Два года в деревне

На счастье, этим летом в Шаховскую приехала отдохнуть (вместе с сынишкой Гришкой) жена папиного двоюродного брата врач-инфекционист Наташа. Борьба с инфекцией была ее специальностью, и тетя Наташа грозным голосом приказала немедленно нас с Клавкой постричь (хорошо, что не побрить наголо, а то бы так и ходили все лето, как две арестантки) и волосы вымыть в керосине. Клавкина голова была железной и все выдержала, а моя пошла красными волдырями. Очень уж мама с Наташей старались моих вшей извести. Потом в течение нескольких недель из наших ошпаренных голов мама с Наташей тщательно вычесывали частым гребешком гниды. (Для непросвещенных: гниды — это яйца вшей.) Вши исчезли (у меня навсегда, у Клавки — не знаю). Но доверие к юной домработнице Клавдии было подорвано. На семейном совете решено было ее отправить обратно в деревню и вместо нее найти другую девушку, постарше и незавшивленную. Привезли пятнадцатилетнюю Тамару, девушку простую, но умненькую и чистоплотную. Потом мы взаимно друг к другу привязались и даже взяли Тамару с собой на ПМЖ в Москву, когда папа закончил свой срок помощи сельскому хозяйству.
Сын тети Наташи, пятилетний Гришка, был весьма разумным, не по возрасту развитым мальчиком. Правда, у него было два недостатка в произношении: он заикался и не выговаривал два звука. Вместо твердого «л» произносил «у» — типа «уожка», к тому же нещадно картавил. Однако ограниченные звуковыразительные возможности Гришку нисколько не смущали. Он обожал болтать на любые темы, по поводу и без повода, и тарахтел, как пулемет. Остановить его не было никакой возможности. Иногда даже приходилось просто обрывать его речевой поток сознания и переключать на другую тему. И вот однажды едет наш юный философ на моем велосипедике (он всегда его брал, когда я спала или куда-то отлучалась, зная, что иначе у меня покататься не выпросишь), а навстречу ему идет ни больше ни меньше как наш директор МТС, да еще под хмельком. И вот наш Гришка, как некогда Владимир Ильич, поднимает руку вверх, мол, остановись, товарищ, и слушай меня, слезает с велосипедика и залезает на какой-то деревянный ящик (броневика по причине окончания войны рядом не было), который случайно оказался в кустах. Это чтобы быть чуть повыше ростом. И с запалом истинного оратора произносит следующую краткую, но мощную тираду:
– С’у’шайте, т-т-товагищ д-д-дигектог! У вас габочие н-н-не габотают. Кгыша в м-м-мастегских п-п-пготекает. Ну газве это н-н-не б-б-безобгазие?
Надо сказать, что наш директор аж протрезвел от такого Гришкиного нахальства, но в ответ ничего не сказал, только засмеялся, показал ребенку большой палец, мол, ты даешь, пострел, и поплелся восвояси. Однако впоследствии он, конечно же, все рассказал моему отцу, а отец — маме, Наташе и мне. Мы вдоволь повеселились над Гришкиной смелой речью и с тех пор при встрече с уже повзрослевшим моим троюродным братом, а потом и совсем взрослым мужчиной я и мои родители всегда приветствовали его фразой, ставшей в нашей семье крылатой: «Ну газве это не безобгазие?»
Итак, если для моего отца Шаховская была связана с тяжелой работой, а для моей мамы жизнь в поселке была воплощением неудобств деревенской жизни, то для меня, шести-семилетней девочки, это был ну, если не рай земной, то что-то в этом роде. В школу я тогда еще не ходила (правда, мама рано научила меня читать и писать). Обязанностей у меня было мало. Так, иногда родители просили сбегать в местный магазинчик за буханкой хлеба, чаще черного, так как вкуснющий серый зернистый деревенский хлеб (кирпичик) продавали, прямо сказать, не каждый день. Я прибегала в местный магазинчик, но в очереди никогда не стояла. Нахально протискивалась сквозь кучу баб и мужиков низами, подолами и штанами, — ибо мала была ростом — и сразу шмыг к прилавку. И никто на меня не орал и не шипел. Даже наоборот, деревенские как-то по-доброму говорили друг другу:
– Пропустите дочку-то Абрамыча! Неча ей тут в очередях потеть! Дите еще.
Вот такое хорошее отношение проявляло население районного центра Шаховская к нашей семье. И никакого тебе антисемитизма. (Ведь явреи-то с рогами, а у нас рогов не наблюдалось.) С антисемитизмом (по отношению к людям еврейской национальности без рогов) я столкнулась немного позже, когда мы вернулись в Москву, и я поступила в начальную школу. К тому времени мы уже разменяли наши две смежные комнаты на Спиридоновке на две изолированные — в рабочей слободке в Мажорове переулке у станции метро «Электрозаводская».
