Здравствуй, сестра!..

За столом о делах тоже не говорили, а все больше о детях и иногда о политике. Политика — все равно что погода, если о ней не говорить, то кажется, что и выборы не смогут состояться в срок, и мир на Ближнем Востоке никогда не наступит. Вот тогда, после пятого или шестого бокала сладкого вина, Арье вдруг говорил, ни к кому конкретно не обращаясь:
– Вообще-то я был в детстве Володей, это точно, это я сам помню. А вот за фамилию не ручаюсь. Фамилию мне в детском доме придумали. И знаете почему? Потому что, когда меня привезли, у меня не было ни одной рубашки, кроме той, что на мне. У других детей были, а у меня — нет. Вот мне и дали фамилию Рубашевский, чтобы отличить от других детей.
Байку эту Арье повторял при каждом застолье, то есть не меньше десятка раз в году, и в конце концов сам в нее поверил, хотя знал прекрасно, что Рубашевским был директор детского дома в заволжском городе, куда четырехлетнего Володю привезли раненые солдаты. В детский дом в те месяцы сорок второго года поступало много беспризорных детей, вывезенных из прифронтовой полосы, никто их фамилий не знал, даже имена свои дети помнили далеко не всегда, и директор каждого новоприбывшего одаривал собственной фамилией, полагая ее достаточно звучной и достойной быть зафиксированной во множестве биографий.
– Папа, — говорил старший сын Шауль, — эту твою историю мы сто раз слышали. Ты лучше скажи, почему Сара не моет вечером посуду?
И разговор переходил на несносный характер Сары, жены Шауля, или на успехи старшего внука Меира, причем Сара принимала живое участие в обсуждении собственного характера, а Меир, нисколько не стесняясь, читал стихи собственного сочинения.
Заканчивались такие вечера всегда одинаково. Дети начинали готовиться к отъезду, ночевать в родительской квартире никто не оставался, Шуля, жена Арье, собирала посуду, а сам хозяин, гордо оглядывая семейство, произносил задумчиво:
– Хорошо так собираться, верно? Надо бы почаще. Вот только Ривочки никогда не будет с нами.
И на лицо Арье падала печаль, державшаяся, впрочем, не больше минуты. Все знали, что Ривочкой Арье называет родную сестру, потерянную еще в те годы. Как-то Арье признался старшему сыну Шаулю, что сестру звали на самом деле, конечно, не Ривой, а Светой, Светланой, ведь и сам он был тогда не Арье, а Володькой.

Отмечали наступление нового еврейского года. Шуля замечательно приготовила рыбу, все были довольны, и даже внуки в тот вечер шумели меньше обычного. Когда Арье, как, собственно, все от него и ожидали, помянул добрым словом пропавшую много лет назад сестру Ривку, младший сын Мордехай сказал с неожиданным раздражением:
– Можно подумать, что ты живешь не в конце XX века. В России сейчас можно получить любой документ. Напиши или позвони и узнай наконец, что стало с нашей тетей!
– Действительно, — сказал Арье с удивлением, — почему я раньше об этом не подумал?

Арье Рубан не был в России с детских лет и совершенно не представлял тамошние порядки. В сорок седьмом Володю усыновила еврейская семья Бокштейнов, а год спустя Бокштейны очень кружным путем выехали из Советского Союза в Палестину. О том времени Арье не любил вспоминать: ничего хорошего в этих воспоминаниях не было. Приемная мать вскоре после прибытия в Палестину умерла от воспаления легких, а отец бедствовал, и Володе тоже было несладко. Жизнь свою он сделал сам, в армию его взяли как раз перед началом Синайской кампании, и он даже успел в бой. Потом было много боев — Арье прошел все войны, включая Ливанскую, и вынес убеждение, что нет ничего на свете лучше мира...
Нет ничего лучше мира, где за праздничным столом сидит его сестра Ривочка, она же Светлана.

