Жизнь и судьба генерала–еврея

 

Михаил родился в городке Режице Витебской губернии в бедной многодетной еврейской семье, все помыслы которой были направлены на заботу о куске хлеба. Впоследствии он заметит: «Удивительно, как это все знают хорошо богатства Ротшильда или какого-нибудь Полякова, о которых говорят много, хотя их мало кто видел, но никто…знать не хочет повальной нищеты массового еврейского населения, которая у всех перед глазами». Михаил был младшим сыном у родителей — «музинником», как его называли, и, подобно другим еврейским мальчуганам, в семь лет он был отдан в хедер. Там ежедневно, спозаранку дотемна, под водительством бдительного меламеда ученики штудировали древнееврейский язык, постигали Тору и премудрости Талмуда, нараспев повторяя пройденное. И хотя такое шумное зазубривание, сопровождаемое подзатыльниками учителя, Грулеву не слишком нравилось, он овладел языком своих пращуров настолько, что сочинял на нем вполне складные вирши, а одно из его стихотворений даже опубликовала еврейская газета «Гацфиро» в Вильно. 
В двенадцать лет он поступает в уездное реальное училище в городе Себеже, куда переезжают Грулевы. Это был по тем временам смелый и даже революционный шаг, ведь Грулев был единственным иудеем, обучавшимся в этом русском заведении. Причем правительство тогда всемерно поощряло стремление евреев к образованию (охотников до коего было, впрочем, немного); достаточно сказать, что Михаил получал немалую стипендию — 60 рублей в год. Овладев русским языком и основами общего образования, он становится запойным книгочеем.
После окончания училища пришлось задуматься: «Что же оставалось предпринять мне, еврею, для которого в нашем городе закрыты были все пути, вне удушливого прозябания в еврейской среде?» Неожиданно он решает посвятить себя военному делу — занятию для иудея отнюдь не типичному. Свой выбор он пояснит так: «Едва ли какую-нибудь роль играли воинственные порывы или славянский патриотизм. Вернее всего — простое любопытство: просто хотелось посмотреть войну». Интересно, что сама фамилия «Грулев» тоже была связана с Марсовым ремеслом: ведь героем Севастопольской эпопеи был знаменитый генерал Степан Александрович Хрулев (1807–1870). Грулев-старший принял сходную по звучанию фамилию, словно знал о жизненном предначертании тогда еще не родившегося сына Михаила. Казалось бы, эта громкая раскатистая фамилия с самого начала обрекла нашего героя на успех. Но вот незадача — он подает документы для поступления вольноопределяющимся в Царицынский полк, но получает от ворот поворот как лицо иудейского вероисповедания. И хотя в 1878 году Михаила зачислили в Красноярский полк, где он проявляет такую смекалку и рвение, что скоро получает унтер-офицерский чин, все его попытки поступить на учебу неизменно терпят крах по той же самой причине. «Меня изгоняют за вероисповедание, — с горечью пишет он, — скорее, за моих предков, за то, что я родился в еврействе, потому что с тех пор, как я уехал из дома, я ни в чем не соприкасался с еврейским вероисповеданием — забыл про него…»
Наконец он держит экзамены в Варшавское юнкерское училище и, наученный горьким опытом, пытается скрыть вероисповедание. Поначалу все было вроде бы гладко — перед вступительной комиссией предстал исполнительный, дисциплинированный унтер, к тому же прекрасно аттестованный ротным командиром. Экзамены он выдержал превосходно, но когда пришла пора зачисления, тут-то «каинова печать» иудейства снова выплыла наружу. И Грулеву было предложено: или (в который уже раз!) забрать документы и идти восвояси, или креститься. В результате он склонился к последнему…
Приходится признать, что наш герой был атеистом: его острый ум не признавал ни авторитетов, ни кумиров, ни самого Господа Б-га; веря только в собственные силы, он знал: если маячит удача, ты и только ты сам должен схватить ее за рога! Но он не мог не понимать и того, что в еврейской среде подобное отступничество воспринималось как предательство своего народа, веры и собственной семьи. Того, кто самостоятельно принимал крещение, называли «мешумад», т.е. «уничтоженный». Грулев, однако, пытается если не оправдать, то по крайней мере объяснить свой поступок. Крещение еврея он напрямую связывает с «положением гонимого, поставленного в невозможность сколько-нибудь человеческого существования и вынужденного совершить формальность для перемены религии (для него это формальность! — Л.Б.), чтобы только получить возможность дышать воздухом, буквально: ведь это не везде позволительно было евреям!»
