, главным театральным открытием. Я написал Алисе Георгиевне — она ответила. Так завязалась наша переписка.
– Как же вам, 14-летнему ребенку, открылась великая актриса?
– Все произошло своевременно. Я ей написал в 1959 году. Камерный театр перестал существовать в 1949 году, и все о нем забыли. И вот ей пишет мальчик из Одессы, и она ему отвечает из своего одиночества.
– О чем вы писали в своем письме Алисе Георгиевне?
– Я написал, что мало что понял о Камерном театре, но, судя по фотографиям, это интересно, и я хотел бы больше узнать о нем. Чем, например, он отличается о других театров? Я спросил, как там учили. И она мне написала об училище Камерного театра и чего требовал Таиров. Так началась наша дружба, которая длилась всю жизнь. Когда я приехал в Москву поступать в ГИТИС на режиссерский факультет, я продолжал поддерживать отношения с Алисой Георгиевной — провожал ее на концерты, ходил к ней в дом. И уже тогда я понял, каким странным явлением был Камерный театр Таирова в нашей стране, каким удивительным было его существование. Ведь этот театр не имел отношения к МХАТу. А этого в нашей стране быть не могло, просто быть не могло! Это страна Художественного театра. Он этой стране необходим, с его реалистичностью и стремлением к театральной правде. Ученица Станиславского, Коонен сама ушла из МХАТа, сама себя изгнала из этого рая. Когда я начал учиться в ГИТИСе на курсе Юрия Александровича Завадского, все время говорил ему: «Ну, давайте проведем встречи с Алисой Георгиевной, пусть она что-нибудь покажет. Ведь она играла античную трагедию. Она ведь умеет то, что сегодня никто уже не умеет». Но нет — ни разу не согласился!
– Судя по всему, Юрий Завадский не был в числе поклонников Камерного. Известно, что Таирова не принимали многие великие современники, в том числе Евгений Вахтангов, Михаил Чехов, Всеволод Мейерхольд, о чем вы пишете в своей книге «Таиров», недавно вышедшей в серии «Жизнь замечательных людей». Там я обратила внимание на высказывание Ильи Эренбурга (взятое вами из его романа «Люди, годы, жизнь»), в котором он — цитирую — пишет: «…на гражданской панихиде один из режиссеров по бумажке еще припоминал его былые заблуждения…» Этот режиссер, имя которого не называет Эренбург и кого не раскрываете вы, — Завадский?
– Да, к сожалению. Я не назвал в книге его имя, но каждый ведь может узнать об этом, если возьмет в архиве список людей, которые присутствовали на панихиде Александра Яковлевича Таирова и говорили там какие-то слова. Может быть, это была дань обстоятельствам, а может быть, и искреннее неприятие эстетики Камерного.
– Что вас больше всего интересовало в годы учебы в ГИТИСе, кроме Камерного театра?
– Больше всего меня и тогда, и сейчас интересовали люди 1920-х годов. Искусство того времени. Однажды я предложил на втором курсе сделать вечер отрывков из пьес этого времени. Там был булгаковский «Бег», бабелевский «Закат», где я бездарно играл Беню Крика, и отрывок из пьесы Юрия Олеши «Нищий, или Смерть Занда», напечатанный тогда в журнале «Театр» Александрой Ильф, дочерью Ильи Ильфа. Когда я прочел этот текст, то понял, что это главный театральный текст моей жизни. Я хотел получить всю пьесу, а не отрывок. И стал как сумасшедший искать «Смерть Занда». Я был одержим этой идеей. Ничто другое меня не интересовало, в том числе даже и Булгаков. Забегая вперед, скажу, что в результате многолетних поисков и изысканий я все-таки нашел материалы к этой пьесе и поставил спектакль «Нищий, или Смерть Занда», который много лет шел в репертуаре «Эрмитажа». Но тогда Завадский отослал меня к вдове Булгакова, у которой, как он предполагал, должен был быть вариант пьесы «Бег». Юрий Александрович сказал, что она живет у Никитских Ворот, и велел купить ей цветы. А что мне была Елена Сергеевна? Я взял, конечно, букет цветов и отправился к ней. В ее квартире сохранился интерьер их прежнего жилья с Булгаковым. В шкафу стояла посмертная маска Михаила Афанасьевича. Я тогда не считал Булгакова лучшим писателем на земле и все время спрашивал Елену Сергеевну про Юрия Карловича, что вызывало у нее изумление. Она, конечно, хорошо относилась к Олеше. Но почему, приехав к вдове Булгакова, нужно спрашивать про Олешу? Это полный идиотизм, как я теперь понимаю. Я дошел до такой наглости, что не взял у нее почитать роман «Мастер и Маргарита», который она мне предлагала. До какой зацикленности нужно дойти на идее, мной овладевшей! У Елены Сергеевны в славянском шкафу в нижнем ящике лежали папки с длинными тесемками. Это был «Мастер и Маргарита». Что мне мешало его прочесть? Но я был занят собой. Одержимо занят собой! Когда я начал ходить к Елене Сергеевне, у нее еще не было той славы, которая началась чуть позже, когда ее «открыл» Лакшин после публикации романа «Мастер и Маргарита» в журнале «Москва» в 1966 году. Но я тогда был слишком молод, чтобы все это понимать. Мне было 17 лет, когда я поступил в ГИТИС.
– Алиса Коонен и Елена Сергеевна были чем-то похожи? Все-таки они люди одного поколения, одного круга.
