Трагедия длиною в жизнь

Минск
Минск. Декабрь 1934 года. В доме рядом с синагогой радуются прибавлению – родился мальчик. В эти дни дед дольше, чем обычно, молится, а отец оставил в стороне все свои сапожные дела – дополнительные хлопоты съедали все время.
Мальчика назвали Давидом. Он помнит дом, где жил, помнит ту ораву родственников, которые обитали рядом, помнит улицу, большую белую синагогу, куда иногда ходил вместе с дедушкой. И еще Давид помнит, как вдруг в городе стали появляться новые люди, которым негде было жить; говорили, что это евреи из Польши, бежавшие от гитлеровцев. Нескольких человек - одну семью – родители пустили в их дом.
Немцы вошли в Минск без выстрелов. Давид слышал, как отец говорил про какой-то десант за городом. Мальчик не все, конечно, понимал, тем более что в самом доме в первое время мало что изменилось. На улицу только не пускали гулять. Но все равно было страшно. Когда с мамой или братом шел на рынок, иногда приходилось обходить мертвые тела. И еще рассказы взрослых о расстрелах на кладбище, о том, как евреев из окрестных местечек собрали в синагоге – потом ее облили бензином и подожгли.
Гетто в Минске только создавалось. Однажды, где-то через месяц после прихода немцев, родители решили двинуться на рынок: надо было что-то купить, что-то продать, что-то обменять. С продуктами становилось трудно. Пошли все, кроме Давида. Его оставили дома, не велели выходить, даже заперли дверь. Это было рано утром, а часов в десять началась облава. Немцы забирали всех подряд; там, где им не открывали двери, они их взламывали.
Так Давид оказался среди примерно шестисот взрослых и детей, которых на 15 грузовиках повезли куда-то на запад. Ехали до следующего утра. Остановились на заброшенных скотных дворах, где их держали около трех недель. Никто толком не понимал, что их ожидает в следующую минуту. Хотя… даже дети, не представлявшие, что будет завтра, догадывались, что будет в конце путешествия. Наверное, конец.
В конце лета – в августе – снова на машины и дальше на запад, мимо Варшавы, мимо Лодзи, до Бреславля. Здесь за городом всех запустили в бараки. Детей не трогали, но и из бараков не выпускали, а взрослых каждый день увозили на работы, и каждый день никто не знал, вернутся ли они к вечеру. Возвращались.
Примерно через полмесяца движение продолжилось в поезде. Долгий путь, наглухо закрытые товарные вагоны, по 100 человек в каждом. Места хватало только на то, чтобы сесть; лечь было негде. Жарко, душно. Раз в день кусок хлеба и селедка, иногда пара картошек. Так Давид попал в Освенцим, в Аушвиц.

Освенцим
Несколько дней ушло на сортировку. Взрослых и детей разделили. Вместе с другими мальчишками и девчонками, возраст которых варьировался от 4 до 12 лет, Давид попал в один из бараков блока №2. Всего в одном блоке было до пяти бараков, а в каждом бараке 500-600 человек. Все они размещались на сплошных нарах в два этажа.
Конец 1941 года – время организации того Освенцима, который мы сегодня знаем. С печами, с газовыми камерами. Когда же там появился Давид, трубы еще не дымили. И хотя кругом были проволочные ограждения и через каждые 100-150 метров сторожевые вышки, дети не могли совсем уйти из детства. Конечно, они тяжело переживали оторванность от родных (а те часто были где-то рядом, в другом бараке, но контакты исключались). Конечно, они догадывались, что их ожидает. Но все равно – днем, когда разрешалось выходить из барака и слоняться рядом с ним, ребята нередко устраивали чехарду, делали из тряпок мяч и играли в футбол.
Давид был крепким и шустрым парнишкой. Он сначала спал на нижних нарах. Но там было холоднее (а на нем были те штанишки, то пальтишко, в которых его забрали при облаве), и он через какое-то время сумел переместиться на верхние. И сидеть долго на одном месте, особенно вечерами, ему было трудно. Иногда, когда в бараке уже были закрыты двери, он умудрялся через оконную решетку вылезать и блуждать рядом. Случалось, его ловили и тогда наказывали – сажали в карцер; там было холодно, а кормили один раз в два-три дня. В самом же бараке кормили раз в день – давали баланду и кусок хлеба (примерно 200 г ).
Каждый день приходил врач, обычно еврей из числа узников. Он должен был определить, кто болен. Лекарств не было. Тем, у кого было легкое недомогание, врач просто давал совет; о тех же, кто заболел серьезно, он должен был информировать немецкого врача. Тот появлялся в бараке раз в неделю. Он обходил всех больных и давал указания по их изоляции. И все те заболевшие, кого забирали якобы в больницу, уже не возвращались. Рядом с Давидом на нарах обитал его сверстник Арон Менчковский . Они дружили. Арон простудился, была высокая температура, и его увезли. Больше Давид приятеля не видел.
Примерно через пять месяцев, где-то в феврале 1942 года, человек триста перекинули из Аушвица в Понары под Вильнюсом. Над лагерем возвышались две трубы крематория. Здесь в течение 7-10 дней все прибывшие узники прошли доскональный осмотр врачами. Что потом было с другими, Давид не знал, а его самого вместе с пятью сверстниками посадили в автобус и перекинули в Австрию, в клинику под Зальцбургом.