Важно то, что родные не отреклись при этом от Грулева, и он всегда ощущал себя частью своего народа, «избранного», по его словам, «не для радостей жизни, всем доступных, а для неизбывных гонений и страданий, неведомых и непонятных никакому другому народу в мире». Впоследствии, уже на закате дней, он признается: «Самое важное, что старательно и неусыпно держал всегда под светом моей совести, — это было то, что по мере сил я боролся, пассивно или активно, против несправедливых обвинений и гонений на евреев. Следуя в этих случаях «голосу крови» и велениям сердца, я в то же время видел в такой борьбе сокровенное и разумное служение России, моей Родине, по долгу совести и принятой присяги». Как видно, Михаил Грулев пытался соединить в своей жизни то, что нынешним националистам-почвенникам кажется несоединимым: беззаветный российский патриотизм и радение и заботу о судьбе евреев.
Будучи юнкером училища, Михаил стал невольным свидетелем еврейского погрома в Варшаве. Потрясенный увиденным, он в сердцах выхватил винтовку и бросился защищать евреев и призывать их к самообороне, не думая о последствиях…
В 1882 году Михаил был выпущен из училища прапорщиком в Красноярский полк. Через три года строевой службы он поступил в Академию Генерального штаба и учился в ней весьма успешно. К чести Михаила, он, в отличие от других учащихся еврейского происхождения, никогда не скрывал свои национальные корни; напротив — голос крови иногда одушевлял его действия, заглушая подчас голос разума. Такая неосторожность могла самым пагубным образом отразиться на его карьере. Так, он вступается за свою родственницу, студентку Петербургской консерватории, которую как еврейку грозятся выслать вон из столицы. И ведь не побоялся пойти на прием к самому градоначальнику фон Валю, отъявленному юдофобу, которому так прямо и сказал, что ходатайствует о своей родственнице. Хорошо еще, что фон Валь, увидев перед собой бравого офицера, Грулеву не поверил, а игриво ему подмигнул: «Понимаем, с какой стороны молодая жидовочка приходится родственницей молодому офицеру. Что ж, пожалуй, так и быть, оставляю вам вашу “родственницу”».
А вот другой эпизод имел для Михаила не вполне приятные последствия. Случилось так, что на один музыкальный концерт в Павловске Грулев пригласил свою невестку, жену брата, и той почему-то пришло на ум говорить с ним на идише. Их беседу услышал полковник Кублицкий, профессор Академии, и твердо вознамерился не давать ходу этому «шустрому еврейчику». И вот, когда пришла пора выпускных экзаменов, Кублицкий цинично придрался к Грулеву, стараясь всеми мерами преградить ему дорогу в Генеральный штаб. И хотя другие профессора и преподаватели энергично защищали Михаила, благодаря усилиям Кублицкого ему не хватило все же двух сотых балла до первого разряда. Впрочем, ректор Академии дал Грулеву такую выдающуюся аттестацию, что тот был переведен в Генштаб даже раньше своих сверстников, получивших первый разряд.
После окончания Академии Грулев направляется штаб-офицером в Забайкалье. Здесь, помимо военных, он демонстрирует и свои научные способности — в 1892 году выходят две его книги: «Забайкалье. Сведения, касающиеся стран, сопредельных с Туркестанским военным округом» и «Аму-Дарья. Очерки Бухары и Туркмении», а в 1895 году — «Описание реки Сунгури» и «Сунгарийская речная экспедиция 1895 года», не утратившие своей ценности и сегодня. Его направляют в командировки вокруг Азии, в Индию, Китай, Японию, Америку, Аравию, Западную Европу; он руководит научной экспедицией в Манчжурию и указывает место для строительства города Харбин, ставшего впоследствии центром русской эмиграции.

