Два года в деревне Трудовые будни и экзотика

И снова ругала меня, непослушную девчонку, и снова плакала, и принялась срочно отмывать меня водой с хозяйственным мылом (другого в то время у нас не было) пополам с нашими общими слезами. В общем, отъезд в Москву пришлось немного отложить. Директор уехал на своем «козлике» без нас, а мы уж потом добирались до Москвы на поезде. Но до железнодорожной станции Шаховская надо было еще где-то полчаса идти по грязи пехом. Так что туфельки пришлось отложить в сторону и облачиться в «обожаемые» мной и мамой резиновые сапоги с портянками. Что касается папы, то он к этой обуви привык еще со времен войны и на портяночные «пахучие» обертки не жаловался. Вообще мой папа был закаленным войной «стойким оловянным солдатом». 
Кроме тети Наташи с Гришей, к нам в гости приезжали из Москвы и другие близкие друзья и родственники. Для нас Шаховская была обычной жизнью, трудовыми буднями, для них — экзотикой. Мамин дядя Миша с женой тетей Раей подкидывали нам на лето своего сына Марика. Марик был интеллекта ниже среднего. Мы с ним общались на одном уровне, хоть я и была на пять лет моложе. Мальчик был неукротим на выдумки и всякие приключения на свою голову, за что частенько получал ремня от моего папы.
К тому же Марик, мягко выражаясь, отличался неумеренным аппетитом и излишним весом. Он был попросту толстым, что приводило к всевозможным конфликтам с другими детьми. Дети вообще не отличаются дипломатичностью и деликатностью. Они не любят всяческие отклонения от нормы в среде себе подобных, как например: слишком толстых, слишком худых, не слишком умных, косых, хромых и т.д. — и безжалостно раздают прозвища направо и налево. Как только бедного Марика не дразнили: и «жирдос» и «жиртрест-промсосиска-мясокомбинат», и «жирдяй», и просто «толстый». Естественно, Марик злился и не всегда мирно реагировал на подобные бессердечные клички. Ну и лез в драку, и часто получал по морде. А я его, бедолагу, любила сестринской любовью, и мне его было жалко. Даже когда он совершал не очень благородные поступки.
Однажды в воскресенье мои родители куда-то уехали на целый день и оставили нас с Мариком на попечение домработницы — пятнадцатилетней Тамары. Велено было от дома далеко не отлучаться, во всем слушаться Тамару и ждать возвращения родителей.
В общем день прошел довольно спокойно, без эксцессов, если не считать обеда. На обед Тамара наварила кастрюлю густых кислых щей. Ну, еще, конечно, была квашеная капуста домашнего приготовления и каждому по шматку сала с черным хлебом. Стоило Тамаре на пару минут отлучиться по какой-то надобности, как голодный Марик, не зевая, принялся разливать по мискам щи. Себе налил огромную миску (целый тазик) с верхом, мне — маленькую мисочку, а Тамаре уже осталось меньше, чем с гулькин нос. Причем эту свою огромную миску Марик умял так быстро, что когда Тамара вернулась и стала возмущаться и пригрозила все рассказать моим родителям, исправить ситуацию уже не было никакой возможности. Марик только беспомощно икал в свое оправдание, а я по доброте душевной поделилась с Тамарой своей малой долей супа. Таким образом, щей в обеих наших мисках было на донышке. И смех и грех. Мне, конечно же, было жалко Тамару, и я понимала всю классовую несправедливость ситуации (дети хозяев и прислуга), но все равно было ужасно смешно наблюдать за выражением их лиц. Тамарино — возмущенно-негодующее да еще голодное, а Марика — беспомощно-виноватое, но сытое и лоснящееся. Вечером, конечно, Тамара доложила все дяде Грише (то есть моему отцу) и справедливость восторжествовала. Марику в который уже раз досталось ремнем по голой попе. Мой папа был сторонником старинных методов воспитания и скор на расправу. Но лупцевал племянника он слегка, больше для острастки (ремень свистел в воздухе и ударялся в основном о лавку) и в назидание, чтобы впредь не повадно было. Марик хоть и вопил для приличия, но понимал всю справедливость наказания и не протестовал.