Страшные эксперименты
Один из корпусов клиники был оцеплен и охранялся.
Палаты на 3-6 человек, чистые постели, ребятам после бани выдали пижамы. Сначала их разместили по двое в трех палатах, но вскоре разделили совсем. Рядом с Давидом были незнакомые мальчики, тоже евреи, правда из других стран, и их речь была ему непонятна.
Семилетний Давид не знал, зачем, почему он оказался в такой вроде бы хорошей больнице. Для него было ясно только то, что лечить его тут не собираются. В нижней части живота, в области паха, ему устанавливали датчики. Когда их включали, у мальчика поднималась температура; было так больно, что Давид кричал. Потом его (после таких процедур всегда) держали в одиночной палате, он 2-3 недели не мог подняться с постели. Иногда ему давали какое-то питье. В этих случаях у него сильно распухала мошонка, становилась похожей на вымя; Давида клали на операционный стол, делали разрезы, сшивали. Памяткой восьмимесячного пребывания в клинике под Зальцбургом стали шесть швов.
Давид уже был в состоянии что-то сказать на немецком, что-то понять из сказанного немцами. Однажды во время очередной процедуры он узнал, что из шестерых ребят, попавших в клинику из Понар, в живых остался он один.
В ноябре 1942 года Давида и еще одного мальчика-еврея, которого он до этого ни разу не видел, автобусом перевезли в Дюссельдорф, тоже в клинику, расположенную за городом. Медицинские эксперименты продолжались, их проводили 1-2 раза в месяц; зависело это от того, как быстро удавалось вернуть мальчика в прежнее – до эксперимента – состояние. Опять были уколы, операции, перевязки протоков. Судя по настроению врачей, что-то у них не получалось. Они, врачи, пошли даже на то, что в постель к восьмилетнему пацану клали девочку (понятно, тоже еврейку) и, разными способами стимулируя его, пытались осуществить между детьми половой акт.
Давид Львович рассказывал об этом, не опуская деталей. Он не тогда, а много позднее понял, что эрекция была, что было совокупление и что никаких ощущений не было. Он помнит, что тихо плакал.
В клинике под Дюссельдорфом Давид находился чуть больше полугода. Он устал, устал так, что смерть перестала его пугать. Боялся только мучений. Немецкие врачи, однако, считали необходимым продолжение экспериментов, и поэтому опять с незнакомым мальчиком-евреем его на небольшом самолете в сопровождении нескольких врачей и охраны перекидывают в Испанию, в клинику под Коруньей.
Мальчик – его сосед по самолету – умер во время первого же эксперимента, а Давид держался. Ему даже казалось, что здесь ему легче переносить то, что с ним творили медики. Все эти уколы в живот и ягодицы казались не такими страшными по сравнению с прежними процедурами. К тому же и кормили в Корунье много лучше, даже салаты давали. Правда, и тут, так же как в Германии и Австрии, мяса Давид не видел вообще.
Иногда в клинику приходили студенты. Их собирали в специальной аудитории, выводили на кафедру Давида, совсем голого, и лектор что-то объяснял будущим врачам, показывая то на мальчика, то на развешенные на стене схемы.
Сосед Давида по палате был из другой страны – не из СССР. Особенно с ним не поговоришь, хотя уже и на испанском Давид кое-что понимал. Общение с ребятами из других палат исключалось. Только раз в неделю в душе Давид сталкивался с двумя пареньками из СССР – Лазарем и Ицхаком. 20-25 минут в неделю – и всё.