Писать и даже читать по-русски Арье давно разучился, а жена и дети никогда не умели.
– У тебя что, нет знакомых русских? — спросил старший сын Шауль, когда Арье пожаловался ему по телефону на эту первую трудность. — Сейчас половина Израиля говорит по-русски. На твоей фабрике наверняка есть хотя бы один русский.
– Есть, — согласился Арье. — Только мне что-то не хочется обращаться к собственным подчиненным. Погоди! — вспомнил он. — У нас же соседи русские. Недавно сняли квартиру этажом выше.
В тот же вечер Арье поднялся к новым соседям. Открыл дверь добродушный на вид мужчина лет шестидесяти, и Арье, не теряя зря времени, принялся объяснять, что хочет найти в России пропавшую сестру и ему нужно написать кое-какие бумаги, а русский для него, хотя и был когда-то родным, но давно уже...
– Ничего не понимаю, — смутился сосед. — Да вы заходите...
Арье вошел и познакомился с женой соседа — ее звали Зиной, и иврит она понимала не намного лучше мужа. С грехом пополам — с помощью Ицика, десятилетнего внука Семы и Зины, — Арье объяснил, чего хочет.
– Ах, — сказала Зина, — в те годы многие друг друга теряли. А вы сами откуда?
– Да вот, — задумался Арье, — единственное, что я помню о городе, где мы жили с папой, мамой и сестрой, это то, что у него было какое-то рыбье название.
– Рыбинск? — обрадовано произнес Сема.
– Нет, — решительно сказал Арье. — Совсем не так это звучало. Если мне назовут, я уверен, что сразу вспомню... Впрочем, в России все названия похожи друг на друга!
Сема с Зиной не были согласны с этим высказыванием, и весь вечер ушел на то, что хозяева вспоминали российские города с «рыбьими» названиями, а гость твердо говорил: «Нет! Это не та рыба!»
– Хорошие у нас, оказывается, соседи, я и не знал, — сказал Арье своей жене Шуле. — Пойдем к ним со мной!
– Так я по-русски даже слово «хорошо» сказать не могу! — возразила Шуля.
– Как же не можешь, если только что сказала? — удивился Арье. — Пойдем, мы будем писать запрос в российскую организацию, и я боюсь, что не сумею запомнить ее название, эти русские названия все похожи друг на друга...

