«Современник» и современники

Москва. Центр. Глинищевский переулок. Дом, что называется, с историей. На каждом шагу мемориальные доски. Марецкая, Москвин, Тарасова, Книппер-Чехова, Немирович-Данченко… Не дом, а жизнь замечательных людей. В камне и стекле. Его галерея замечательных людей — в памяти и в сердце. С одним из обитателей знаменитого дома, прекрасным актером Игорем Квашой, мы решили поговорить.
 

Олег Ефремов и «английский актер» Артур Кваша
Влияние Ефремова на всех актеров первого «Современника» было чрезвычайно велико. А уж на Квашу — тем более. Учитель и ученик на долгие годы стали не разлей вода, почти всюду бывали вместе. И на репетициях, и на веселых пирушках.
– Обаяние его и харизма, как теперь говорят, влияние на людей были просто необыкновенными. Я не знаю другого человека, который мог бы так влиять на людей, настолько подчинять их своей личности, своей воле, своим желаниям. Недаром он мог так разговаривать с начальством. Мог послать… Самое высокое начальство! Вдруг наорать, вдруг сказать какое-то хамство. И ему все прощалось. Ну, например, этот известный случай, когда он сказал министру культуры Фурцевой: «Екатерина Алексеевна, вы понимаете, что вы шлагбаум на пути советского искусства?» Ну как можно было такое сказать? Министру культуры, Фурцевой! Да еще женщине! Но нет — не было обиды. В нем была какая-то магнетическая сила личности. Что бы он ни делал — и в студии, когда еще мы у него учились, и потом в театре, — всегда это становилось для нас главным в жизни. Вот то, что мы делаем с Ефремовым, — это главное. Все остальные дипломные спектакли — не важны. Так что, конечно, в первую очередь он был для меня учителем. Хотя мы и очень близко дружили. Все время вместе проводили, не только в театре — и на даче, и если на юг ездили.
– Он был другой вне театра?
– Нет, одинаковый. И вне театра шли за ним все, и уговорить он мог кого угодно на что угодно. Он всегда был вождем. Да и не было у него «вне театра» — даже на отдыхе мы все равно о театре разговаривали. Когда я был студентом, мы каждый день ходили в кабак или к Гале Волчек, потому что у нее одной была отдельная квартира, а у нас всех коммунальные. И это не были пьянки. Нет! Там все время шли ожесточенные споры о театре и о том, что делать и как быть. У Олега вообще была одна большая настоящая любовь на всю жизнь — театр. Это не значит, конечно, что он день и ночь о нем талдычил — и в розыгрышах мог участвовать, и ржать мы могли, выпить, пойти куда-то. И Ефремов все это заводил, без него не могло быть.
Помню, например, в Кремль нас пригласили на заключительный бал Фестиваля молодежи. Жены идти не могли, обе были беременны — его Настя родилась через два месяца после моего Володи. А мы там лазили на какие-то шесты, играли в какие-то игры. Но выпить там нечего было, мы собрали человек пять киношников во главе с Басовым и ушли оттуда. Причем смешно очень уходили. Там шли люди с факелами и пели: «Дети разных народов, мы мечтою о мире живем…» Мы у кого-то факел отняли, пошли гуськом через Красную площадь к ближайшему ресторану. Мимо проезжала машина кинохроники, операторы решили, что началось факельное шествие, начали нас снимать. Толпа — а на Красной площади тысяч сто, наверное, стояло — двинулась за нами. И мы думали, они нас убьют, если увидят, что мы пошли в ресторан. Но как-то загасили факел, растолкали людей, прошли.
А потом, ночью уже, решили ехать в Переделкино. Но какой таксист из центра Москвы повезет за город — обратно-то порожняком пойдет. И Ефремов мне сказал: значит так, будешь английским актером, а я тебя везу. Тогда любой иностранец вызывал ну просто дикий восторг — никто же их в глаза не видел. Ефремов остановил такси, говорит: «Это английский актер Артур Кваша, мне его надо отвезти в Переделкино. Повезешь?» Таксист обрадовался: «Ну, давай, конечно». И Олег стал по дороге рассказывать, какой я, дескать, гад, как я ему надоел, как он меня таскает по городу, да еще всюду за меня платить должен. И долго меня поливал. А я же вроде как не понимаю — английский актер. Ну и решил ему отомстить. Стал говорить на тарабарщине и требовать, чтобы он переводил мои слова таксисту. Причем много говорил. Олег злился: «Вот сволочь, приставили его ко мне». Шепчет мне на ухо: «Кончай, прекрати!» Но из игры-то не выйдешь, и таксист уже ждет перевода — он-то вообще в восторге, что английский актер с ним разговаривает. И так до Переделкина я Олега мучил…
– Когда Ефремов ушел из «Современника», это стало для вас трагедией?
– Конечно, трагедия. Ну как — он наше все! Мы его считали лучшим режиссером в мире, мы его обожали. Вообще, это была очень сложная, трудная история. Мы находились на гастролях, когда его вызвала в Москву Фурцева. Он улетел. Потом вернулся, собрал стариков. И сказал: вот, во МХАТ, давайте все вместе, надо спасать театр. А мы сказали: нет, не пойдем. Потом в Москве это продолжилось, собрание труппы у нас было — он же сказал нам: вы не хотите, а труппа пойдет за мной. А труппа вдруг тоже сказала: нет.
– Как же вы не пошли за своим вождем?
– Это был единственный такой случай, и он был потрясен. Олег не ожидал, он был уверен, что как он захочет, так и будет. Я уговаривал его не уходить во МХАТ — я же там работал, знал театр изнутри. Понимал, что там ему не позволят делать то, что он делал в «Современнике». У нас же был какой-то особый театр, иногда мы играли пьесы, которые нигде больше не разрешались. Эти наши с ним разговоры продолжались и после того, как он ушел. Как-то Ефремов узнал, что мы с женой поехали на дачу, вдруг заявился туда. Кричал на меня: идиот, давай переходи, будешь завтруппой, мы с тобой всю труппу вычистим. Орал на меня, что я предатель…
– А вы считали его предателем?
– Я так и говорил: это ты предатель. На самом деле я считал, что Олег совершает трагическую ошибку. И до сих пор так считаю. А что он сделал во МХАТе, скажите мне? В общем-то, уже не было того взлета…
– Он вам когда-нибудь признавался в своей ошибке?
– Нет, он публично как-то признавался. То есть не говорил, что это ошибка, — он выступал у нас на каком-то юбилее и сказал: вот у вас театр, то, что вы делаете, — это настоящее. Не добавил: а у нас г… Но все понимали. И видно было, с какой горечью он говорит. Мы уже редко виделись, отдалились друг от друга. А где-то за неделю или за полторы до смерти он к нам пришел на «Шиллера». Я думал, после спектакля Ефремов уйдет — ему уже очень тяжело было, с кислородным прибором в театре сидел. Но когда спектакль закончился, нам сказали: «Олег Николаевич просит вас прийти в ложу дирекции». Ну и все пошли. И он так обрадовался, говорил, как ему понравился спектакль…
Татьяна.