В списках на уничтожение
В Корунье эксперименты были завершены. И, как считали врачи, удачно. В феврале 1944 года Давида, уже одного, возвращают в клинику под Дюссельдорфом. Его помещают в прежней палате, только соседи теперь – новые ребята, чуть постарше его. Экспериментов не было. Ничего не было, только кровать, питание по расписанию и редкие прогулки. И, наверное, сил тоже уже не было. Два раза во время прогулок Давид хватался за оголенный провод - он хотел смерти. Не получилось.
В эти дни единственным светлым пятном стала для него заведующая отделением Барбара, полная, крупная немка. Давид чувствовал, что она после его возвращенья из Коруньи как-то по-особому к нему относится. И однажды, когда мальчик в палате был один, она сказала ему:
- Тебя включили в списки на уничтожение, это должно произойти на днях. – Давид молча смотрел на нее. – Опыты ведь закончились, больше ты не нужен. – И после небольшой паузы: Не бойся, я помогу тебе.
Вечером того же дня Барбара предупредила Давида, что сделает ему завтра утром укол. После укола у мальчика резко поднялась температура. Когда примерно в полдень в палату заглянули (в соответствии со списком лиц, подлежащих уничтожению) военные – за Давидом, Барбара предупредила их, что у него высокая температура, тиф. Военным не захотелось связываться с тифозным, и они прошли дальше.
Ночью Барбара принесла Давиду одежду, помогла одеться и вывела из клиники. Немного отъехали на машине. Барбара дала мальчику еды на первое время, пять марок и записку с адресом, куда и к кому идти. Она велела ему не заходить в насыщенные населенные пункты, только по необходимости на хутора, и всегда представляться глухонемым. Немка обняла Давида:
- Иди, Б-г тебя любит, он спасет тебя. Днем шагай на солнце, а ночью спи там, где нет людей.

Глухонемой заговорил
Был июнь 1944 года. Две недели, плутая, добирался он до хутора, указанного в записке. Когда уже вроде совсем заблудился, один немец, посмотрев записку, посадил мальчика на повозку и довез его до того самого хутора. Хозяин Курт Хубер (наверное, родственник Барбары) хорошо принял Давида.
Вместе с несколькими парнями Давид жил в пристройке, он был пастухом, следил за коровами, телятами, овцами, кроликами. Работы хватало. В один прекрасный день, когда Курт принес ему обед, он неожиданно громко поблагодарил его.
- Так ты говоришь?
- Да. - И Давид поведал Курту свою историю, ничего не скрывая, даже того, что он еврей. После этого на хуторе все осталось по-прежнему: мальчик, как и раньше, играл роль глухонемого, а хозяин, как и раньше, был приветлив и заботлив.

В ожидании перемен
Все резко изменилось в марте 1945 года. После освобождения французскими войсками на хуторе появились советские представители. Про глухоту и немоту можно было забыть.
- Ты из Советского Союза?
- Да.
- Еврей?
- Да.
- Хочешь вернуться?
- Да.
- Хорошо. Подожди только немного.
Им надо было утрясти вопросы, связанные с созданием в Париже советского посольства.
Прошел еще один месяц. Как-то днем к пастухам заглянул Курт и между прочим заметил, что сегодня кончилась война. Было 9 мая. В словах Курта не было радости. Но и горечи тоже не было.
Давид продолжал жить и работать на хуторе до августа, когда приехали два советских офицера, прошлись по ряду хуторов, набрали восемь человек (Давида в том числе) и увезли их в Париж, в советское посольство.
Казалось, последующие события очевидны и вот-вот произойдет возвращение на родину, в Минск. В действительности все было совсем не так. Потребовалось около полутора лет, только затем Давид покинул Францию. Правда, это было не возвращение.
Но вернемся к посольству, где Давид провел месяц. Наверное, подбирали группу. Наверное, что-то проверяли. Время шло. И поскольку житье в посольстве по сути постороннего человека вызывало определенные неудобства, Давида поселили в средненькой гостинице. Здесь ему было лучше. Питание – за счет посольства – в кафе рядом, чуть-чуть денег в кармане и делай, что хочешь. Он гулял по городу, сидел у себя в номере. Внезапно в самых разных местах на него стали выходить незнакомые люди, которые уговаривали не возвращаться в Минск. «Тебя, - говорили они, - ничего хорошего там не ждет, ведь все родные наверняка погибли. А здесь есть организации, которые готовы тебе помочь, ты обустроишься и никаких проблем у тебя не будет». Больше того, появились конкретные люди из Соединенных Штатов, Англии, богатые, готовые усыновить Давида. Один миллионер из Южной Африки, который по своим алмазным делам оказался в Париже, случайно узнал о мальчишке, ожидающем отъезда в Советский Союз. Жена миллионера была рядом с ним. Они встретились с Давидом, они вместе с ним бродили по Парижу, подолгу сидели в ресторанах. Но и на их предложение войти в семью, как и на предложения других, последовал отказ.
- Хочу домой, в Минск. Не может быть, чтобы все погибли.
А между этими встречами с Давидом регулярно беседовал секретарь посольства и аккуратно выяснял, с кем были контакты, о чем шла речь.

