Андрей Вознесенский Интеллигент в эпоху беззаконий

Уход Вознесенского мне особенно горек. Он почти мой ровесник (на год младше). Мы учились в одной школе, московской № 554. Иногда встречались и перезванивались. Я внимательно следил за его творчеством. Часто цитировал его в своих писаниях. И вот связь оборвалась. Когда-то Вознесенский почти кричал: «Тишины хочу, тишины... Нервы, что ли, обожжены...» И вот наступила тишина. Остались книги. Но нет голоса Вознесенского.
1 июня 2010 года Вознесенского не стало. Зоя Богуславская в сердцах воскликнула: «Проклятый Паркинсон!..»
В ноябре 1979 года я в стол написал небольшое исследование о жизненном пути и творчестве Андрея и начал с того, каким я его помню: «Был тихим, лобастым и неприметным мальчиком. В футбол не играл, в драках не участвовал и, разумеется, хорошо учился. И покуда сверстники били коленки и баклуши, безумно предаваясь радостям жизни — папиросным чинарикам, картам и танцам (в моду входили буги-вуги и синие рубашки в белую полосочку), он спартански предавался занятиям, накапливал знания и наращивал свой интеллект.
Сокашники мучились вопросом, где бы выпить и куда сходить погулять, а его уже волновал вопрос: «Кто мы — фишки или великие?.. Лилипуты или поэты?» А когда повзрослевшие школьники поувяли в своих чувствах и подрастратили свою энергию, Вознесенский поразил всех своим безудержным, неистовым напором. Его поэзия ворвалась в жизнь, как выразился Глеб Горбовский, «бешеным лимузином» — резко, бесцеремонно, вызывающе...
Ранний Вознесенский был ярок, неординарен, нетрадиционен и эпатажен. Его «лимузин» предпочитал мчаться не по проторенным стежкам народной поэзии, не по обкатанной дороге официальных песнопений, не по расхожим лирическим улицам и аллеям, он избрал свой путь и отчаянно рулил в сторону привидевшихся ему голубых далей.
Дебют состоялся в 1958 году. «Помню пронзительное чувство, — писал Вознесенский, — когда мои стихи напечатали. Я скупил 50 экземпляров «Литературки», расстелил по полу, бросился на них и катался, как сумасшедший». Оказывается, в тихом мальчике, робко стоявшем у стенки в школьном коридоре, таился веселый чертик!..
Отложим дальние воспоминания и отметим, что первые сборники Вознесенского «Парабола» и «Треугольная груша» поразили всех любителей поэзии своей буйной фантазией, яркостью красок и особой звонкостью стиха. «Москва завалена арбузами./ Все дышит волей без границ./ И веет силой необузданной/От возбужденных продавщиц...» А какой образ: «Земля мотается в авоське меридианов и широт!» (правда, сегодня надо объяснять молодому поколению, что такое авоська). А — «Мерзнет девочка в автомате,/ Прячет в зябкое пальтецо/ Все в слезах и губной помаде/ Перемазанное лицо...», — и сразу узнается то давно ушедшее время, 1950–1960-е годы!..
Его ранние стихи хочется вспоминать и вспоминать. У каждого в голове хранятся свои любимые строчки. У кого «Осень в Сигулде», у кого «Пожар в Архитектурном институте», а кому любы строки про сирень: «Сирень прощается, сирень — как лыжница,/ Сирень как пудель мне в щеки лижется!..»
Долгие десятилетия негласно шло поэтическое соревнование между двумя поэтами — Андреем Вознесенским и Евгением Евтушенко, кто из них, если так можно выразиться, кумирнее другого. Оба претендовали на роль властителя поэтических дум или короля поэзии. Они были на разных полюсах: Евтушенко попроще, понароднее и явно тяготел к публицистичности, откликаясь на любой общественно-политический чих. Вознесенский был, напротив, далек от сиюминутных событий: «Я вообще не люблю вещи политические», — сказал он в одном из интервью еженедельнику «Собеседник» (1991). Не давая оценок какому-то конкретному событию, Вознесенский, тем не менее, немыслим без России. Он упорно вписывал себя в систему российских координат.

В воротнике я — как рассыльный
В кругу кривляк.
Но по ночам я — пес России
О двух крылах.

«Мои Палестины дымятся дыбом./ Абсурдный кругом театр./ Б-же, прости им, ибо/ Не ведают, что творят». Вознесенский не мог не откликаться на то, что происходило с Россией и ее народом. «Как спасти страну от дьявола?/ Просто я остаюсь с нею./ Врачевать своею аурой,/ Что единственное имею». Вознесенский был болью народа, хотя не в традиционно-некрасовском, а в своем, вознесенском, стиле. «Пишу про наших упырей», — а писал он хлестко и едко.
«Художник первородный —/ Всегда трибун,/ В нем дух переворота/ И вечный бунт». И еще о себе, с надрывом: «Я — Гойя!..»
В свое время на Вознесенского накричал Хрущев. Кусали его критики. Люто завидовали коллеги. Но он выстоял и сам знал себе цену. Его кредо было: «Исповедую Красоту./ Только чувство красиво». И, конечно, не мог обойтись без иронии:

Вознесенский, агент ЦРУ,
Притаившись тихою сапой,
Я преступную связь признаю
С Тухачевским, агентом гестапо.