Просто ангел…
Сам Кваша добавляет: лучшая половина. Она открытая, она добрая, она общительная. Жена, подруга, собеседник. Врач, что тоже немаловажно. 52 года уже вместе. А начиналось все на знойном юге. Курортный роман. Классический.
– Но он безгрешный был… Это Галя, кстати, виновата, Волчек. Я в то время был один. И Галя меня уговорила поехать в Коктебель — она там снималась в фильме «Дон Кихот». Мы даже жили в одном доме — Галя с мамой, Люся Касьянова, которая Дульсинею играла, и я. Но я договорился со своим другом Славой Головановым, что приеду к нему в Гурзуф. Говорю Галке, что отваливаю. Она: «Подожди, не уезжай, вот приедет моя подружка, ты точно в нее влюбишься — такая хорошая девочка, ну прямо для тебя». И я остался еще на несколько дней. Приехала Таня. Действительно, она мне сразу как-то жутко понравилась. Я съездил к Славке, сказал, мол, такое дело, вернулся в Коктебель и еще месяц почти пробыл там. В Москву я отбыл раньше остальных — меня взяли во МХАТ, был сбор труппы. Таня с братом, мамой и отчимом возвращалась позже, на вокзале я их встретил. В машину все мы не поместились, и мы с Танькой поехали на метро. И прямо там, в метро, я ей сказал: выходи за меня замуж. Она ответила: хорошо.
– Волчек, наверное, была свидетельницей на свадьбе?
– Нет, Ефремов. Но в загс мы пошли, когда Танька была уже беременная. Не до того все было. Мы же репетировали как сумасшедшие — уже «Современник» начался. Между репетициями мы с Танькой и Ефремовым забежали в загс. Помню, издевались все над ней. Мы же договорились, что она оставит свою фамилию: Путиевская. Ну, знаете, для больных иногда важно, идут они к мужчине или к женщине, и если на кабинете будет написано «Т. Кваша», то непонятно… А мы с Олегом до этого выпили чуть-чуть по поводу. И когда женщина в загсе спросила: «Фамилию какую?» — мы оба закивали: «Мужа, мужа». Танька в слезы. А мы продолжаем: «Да мужа, мужа!» Потом уж сказали, что пошутили… Все почему-то думают, что она Кваша. Денис Евстигнеев, когда ему недавно сказали «Таня Путиевская», спросил: а кто это? «Ну, Таня Кваша». Он так удивился: «Как, она — Путиевская?» И это Денис, которого мы знаем со дня его рождения...
– Гастрольная жизнь была для вашей семьи проблемой?
– Нет. Ну, наверное, Таня переживает, когда мы уезжаем. Она вообще не любит, когда я уезжаю. Даже когда на два дня. Иногда и отговаривает. Недавно отговорила от кино: «Ты в Ленинграде вечно простужаешься». Но она вообще очень добрый человек. Я не люблю, когда говорят, что врачи привыкают к страданиям больных, становятся черствыми. Потому что она переживает из-за каждого больного. Иногда сама больная с работы приходит. Когда возвращается, я спрашиваю обычно: ну что там? И она рассказывает. «Ну, молодой парень. По-моему, у него плохи дела…» И жутко переживает. Звонит, узнает — как он там, что...
– Многие актеры говорят: моей жене памятник поставить нужно. Вашей есть за что?
– Конечно. Актеры, они же все сумасшедшие. Перед премьерой особенно. Все время ты чем-то недоволен, тебе не нравится то, что ты делаешь. И все это выливается на домашних.
– Татьяна долго училась гасить этот пожар?
– Нет. Она замечательный человек. Ее все считают замечательной — это не мое мнение. Она просто отдельный человек, ангел.