На пути в Эрец Исраэль
Где-то в конце 1946 года с Давидом начал встречаться пожилой мужчина, обстоятельный, спокойный, предупредительный еврей, очень похожий на дедушку Давида. Вместе они подолгу беседовали о самом разном, вместе ходили в синагогу. И он, этот мужчина, рассказал мальчику о нелегальной алие в Палестину и уговорил его не возвращаться в Минск.
- Мы тебя увезем туда, и никто об этом даже не узнает.
Давид согласился и в начале 1947 года оказался на старом тихоходном пароходе «Теодор Герцль», который из Марселя направлялся в Палестину.
Две недели плавания, на нарах в трюме, в тесноте, потому что набралось более двух тысяч человек, завершились в 5 км от Тель-Авива. Был уже поздний вечер. Пароход с берега высветили прожектора, тут же подошли три английских судна и, несмотря на сопротивление в течение всей ночи, англичане оказались на борту «Теодора Герцля». Курс парохода изменили. Очень скоро показалась Хайфа. Там - никого с судна не выпускали – они простояли весь день, а вечером двинулись в сторону Кипра.
Больше шести месяцев Давид находился в одном из четырех английских лагерей для перемещенных лиц в южной части острова. В каждом лагере было по 2-2,5 тыс. человек, все жили в палатках и ждали, когда появится (если появится) возможность перебраться в Палестину. И она появилась. И уже не просто в Палестину, а в созданное в соответствии с решением Генеральной Ассамблеи ООН государство Израиль.

Среди своих
Сначала Давид оказался в районе около Хайфы, а потом его в группе примерно из двадцати человек переправили в кибуц под Иерусалимом, рядом с арабской деревней. Положение было напряженным, и тринадцатилетний мальчик, вооруженный автоматом, наравне со взрослыми отправлялся на дежурство.
Длилось это, однако, недолго. С несколькими одногодками его возвращают в Хайфу и размещают в какой-то школе. Намерения взрослых понятны – надо учиться. Но Давиду кажется, что сейчас не до учебы. Он покидает школу, самостоятельно начинает странствовать и, в конечном счете, оказывается в Иерусалиме. Здесь мальчик ходит из учреждения в учреждение и добивается, против всяких правил, своего включения в один из боевых отрядов, где его начинают обучать действиям с автоматом, винтовкой, гранатой. И вскоре в 20-25 км от Иерусалима он получает боевое крещение. Отряд, в котором он состоял, должен был обеспечивать свободный проход израильским силам по основной дороге, соединявшей Иерусалим с Тель-Авивом. Бои с арабами за господство над этой дорогой были ожесточенными, иногда непрерывными в течение 5-7 суток.
А потом кончилась война, и Давид осел в одном из кибуцев рядом с рекой Иордан. В кибуце были искусственные пруды, и мальчик занимался рыболовством, вместе со взрослыми отвечал за содержание прудов в должном состоянии. Вокруг жили самые разные люди, но многие знали русский язык и почти все говорили на идише. Это были как раз те два языка, на которых свободно говорил Давид. Ему нравилось в кибуце. Жизнь, в которую оказался вовлеченным подросток, создавалась и защищалась его усилиями тоже.
Давид Львович признавался, что тогда начал забывать прошлое, стала ослабевать и тоска по маме с папой, по родительскому дому. Рядом были милые люди, появились друзья, с которыми он часто пел новые израильские песни.