На следующий вечер Зина приготовила торт.
– Сами пекли? — недоверчиво сказала Шуля, отщипнув кусочек.
– Сама! — воскликнула Зина. — Я всегда пеку сама, это мое любимое занятие, я ведь росла в детдоме, кормили плохо, поэтому, когда вышла замуж за Сему, начала столько есть, что сразу поправилась на десять кило. И печь начала, а от печеного поправляются еще больше.
– У вас хорошая фигура! — заявил Арье с полным ртом, отчего поняла его только Шуля, которая незаметно пнула мужа ногой, давая понять, что комплименты он имеет право делать одной-единственной женщине.
После чая приступили к делу. Шуле это было неинтересно, и она ушла, сославшись на домашние дела. Ицик рвался играть в футбол, но дед заставил мальчика сесть к столу и внимательно слушать все, что будет говорить «дедушка Арье».
– Переводи точно, — предупредила Зина. — Тут каждое слово важно, мы ведь будем писать официальную бумагу.
Ицику было все равно, и потому фразу на иврите «Обращение в Центральное адресное бюро России» он перевел и записал по-русски так: «Просьба центру России, что адрес найти нужно». В принципе, конечно, верно, но по форме совершенно неправильно.
– Так какой же все-таки город? — спросил Сема. — Это ведь самое важное. Россия большая, а вы даже фамилию свою не помните.
– Рыба такая... — сказал Арье. — Большая рыба.
– Щукинск? — вспомнила Зина.
– Щука — это рыба? — усомнился Арье.
– Рыба, — сказала Зина. — Помню, у нас в детском доме был учитель, у него фамилия была Щукин, он говорил, что знаменитый актер, который играл Ленина, его родственник. И знаете, получал из-за этого какие-то льготы.
– Льготы? — не понял Арье.
– Ну... Его пропускали без очереди. На праздники в президиум приглашали под портретом Ленина. В детском доме часто устраивали праздники, чтобы показать, какое у нас счастливое детство.
– У вас было счастливое детство? — спросил Арье. Его собственное детство никак нельзя было назвать счастливым, и ему было любопытно, какое счастье может быть в том, чтобы жить в чужом доме и сидеть в каком-то президиуме под портретом человека, погубившего Россию.
– Счастливое, — твердо сказала Зина. — На праздники нам, детям, давали конфеты, это была такая радость! Я ведь тоже найденыш, как и вы, Арье. Правда, я родилась на Украине, и не в городе даже, в деревне. Родителей фашисты убили, а мы, дети, спаслись, потому что нас приютила соседка-украинка. Она нас потом переправила к своим знакомым, а те к своим... Я уже и не помню, как оказалась в детском доме... Правда, брата я потеряла, потом уже, после войны, нашла его могилу, он все-таки попал к немцам, ну и... сами понимаете...
Арье мрачно кивнул и взглядом выразил Зине свои соболезнования.
– Вы часто бывали на могиле брата? — спросил он.
– Нет, — покачала головой Зина, — это ведь братская могила, там тогда даже имен не было... Просто женщина, которая видела, как все это происходило, рассказала... В общем, не хочу вспоминать, — сказала Зина решительно. — Давайте лучше думать, как преодолеть затруднение. Город с рыбьим названием... Арье, может, у вас сохранились какие-то документы?
– Какие документы? — хмыкнул Арье. — В документах написано, что я Рубашевский.
– А я знаю город, который назывался Китовый Ус, — заявил Сема. — Но ведь кит не рыба, так что не подходит.
– Как это «кит не рыба»? — удивился Арье, который все время был уверен в обратном. — Как же он в воде плавает? Но все равно — не то...
– Ицик, — сказал Сема. — Принеси большой атлас мира, он в чемодане под кроватью. Там есть все!
– Как я раньше не догадалась? — всплеснула руками Зина. — Конечно, Ицик, давай атлас!
Через несколько минут Сема с Зиной увлеченно водили пальцами по всей западной территории России и восклицали:
– Большие Карпы!
– Окунь-Заречный!
– Горбуша!
– Нет, — вздыхал Арье. — Нет, все не то...
К десяти вечера «рыбьих» названий на карте не осталось. Что делать дальше, никто не знал.
– У нас в Соловьево, где я родилась, — вздохнула Зина, — был учитель географии, так он знал все названия, вот он бы...
– Где? — насторожился Арье. — В Соловьево?
Он в возбуждении вскочил на ноги.
– Соловьево! Вот именно! Соловьево — вот как он назывался, мой город!
– О чем вы говорите, Арье? — воскликнула Зина. — По-вашему, соловей — рыба?
– Не знаю, рыба или курица, но я вспомнил! Соловьево!
– Не может это быть Соловьево, — с досадой сказал Сема. — Вот смотрите: на Украине действительно есть такое село, а в России — нет.
Такое мог сказать любой, кто не жил в бывшем Советском Союзе и для кого Россией был даже Узбекистан. Сема собрался было возмутиться географическим невежеством Арье Рубана, но Зина, неожиданно ставшая очень серьезной, спросила:
– Арье, может, вы и улицу помните, на которой жили?
– Нет, названия не помню... Помню, там три дерева стояли на углу. Как они назывались, не знаю, но одно было таким кривым, что его ветки касались земли...
– Клены они назывались, — тихо сказала Зина. — А папу с мамой звали Рафаэль и Хана.
– Ну да... — кивнул Арье. — Это я тоже вспоминаю...
– А я по метрикам была Светланой. Но мне это имя не нравилось, и когда я получала паспорт, то назвалась Зинаидой. А брата моего звали Володей...
– Володей... — как эхо повторил Арье. — Это меня звали Володей...
– Но он умер. Его немцы убили...
– Нет... я тогда сбежал. Я помню, что было страшно... Только это и помню...
– У брата была большая родинка на спине, под левой лопаткой, — напряженно сказала Зина.
– Ха! — воскликнул Арье и принялся стаскивать с себя рубашку.

Смущенный Сема вышел из комнаты и увел внука Ицика. Арье, почти не знавший русского, и Зина, не понимавшая иврита, что-то быстро говорили друг другу, держась за руки, и прекрасно понимали каждое слово.
– Дядя Арье действительно бабушкин брат? — спросил Ицик, любивший точные определения.
– Подумать только, — вздохнул Сема. — Он собирался искать сестру в русском городе с рыбьим названием! Интересно, о чем они вообще думают, эти израильтяне?

Шимон БЕНДЕЦКИЙ 
2002 г.
К публикации текст подготовила
Женя СОКОЛОВ, Израиль