– Ну, на Елену Сергеевну было трудно быть похожей. Об Алисе Коонен у меня очень много в книге «Таиров». Смею надеяться, что Александр Яковлевич может быть мне благодарен уже за одно то, как я написал о ней. За портрет Алисы, который я внутренне «взял», удержал ее скрытую сущность. Она была просвещенным, большим человеком, но таинственная до предела! Вот, кстати, один факт, я о нем пишу в книге, но могу и повторить. Когда умер Таиров — а это произошло через месяц после закрытия Камерного театра 25 сентября 1950 года, — Алиса Георгиевна вернулась домой через день после похорон и неожиданно увидела, что в кабинете Таирова горит свет. Алиса Георгиевна прошла в кабинет покойного мужа и увидела Таирова, который стоял над столом и что-то искал в своих бумагах. Потом, не погасив света, прошел мимо нее. Алиса Георгиевна стояла, вжавшись в стену. Она могла предположить, что сходит с ума, и никому об этом не рассказывала, но через несколько дней дворник, который знал их с Таировым много лет, вдруг спросил: «Тут третьего дня Александр Яковлевич проходили. Так они ушли или нет?»
– Мистика какая-то! Как же это объяснить?
– Не знаю…
– Известно, что и с Еленой Сергеевной Булгаковой тоже связывают различные мистические вещи. Ее называли даже ведьмой…
– У Елены Сергеевны вообще ничего не было, кроме лукавства, озорства, очарования, богемности и женственности. Молодая, всегда молодая! Умнейшая, но такая свободная, роскошная. Алиса Георгиевна не была свободная. И не пыталась никому открываться. Только в работе. В личной жизни — нет, конечно, нет. Я не понимаю, как Фаина Георгиевна Раневская с ней приятельствовала. Как это могло быть? Я даже не представляю их разговоров с Александром Яковлевичем. Такая Медея, цыганка. Абсолютно закрытая шкатулка, в которой спрятаны несметные сокровища.
– Что за люди вас окружали в детстве? Насколько мне известно, ваша мама была историком по образованию и преподавала научный коммунизм в цирковом училище, а папа был торговым работником. Вряд ли они могли привить вам любовь к театру, литературе и вообще к искусству. Кто помогал вам найти себя самого?
– Да, из цирка могли придти только репризы. Моим клоуном были мой город, а также коммуналка с отверженными соседями-интеллектуалами или с людьми, которые тайно готовят шоколад из украденного сырья одесской фабрики. В этом шоколаде плавились заодно и волосы тети Сары Стратиевской. Все это воспринималось мною тогда так ярко, бесконечно ярко, и должно было вылиться в какую-то форму искусства. И всегда около меня было что-то вроде искусства. Вот, например, смешная история. В Одессе есть кирха (лютеранский храм. — Ред.). И вдруг в этой кирхе организовали экспериментальное телевидение. Не думаю, чтобы в Одессе тогда было больше 200 телевизоров. И вот, представляете, меня, восьмилетнего ребенка, пригласили открывать это мероприятие. И первые слова, которые обладатели этих 200 телевизоров услышали после того, как диктор объявил об открытии станции, были стихи в исполнении Миши Левитина. Кажется, я читал Михалкова. В школе я играл в драмкружке. У нас ставили «Поэму о Зое», в которой я играл Бориса, возлюбленного Зои Космодемьянской. Потом я создал альтернативные постановки и поставил в тринадцать лет «Моцарта и Сальери». Затем был спектакль «Трагик поневоле», который я сделал под влиянием акимовского театра из Питера, приезжавшего на гастроли в Одессу. Там в главной роли был Николай Трофимов. Помните его — ну такой маленький, чудный? Я так смеялся на его спектакле! Я весь свой смех там оставил. Конечно, то, что я ставил, было сплошное подражание Трофимову. Но все-таки я получил первое место в Одессе на конкурсе школьных театров. А вскоре был изгнан из школы за то, что нарушил законы. Потому что — как же так? Есть репертуар, установленный завучем. И вдруг вопреки ее указаниям я ставлю что-то такое, не утвержденное сверху. Через много лет на базаре мама, которая была далеко не сторонница моих занятий, встретила этого самого завуча, и та ей сказала: «Я была неправа по отношению к Мише, я не верила, что он может что-то. Передайте ему, пожалуйста, мои извинения».
– То есть ваша мама не была такой еврейской мамой, которая всегда в восторге от своего чада...
– Ой, ну что вы. Всегда был один сплошной спор. У меня есть такая вещь — «Псих и мелочевка», в которой псих — папа, мелочевка — мама. Мама была со мной не согласна априори во всем и всегда. Вот вам пример. На рынке моя непримиримая мама встречает другую непримиримую женщину — моего завуча, и та говорит ей, что была неправа. Вот эти слова постороннего человека производят на маму впечатление. Эта вечная зависимость от чужого мнения!
– Но вернемся в сегодняшний день. В репертуаре вашего театра, как и прежде, сплошь авторы 1920-х годов: Юрий Олеша, Даниил Хармс, Михаил Булгаков, Илья Ильф и Евгений Петров, Николай Эрдман, Саша Черный, Владимир Маяковский. Разве вам не хотелось бы попытаться как-то выразить в спектаклях нынешнее время? Ведь оно пройдет, и мы вместе с ним.
– А времени и не существует. В Талмуде сказано: «Вы говорите, время идет? Безумцы, это вы проходите». Мне очень нравится это высказывание.
Элла МИТИНА, Россия