Тема взаимного непонимания прозвучала в рок-опере «Юнона и Авось». Об Америке и России там говорится:

И в твоем вранье, и в моем вранье
Есть любовь и боль по родной стране.
Идиотов бы поубрать вдвойне
И в твоей стране, и в моей стране.

Как радовался Вознесенский в конце 1970-х годов книжному буму, ведь до этого: «Попробуйте купить Ахматову./ Вам букинисты объяснят,/ Что черный том ее агатовый/ Куда дороже, чем агат...» Но книжный бум прошел, и в XXI веке наступили новые времена, когда культура превратилась в общественное гетто, и шрифт заменен видеоклипом, а Вознесенский упорно продолжал воспевать начитанность и эрудицию. Он писал исключительно для образованных людей, знакомых с историей, литературой и культурой. Для несведущих он непонятен и просто ноль, ибо каждая его фраза — загадка и шарада. В своих стихах Вознесенский создает портретную галерею великих и знаменитых, с которыми он на «ты»: Микеланджело и Гольбейн, Нерон и батька Махно, Пикассо и Рихтер, Марк Шагал и Вера Холодная, Пруст и Маяковский, Бодлер, который «от ваших подлостей обалдел». «Друг Горацио в неглиже». «Шопенгауэр — в шокинге». И вообще — «Бах. Арена. Хабанера...»
Поэзия Вознесенского перенаселена историческими персонажами и современниками. Они в ней живут, дышат и волнуются. Хотя Вознесенский и признает, что «Делиб — дебилам,/ Массне — кутюрам./ Нас победила/ масснекультура».
А еще поэзия Вознесенского чрезвычайно музыкальна, не только в ритмах и рифмах, его стихи — это сложная симфоническая музыка, а порой исключительно джаз. «Тема Гершвина — хошь джаз? Твоя джазвочка удалась./ Б-же грешный, помилуй нас!» А еще он — песенник. «Миллион алых роз» и речитативы из «Юноны и Авось»: «И вздрогнули ризы, окладом звеня./ И вышла усталая и без наряда./ Сказала: «Люблю тебя, глупый. Нет сладу./ И что тебе надо еще от меня?»
Когда-то Валентин Катаев сказал: «Поразительны метафоры поэта. Книги Вознесенского всегда депо метафор». Я бы сказал иначе: фонтанные брызги, пронзенные солнцем. Метафоры, игра слов, неологизмы. Примеров тьма:

Голодуха, брат, голодуха
От славы, тоски, сластей,
Чем больше пропустишь в брюхо,
Тем в животе пустей!
Мы — как пустотелые бюсты,
С улыбкой до дна,
Глотаешь, а в сердце пусто —
Бездна!..

Или вот: «Мы — эхо повтора. Луна через шторы/ Рассыпала спичечный коробок». «Шпикачки из пикапчика». «Гонорар. Гонор-арт», «Мы стали “экономикадзе”», «Прощальную белую розу/ Брошу к твоим спелым ногам».
Примеры можно приводить без конца. И так ясно, Андрей Вознесенский — наследник Хлебникова, искусник слова, жонглер, виртуоз... В одном из интервью он заклинал, что «нельзя, чтобы мысль лжавела». Удивительное сочетание про ложь и ржавость.
Однажды Вознесенский сказал: «Мы все уходим в язык. Язык — наше бессмертие». «Скрипит о столик палисандровый/ Мое опальное перо».
Вознесенский прожил богатую жизнь, наполненную многочисленными встречами и дружбами. Дружил с Генри Муром, беседовал с Мартином Хайдеггером, встречался с Мэрилин Монро... Его книги многократно издавались. Он познал славу. Был популярен. Однажды я попытался с ним поговорить о каком-то серьезном деле — не дали. Все время подходили к нему люди и говорили-говорили без конца. Наверно, это его утомляло. «Все прекрасно и не паршиво./ Наспех с кем-нибудь обнимусь». «Обещано счастье в конце третьей серии,/ И нас не смущает, что фильм двухсерийный». «Но итоги всегда печальны, даже если они хороши». Какая в этих строках грусть-печаль. Кто виноват в печальных итогах? Время? Возраст? Жизнь? По молодости все было замечательно: «А время свистит красиво/ Над огненным Теннесси,/ Загадочное, как сирин/ С дюралевыми шасси». А позднее восприятие совсем иное: «время коматозное». И в небе — «застывшие ястребы». И почти слезы: «Кофе-жизнь, как турочка, пролилась...»

Ты худеешь и чахнешь.
Тихий агнец, держись!
Этот страшный диагноз
Называется — жизнь.

И еще:
Душа — это сквозняк пространства
меж мертвой и живой отчизн.
Не думай, что бывает жизнь напрасной,
как будто есть удавшаяся жизнь.

Что же тогда главное? Как говорил Альберто Моравиа, «творить — значит ускользать от смерти». Андрей Андреевич Вознесенский творил до конца, даже тогда, когда не слушалась рука. Он продолжал наперекор всему писать и удивлять своими сравнениями, что жизнь — всего лишь «жемчужная шутка Ватто».
Французский живописец Антуан Ватто, как и Андрей Вознесенский, поклонялся Красоте.
«Я сторож шоу». Сторож ушел. Но шоу продолжается...
Рубрику ведет
Юрий БЕЗЕЛЯНСКИЙ, Россия
_______
*Поэтарх — название поэмы и проекта Андрея Вознесенского.