Кроме походов в лавку сельпо за хлебом мне вменялось в обязанности кормить кур, загонять их на ночь в курятник, полоть огород и собирать с него плоды. От прополки огорода я старалась увильнуть, если удавалось, а вот с курами возиться очень любила. Прямо-таки обожала кур, и они платили мне, как могли, своей бескорыстной куриной любовью. Я их называла по именам и дрессировала. Помню два куриных имени: Хорошая и Рыжуха. Рыжуха была нрава строптивого и туго поддавалась дрессировке, а Хорошая с любовью и полным доверием садилась мне на плечи и ворковала, как голубка. Как естественное дополнение к курам, которые жаждали плотской любви, мы приобрели на рынке петуха. Наш «Петя» был разноцветный голосистый красавец и нрава весьма мирного. За свой мирный характер ему частенько приходилось страдать, ибо кудиновский петух (неприметной белой раскраски) был разнузданно-бойцового нрава. Он не только трепал нашего бедного ласкового петуха, но частенько нападал и на людей. Я этого забияку боялась не на шутку и всегда обходила стороной.
Одно только было плохо — кормили мы наших кур прямо-таки скверно. Время было голодное, пшено — на вес золота, а куры, они пшено любят, и в этом пшене для куриного племени сосредоточены все белки, жиры, углеводы и минералы с витаминами. Так что пшено доставалось моим любимицам, можно сказать, по большим праздникам. Чаще всего мы крошили черный хлеб в деревянном корытце и разводили водой. Куры наши, конечно, эту бурду нехотя, но все же клевали (не помирать же с голоду), от нее же и болели своими куриными болезнями, а то и дохли. А я плакала.
К больным курам, еще не успевшим помереть своей смертью, вызывали местного ветеринара, который ставил диагноз — типа туберкулез или рак печени — прямо на глаз. Папа с мамой безоговорочно доверяли нашему звериному эскулапу и во всем его слушались. Чтобы избавить смертельно больных кур от излишних мучений, ветеринар рекомендовал немедленную куриную ликвидацию. Мой папа, который, кроме фашистов на войне, а также насекомых, не прибил ни одно живое существо, вынужден был моим бедным дрессированным питомцам рубить головы, а потом мы этих кур хоронили. Вы когда-нибудь видели, как курам рубят головы? Зрелище, надо сказать, не для слабонервных. Берешь курицу за ноги, кладешь ее, трепыхающуюся, на чурбан да и хрясть топором по голове. Голова отлетает в сторону, а курица — уже обезглавленная — летит ввысь, к примеру, на крышу дома и там отдает Б-гу душу. Папа сначала переживал, а потом привык. Одно слово, мужчина. А я привыкнуть не могла никак и вообще на несколько лет перестала есть курятину, так как в каждом курином блюде мне мерещились мои питомцы. Были у меня в Шаховской свои друзья-сверстники: Света — дочка агронома Ринкмана (латыша, не еврея), Оля — дочка рабочего Батурина и Володя — сын главного инженера Копылова. Дружила я также с Тамарой Кудиновой, которая училась аж в четвертом классе, но охотно играла с нами — мелюзгой. Володю Копылова я втайне любила девичьей любовью, он мне даже часто во сне снился. Но я была девочка скромная, скрытная и гордая и так ему в своей любви никогда и не призналась. Даже несмотря на то, что он по всем признакам поведения тоже испытывал ко мне явную симпатию. Думаю, что современные дети в этом смысле проявили бы бόльшую смелость и откровенность. Но ведь мы были закомплексованными детьми 1950-х годов, и нас воспитывали по-другому. Не знаю, хорошо это или плохо. А потом главный инженер Копылов с семьей уехал в другой город, и мой папа занял его должность и двухкомнатную квартиру. Любимого моего Володечку увезли, и больше я его никогда не видела и о его дальнейшей судьбе ничего не знаю. Так я приобрела собственную комнату, зато потеряла первую любовь. Какое событие было для меня в том возрасте важнее, сказать затрудняюсь. Но папа с мамой, у которых появилась спальня и личная жизнь, конечно же, оказались в большом выигрыше. Ведь им было всего-то по тридцать лет. Для любви самый возраст.
Летом, ранней осенью и поздней весной я вместе со своими деревенскими друзьями целый день паслась на улице. В округе было спокойно, детей никто не воровал и не обижал. (Киднеппингом тогда занимались лишь цыгане. И это случалось чрезвычайно редко.) Поэтому родители предоставляли мне полную свободу. Гуляй — не хочу! Прибегала я домой только поесть, а потом снова на улицу. Рядом были густые леса, куда мы всей детской гурьбой ходили за грибами, ягодами и орехами. А однажды даже чуть под поезд не попали. Шли себе по железнодорожной колее, болтали и не слышали приближающегося поезда. В последний момент все ж таки один из нас услышал и увидел страшную махину паровоза и закричал: «Атас! Берегись!» И мы все дружно скатились с насыпи под откос. Слава б-гу, никто из ребят не пострадал, правда, потом меня долго трясло. Конечно же, я об этом случае ничего родителям не рассказала. Иначе меня посадили бы под долгий домашний арест, а я очень дорожила и гордилась своей деревенской свободой.
Когда наступала жара, мы ходили купаться на вырытый на краю поселка котлован. В этой огромной глинистой чаше, наполненной желтовато-серой водой, взрослые обитатели Шаховской (даже в самую жару) не купались, брезговали. А нам, детям, грязь была нипочем.
Елена ЛИТИНСКАЯ, Нью-Йорк
Продолжение следует