Вообще мой отец был человеком добрым, мягким по характеру, семейным. Все проблемы дома решались спокойно, без споров и ругани. Матом отец дома не ругался, но на работе, в своих мастерских, объясняясь с рабочими, ему приходилось менять лексикон. Обнаружила я эту драматическую метаморфозу совершенно случайно. Гуляла себе по поселку, паслась возле МТС и вдруг слышу не очень понятные выражения и вижу моего отца, который, как я поняла уже много позже, кроет смачным трехэтажным какого-то бедолагу-работягу. Я впервые услышала русский ненорматив и сначала не поняла, что происходит, о чем это мой папочка говорит и почему так громко. Я застыла, а потом и спрашиваю отца:
– Пап! Ты чего?
Он обернулся, увидел меня, густо покраснел и грозно крикнул:
– А ну иди домой, Лялька! Быстро! И чтобы я тебя здесь возле мастерских больше не видел.
Я захныкала и побежала домой жаловаться маме, что он накричал на меня и прогнал. А вечером, когда папа пришел с работы, он попросил у меня прощения за то, что был груб со мной. А потом добавил, что иначе на его работе нельзя, и когда я вырасту, то все пойму.
Дорогой мой, любимый папочка! Я очень скоро выросла и все поняла. И действительно, как иначе еще можно было разговаривать с работягами-пьяницами! Ведь другого языка, кроме матерного, они просто не понимали. Для них твоя отборная ругань была что роса б-жья. Они и похлеще объясняться могли.
Как-то поздней осенью приехал к нам «на экзотику» друг моих родителей, еще один Наум — Наум Мельман. Нема Мельман, муж маминой университетской подруги Иры Архангельской, был писателем-прозаиком и печатался под псевдонимом Н. Мельников. (В те времена многие писатели-евреи публиковались под русскими фамилиями-псевдонимами.) Наверное, так было легче напечататься и найти путь к сердцу российского читателя. Дело было поздно вечером в ноябре. За окном была непроглядная темень и непролазная грязь. Вдруг стук в дверь — и на пороге появляется Нема, вымазанный в грязи по самую макушку. Он не предупредил нас о дне своего приезда, поэтому никто не поехал его встречать на станцию. Добирался он сам, пешком, в полуботиночках и драповом пальто. Дорогу к дому спрашивал у прохожих, которые охотно останавливались с ним поболтать (чтоб развеять деревенскую скуку с приезжим: все-таки Нема имел явно столичный вид) и по простоте душевной показывали ему не самый короткий и уж отнюдь не асфальтированный путь к нашему бараку. Открыла Неме дверь наша Дуся. И так и обмерла:
– Ой, ктой-то такой чумазый на ночь глядя?
Тут подбежали остальные члены семьи и принялись, охая и ахая, раздевать Нему. Ну а потом уж и отмывать. За дело принялась Дуся. Она его скребла и драила, как это умеют делать русские деревенские женщины. А когда отмыла — сразу и влюбилась. Такой он оказался моложавый, светло-кудрявый и пригожий, к тому же мягкого характера и женолюб. Но даже такой любитель женщин, как Нема, не смог ответить взаимностью на преданную по-собачьи Дусину любовь. Уж как она его ни обстирывала потом, как вкусно и жирно ни кормила, Нема смог выдавить из своего любвеобильного сердца по отношению к Дусе только чувство братской дружбы и глубокой благодарности. Дуся все понимала, ревела по ночам и приходила к нам с утра с опухшими глазами. А потом, когда окончательно на нем крест поставила, она сказала моим родителям, что уходит насовсем, потому как «чяжело на душе очень», и пусть они подыскивают себе другую домработницу. Как пригрозила, так и сделала. Ушла. Правда, мы с ней остались друзьями. А Нема, как истинный прозаик, конечно же, получив такой богатый жизненный материал, сел и написал рассказ о Дуськиной безнадежной любви. Рассказ получился реалистичный и очень трогательный и вошел в его книгу прозы, которая, кажется, называлась «Школьная знаменитость». Н. Мельников был талантливым прозаиком, но по причинам от него не зависящим (гнусная кампания по раскрытию псевдонимов и выявлению писателей еврейской национальности и травля) талант Мельникова заглох, да и сам-то он во время этой травли чуть не умер. Правда, поседел за одну ночь. Чтобы выжить и как-то зарабатывать, он забросил художественную прозу и стал кропать сценарии для научно-популярных фильмов.

Елена ЛИТИНСКАЯ, Нью-Йорк
Окончание следует