Неласковая родина
Вроде бы жизнь начала складываться. Но, наверное, не судьба. Все нарушила нота советского Министерства иностранных дел французскому, в которой выражался протест против отказа в репатриации перемещенным советским людям. Некоторые из этих людей, и Давид Левин в том числе, в ноте указывались. Тогда же появилась в газете «Правда» статья посла Советского Союза во Франции: та же тема, те же фамилии, снова Давид Левин. Французам удалось отыскать Давида. Они приехали к нему в кибуц и уговорили уехать из Израиля, вернуться в Советский Союз. Не сразу, но уговорили.
Вот так весной 1949 года Давид оказался сначала в Тель-Авиве, а потом в Париже. Там его передали советскому посольству, которое теперь уже без замедления поездом переправило его через Берлин во Франкфурт-на-Одере. Несколько дней жизни в бараке на нарах (Давид уже отвык от них!), несколько бесед с работниками МВД и – полка в вагоне поезда, мимо Польши в Белоруссию. 1 мая 1949 года Давид встретил в Гродно. Здесь ему выдали справку – единственный документ, с которым он и приехал в Минск.
В неполные пятнадцать лет Давид, уже совсем не мальчик, оказался в городе, где родился. В этом своем, в этом незнакомом городе он не нашел дома, где жил – тот был разрушен, не узнал синагоги, от которой осталась коробка. Но - повезло! – удалось найти людей, которые знали его родителей. Пока крутился в разных учреждениях, оформляя, получая многочисленные бумаги, пока пытался как-то определиться с учебой, жить ему эти люди разрешили у них.
Спустя три месяца Давида пригласили в управление МВД. Целый день он в коридоре ожидал, когда его вызовут. Не вызвали. А уже к вечеру проводили мимо кабинета, у которого он стоял, прямо в камеру. Без объяснений, не обращая внимания на громкое недоумение. В камере Давид просидел полтора года. Его ни разу не вызывал следователь, не было ни одного допроса. Он просто сидел. А когда удавалось у кого-то спросить «За что?», следовал один и тот же ответ «Если посадили, значит так надо. И сиди». Лишь в самом конце 1950 года Давида привели к следователю.
- Ты зря шумишь. Надо было проверить данные, касающиеся тебя, а ты не один. Мы проверили. В общем то, что ты нам сказал, верно. Да, Давид Левин. Да, родился в Минске. Твои родные – отец, мать, дед, брат и сестра погибли во время оккупации. Ты только в одном ошибся: ты родился не в 34-м, а в 32-м году.
Давиду после всего того, через что он прошел, было совершенно без разницы, какого он года. Он подписал все положенные перед ним бумаги и… стал совершеннолетним. В результате очень скоро минскую тюрьму ему заменили лагерем под Архангельском. Еще раз, был конец 1950 года. В декабре этого года Давиду исполнилось 16 лет. В лагерь он попал без суда и следствия; у него не было статьи, а в сопровождающем документе значилось «на сохранение».
В архангельском лагере Давид много разного услышал, много разного увидел. Рядом были драки и убийства. Он, однако, быстро сообразил, что надо быть поближе к политическим, а не к уголовникам. Этой линии он и держался. Работа – на лесоповале, по 8 часов в день. Еда – грешно жаловаться: в щах почти всегда два кусочка мяса, каждый в 15-20 грамм, а хлеба вдоволь. Не голодал.
В 1953 году Давида переправляют в воркутинский лагерь. Здесь он работал на стройках плотником, бетонщиком. Когда в лагере появился новый чин из начальников и стал знакомиться с составом, он спросил у вошедшего к нему по вызову Давида:
- Статья?
- Не знаю.
Второй вопрос:
- Срок?
- Не знаю.
Потребовалось объяснение одного из работников лагеря, чтобы остановить начальственный матерный поток. Снова были сказаны те безнадежные слова – на сохранение.
Неожиданно на Давида пришел запрос из Минска. С сопровождающим его отправляют туда. Ввели в большой кабинет, где он увидел массивного генерала и еще человек десять разных офицеров. Непонятно, с какой целью, ему были заданы старые вопросы: фамилия? имя? как попал в немецкий лагерь? как оказался в Зальцбурге? что делал в Дюссельдорфе? зачем ездил в Испанию? А Давид только об одном спросил:
- За что меня?
Ответ он с трудом разобрал в общем смехе тех, кто находился в кабинете:
- Не надо было кайфовать в Париже.
И Давид заплакал. Может, он никогда так не плакал.
Его вернули в Воркуту. А в 1955 году путешествие по стране продолжилось: в товарном поезде двадцатилетнего юношу переправили в Карлаг, под Караганду. Там уже не лес, а совхозное хозяйство, картофель, свекла. Еще пять лет – и в Красноярский край. Краслаг. Отдельная железнодорожная ветка в тайгу, и через каждые 2-3 км зона, лагерь за лагерем.
В 1966 году на смену Краслагу пришла Колыма. Тайгу в Красноярском крае сменила тайга в Магаданском. Где-то, Давид не помнит, где, он встретился с Солженицыным. Не один раз тот беседовал с ним, учил, как разговаривать с чекистами, с представителями разных комиссий.