В это же время со всей силой развернулся его яркий талант журналиста и редактора. Он пишет острозлободневные статьи, а также становится редактором газеты «Туркестанские ведомости», причем за короткий срок превращает сей сухой официальный листок в боевой орган прогрессивной печати, издаваемый пять раз в неделю. Его передовицы перепечатывались в Лондоне, Берлине и Париже. Поставив перед газетой задачу «не кривя душой, стоять на страже правды и справедливости», Грулев как редактор и честный человек не мог не откликнуться на дело Дрейфуса.

В этом своем правдоискательстве Михаил Грулев никогда не боялся идти против общего течения. Характерный пример: в зале суда полковник казачьего полка Сташевский убил выстрелом из револьвера адвоката Сморгунера, отца многочисленного семейства. А все потому, что Сташевскому якобы послышалось, что адвокат в своей защитительной речи сказал что-то оскорбительное для чести казаков. Однако было ясно, да и следствием доказано, что Сташевскому это только показалось. Тем не менее, в местной военной среде это убийство вызвало даже одобрение: ведь с одной стороны — какой-то там еврей, а с другой — свой казачий командир, «защищающий честь полка». Столичная печать на сие никак не откликнулась, а вот «Туркестанские ведомости» отреагировали молниеносно! И тут же к военному министру полетела жалоба: Грулев, дескать, принижает авторитет русского солдата и офицера.

Обвинение явно облыжное, ибо не кто иной как Грулев не уставал говорить об «искони присущей русскому воину дисциплине, добродетели и самоотверженной скромности», о «непобедимой стойкости русского солдата». При этом он цитировал слова Фридриха Великого: «Недостаточно убить русского солдата, его надо еще потом повалить!» И такой солдат мог происходить только из народа с «великой нравственной упругостью, неистощимой живучестью моральной силы», каковым, по мнению Михаила, был великий русский народ. И он предлагал ряд неотложных мер по воспитанию солдата.

А сколько привелось ему писать о нравственном престиже военной службы, о том, сколь высока и ответственна эта государственная и общественная обязанность! Как отмечает современный военный историк А.И. Каменев, некоторые замечания Грулева не устарели и «близки по духу времени начала XXI века, то есть дню сегодняшнему».

Михаила Грулева с полным основанием можно назвать российским патриотом (показательно, что в 2007 году его книгу «Записки генерала-еврея» напечатало российское издательство «Кучково поле», специализирующееся на выпуске патриотической литературы). Но он ратовал за «здоровый патриотизм», основанный на единственной и постоянной цели — безопасности государства. Его любовь к Отечеству не имела ничего общего с тем миражом внешнего и внутреннего благополучия, который окутал тогда российское общество. Михаил всегда выступал против тупого шовинизма, преувеличения наших сил и умаления сил противника.

Еще в 1895 году, будучи российским военным агентом в Японии, он представил подробную записку о боевом духе и вооруженных силах этой страны, выводы коей носили откровенно предостерегающий характер. Начальство, однако, не придумало ничего лучшего, как обвинить его в непатриотичности и самооплевывании, а ангажированные Военным министерством лекторы гастролировали по Руси и с лягушачьим бахвальством грозились «взять этих макак-японцев со стола и поставить их под стол». Время между тем показало, что эти, по определению Грулева, «ретивые партизаны самосмакования», кичившиеся своим патриотизмом, нанесли державе неисчислимый вред, а подлинным радетелем России был именно Михаил Владимирович, что он доказал и на поле брани.

Во время Русско-японской войны его полководческие таланты раскрылись с наибольшей полнотой. Он командовал 11-м пехотным полком, затем целой дивизией и в конце войны был увенчан орденами Св. Владимира 2-й и 4-й степеней, получил наградное оружие «За храбрость» и чин генерал-майора. На этой войне он был тяжело контужен. Между прочим, благодаря донесению Грулева (ведь бывают герои и проигранных сражений!) произошло спасительное отступление русской армии под Ляояном, что позволило избежать огромных людских и материальных потерь.