Счастливые друзья
Умение дружить — тоже своего рода талант. Кваша обладает им в полной мере. Друзей всегда было много, одного, самого главного, и не выделить. Но в том-то и дело, что было… Теперь телефон, который раньше разрывался от звонков, по большей части молчит.
– На меня даже друзья — и Андрюшка Миронов, кстати, больше других — обижались постоянно, говорили: о, у тебя уже новый друг. То есть ревновать начинали. Потому что я как-то легко влюбляюсь в человека, и вроде как иногда это превращается в новую дружбу, очень серьезную. У меня много было друзей. Причем необязательно по профессии, как Миронов, Хайт, Горин. И врачи, и художники: Лева Збарский, Боря Биргер…
– Но иных уж нет, а Збарский — далече, в Америке…
– Да. У Пушкина гениально, конечно, сказано. Он все-таки отдельный был человек, откуда-то оттуда. Как кончается «19 октября» помните? Когда они собираются, пьют, произносят какие-то тосты. И дальше он пишет поразительную вещь — как мог это молодой человек написать, я не понимаю. В молодости это не приходит в голову даже. А он пишет: «Кому ж из нас под старость день Лицея/ Торжествовать придется одному? Несчастный друг…» Не счастливый — потому что все умерли, а он жив. А: «Несчастный друг! Средь новых поколений/ Докучный гость, и лишний, и чужой,/ Он вспомнит нас и дни соединений,/ Закрыв глаза дрожащею рукой…»
– И можно сказать, вы сейчас тот самый «несчастный друг»?
– Конечно.
– И у вас есть дефицит общения?
– Конечно.
– А Збарский? По телефону из Америки?
– Да он не подходит к телефону. Не хочет приезжать сюда. Если я там, так он просто неотрывно со мной. Даже когда в составе делегации я летел в Сиэтл, и была пересадка в Нью-Йорке, он примчался в аэропорт, чтобы просто увидеть меня. А сюда не звонит…
– О чем бы сейчас поговорили, скажем, с Мироновым?
– Понимаете, это ведь не о чем. А это каждый день. Светлов, по-моему, написал: «Дружба — понятие круглосуточное». Есть кому позвонить — в этом же все дело. В ощущении того, что есть человек. А сейчас — вот сколько мы сидим с вами? — был один лишь звонок…
– А почему в «Современнике» у вас нет друзей? Та же Волчек, Гафт?
– Нет, с Галей мы дружим. Но это другое… И Валька звонит иногда. Вот он писал эту пьесу свою. «Слушай, ты где сейчас?» — «Я в машине». — «Ну, я тебе хочу прочесть. Я тут одну сцену написал — гениальная, по-моему, сцена». Я говорю: «Валька, я через 20 минут буду дома. А сейчас я в каше машинной». — «Да? Ну ладно… Нет, ну подожди, я тебе все-таки прочту»… Так что это все бывает. Но это другое. Это не каждодневное общение.
– Сейчас вам уже сложно найти друга?
– Да вроде начиналось. С одним очень крупным врачом. Он намного младше меня, ему сорок с небольшим. Каждый день делает операции. Не только у нас, и за границей. И дружба наша вроде продолжается. Но как-то все…

Беседовал Дмитрий Тульчинский, Россия