На свободе
В первый советский лагерь Давид попал в 1950 году. Ему тогда было 16 лет. Почти через 23 года, в 1973 году, когда Давиду Львовичу Левину было под 40, наступил день, которого он уже не ждал. В то февральское утро был сильный мороз. Давид Левин, собираясь на работу, потеплее оделся, а минут за пятнадцать до развода вместе с приятелями немного принял (чифирнул), закусив салом. Тут его и нашел дежурный.
- Иди быстрее в штаб, тебя ищут. Давно уже.
Зачем, для чего, дежурный не знал, но надо было идти. А в штабе, не затягивая процедуры, его поздравили с освобождением, выдали билет в общем вагоне до Минска и паек на четыре дня.
Все!
Вагон стучал на стыках рельсов, а у недавнего заключенного ощущение свободы сливалось с полной неизвестностью в завтрашнем дне. И, конечно, как только Давид Левин приехал в Минск, ему сразу же объявили, что жить там ему нельзя – действует правило 101-го километра. А применительно к Белоруссии это означало, что ориентироваться ему надо на Урал либо Сибирь. Так он оказался в Березняках.
Потребовалось время, чтобы получить самые разные документы, въехать в маленькую однокомнатную квартиру, немного поправить – в больницах и дома – здоровье. С ним, со здоровьем, были проблемы; первую группу мужику, которому и пятидесяти нет, так просто не дадут. Теперь, думал Давид Левин, надо доживать. А что доживать, если и жизни-то не было? В лагерях многие знали о его прошлом, а в Березняках он о себе старался не распространяться. Трудно. Может, еще повезло в том, что как-то по-житейски сблизился с простой русской женщиной, жившей рядом. Та жалела его, помогала по дому. У нее с дочерью и внучкой тоже была одна комната. Давид Левин видел, как им трудно, чувствовал, как трудно ему самому. После недолгих размышлений он предложил такой вариант: сам переезжает к этой женщине, а ее дочь и внучка пусть живут в его квартире. Все, конечно, согласились. И жизнь тихо продолжалась. И тихо закончилась.

Эпилог
Когда мы сидели на Сретенском бульваре, он, глядя на бегающих невдалеке ребятишек, говорил:
- Времени на то, чтобы думать, вспоминать, хватает. О войне думаю более всего. Рядом с ней и наши лагеря как курорты. Но все равно – то, что было после войны, понять и принять не могу. Там, раньше, был Холокост. И это, наверное, странно прозвучит, но мне повезло – я из него вышел живым. Из всей моей родни в Белоруссии один я остался. С Холокостом, с фашизмом, с Гитлером мне все ясно. А что потом? За что?!
- Давид Львович, согласитесь: чтобы понять прошлое, чтобы ответить на многие вопросы, чтобы мир снова не пережил подобного, надо знать такие судьбы, как ваша. Мы уйдем, но нельзя, чтобы уходила в небытие память о них, об этих судьбах. Как думаете?
- Знаешь, у меня хватило сил прожить 67 лет, не заставляй меня идти сквозь эти годы еще раз. Вот вы теперь немного знаете – ну и рассказывайте, если считаете нужным.
Давид Львович Левин замолчал. Он продолжал смотреть на ребятишек, которые невдалеке бегали меж деревьев.

Феликс Духовный, Россия

Репродукция картины Ильи Клейнера

"Два вампира".  2006 г.