Но, сражаясь на передовой за великую Россию вместе с другими своими соплеменниками, генерал остро переживал, что там, в тылу, прокатилась волна кровавых еврейских погромов. «На меня напало смертельное уныние, длившееся несколько недель, — признавался он, — одолела апатия, от которой я не мог освободиться. В душе произошел какой-то разлад с самим собою и со всем окружающим. Я стал искать выход из душевного маразма, примирения с совестью». Грулев никак не мог взять в толк, почему в общественном сознании слово «патриот» никак не сопрягается со словом «еврей». Вот здесь, в этой самой Манчжурии, погибли 20 тысяч еврейских солдат. Но патриотами им быть отказано: ведь если они проливали кровь, то… не ту кровь; а если они погибали, то… погибали как-то не взаправду, а с фигой в кармане, — умирали, вроде бы, сражаясь за Отечество, но думали-то при этом о тайном заговоре и закабалении России! А «окончивший службу еврейский солдат, случайно оставшийся в живых, не имел даже права жительства. Его сейчас же выселяли. С точки зрения правительства, только труп его мог там остаться… А сколько терпения и покорности злой судьбе нужно было еврейскому солдату, чтобы не только не бежать поголовно из армии, но еще проявлять… достаточную долю рвения!» Более того, некоторые из них показали себя на войне подлинными героями и среди них знаменитый Иосиф Трумпельдор, ставший полным Георгиевским кавалером.

После заключения мира с Японией Грулев работает над историей этой войны в военно-исторической комиссии Генштаба. Расширилась и его журналистская деятельность. Он признавался: «Я усиленно боролся в печати против преследования всяких инородцев, так как, по моему убеждению, это губило Россию больше, чем какое бы то ни было другое зло». Даже оппоненты нашего генерала вынуждены были признать «огромную долю гражданского мужества со стороны автора». Грулев не побоялся выступить и против проекта военного министра В.А. Сухомлинова, возжелавшего упразднить крепости на западной границе России. При этом он повел такое наступление в печати на проект Сухомлинова, что склонил на свою сторону и премьера П.А. Столыпина, и самого царя. А взбешенный военный министр, словно в издевку, назначил Грулева комендантом самой отдаленной крепости империи — Брест-Литовской.

Прибыв на место назначения, генерал обнаружил множество вопиющих пробелов: не было гаубичной артиллерии, минимального комплекта боевых припасов; многие форты окончательно устарели; даже гарнизон крепости не был полностью сформирован. «Но о таких пустяках мало думали придворные подхалимы в Петербурге, занятые лишь мыслью угождать высшим сферам, — с горечью писал Грулев, — там заняты были главным образом секретными циркулярами, чтобы оградить Россию от какого-нибудь латыша или еврея-механика».

Михаил Владимирович продолжает отстаивать свои взгляды в прогрессивной печати, и некоторые его статьи буквально вызывают бурю в Военном министерстве. В июне 1911 года он получает от министра предупреждение: если направление печатных статей не изменится, последует увольнение в отставку в дисциплинарном порядке. Не дожидаясь сего, Грулев сам подает прошение об отставке «по болезни» (хотя все знали, какого свойства была эта «болезнь»). Он в 1912 году покидает Россию и выезжает на постоянное жительство в Ниццу.

О жизни его на чужбине известно немного. Он сотрудничает с газетой «Русская речь» и другими эмигрантскими изданиями. В 1930 году издает интереснейшую книгу мемуаров «Записки генерала-еврея». «Последние мои думы и слова посвящаю памяти моих незабвенных родителей и многострадальному еврейскому народу», — печатает он на отдельном листе книги и сообщает читателю: «Чистый доход от этого издания жертвуется в пользу Сионизма».

Он скончался весной 1943 года. Франция была тогда оккупирована фашистами, и, если бы Грулев не остался в контролируемой итальянцами Ницце, местом его смерти наверняка бы стали Берген-Бельзен или Терезиенштадт — лагеря, куда отправляли евреев. Он был еще жив, когда под Сталинградом русский солдат — тот самый русский солдат, которым так гордился и воспитанию которого отдал столько сил генерал-еврей, — разбил в пух и прах хваленую армию фельдмаршала Паулюса. А это означало, что его, Михаила Владимировича Грулева, жизнь вполне состоялась и прожита не зря.

Лев БЕРДНИКОВ, США