Патрон

– Я предлагал господину приставу — измените мою фамилию, — говорил он. — Пусть я буду Патроновичем или Патроновским. Знаете, что он мне ответил? Что это не в его власти. Это очень в его власти, но это не в моем бюджете. За Патроновича он просил десять рублей, а за Патроновского — пятнадцать. Является вопрос: почему Патроновский дороже Патроновича?
– А Патронов сколько стоил?
Он делал очень лукавое лицо и отвечал:
– Я тоже спросил его о том же. Знаете, что он мне ответил? Он мне ответил, что еврей не может называться Патронов — никогда в жизни. Или, по крайней мере, за сто целковых.
Так Патрон остался Патроном. Впрочем, у нас к этому скоро привыкли, и местный пристав махнул на него рукой. А Патрон отдохнул несколько после своего пешеходного путешествия из Одессы и принялся за работу. Эта работа состояла в том, что он заставлял себя обучать гимназистов старших классов.
– Я вас всех распределю, — объяснял он. — Вы будете преподавать мне алгебру, вы — геометрию, он — географию… Платить я вам ничего не буду, — хитро заканчивал он. — Это мое правило.
Мне достался русский язык, и таким образом я познакомился с необыкновенно странным свойством этого весьма любознательного ума.
Начать с того, что голодный, загнанный людьми и обстоятельствами Патрон относился к печатному слову не просто, как все люди, а видел в нем какой-то подвох. Для него книга, газета, статья, стихотворение всегда имели странный загадочный смысл, который скрыт от других, но ясен ему, хитроумному Патрону. Этот таинственный смысл часто имел значение, враждебно направленное против него, как будто все писатели только и думали о том, чтобы ввести его в смущение, озадачить или просто повредить этому злосчастному выходцу из Одессы.
– Ого! — говорил Патрон, загадочно понимая палец, — правительство хочет, чтобы я соглашался с его мнением. Ого! Они уже идут на уступки…
Он любил писать, хотя отнюдь не считал себя писателем. Как-то раз наш скромный город посетил губернатор. Ему устроили помпезную встречу, но не убереглись от свиней, которые выскочили в самый неподходящий момент и, хрюкая, бежали впереди коляски его превосходительства. В качестве учителя я предложил моему великовозрастному ученику написать сочинение на тему «Приезд губернатора». Патрон исполнил свою задачу с большим ядом, стараясь вложить в самые безобидные слова особый смысл. Помню такую фразу: «Господин губернатор ехал с улыбкой на губе, а впереди бежали две свиньи».
– Вы понимаете, о ком здесь речь? — спросил он меня, прищурив глаз за стеклом своих оловянных очков.
– Бежали свиньи, я слышал об этом.
– Впереди губернатора ехал его кучер и брандмейстер. Это — как Гейне. По-ни-маете?
Он умудрялся понимать слова в таком своеобразном смысле и так странно освещать их, что, положительно, приходилось удивляться. Из многочисленных его упражнений на данную тему мне запомнились некоторые, наиболее яркие.
Мы читали стихотворение Лермонтова «Воздушный корабль». Строчки:
Корабль одиноко несется,
Несется на всех парусах, —
мой ученик произнес с таким подчеркиванием, как бы отметил что-то про себя и отложил в своей памяти. В этих коротких и ясных строчках, казалось бы, не могло быть никакого подвоха. Удивленный и заинтересованный, я спросил учительским тоном:
– А что это значит: «Корабль одиноко несется»?
Патрон поднял палец с таким видом, что, дескать, меня не проведешь.
– Лодочка, — ответил он.
– Какая лодочка? — изумился я. — Корабль!
Патрон рассудительным, немного доктринерским тоном ответил:
– Если курица несется — будет яичко, если корабль — лодочка.
Впоследствии мне довелось слышать такое же толкование в виде анекдота. Но мой Патрон сказал это вполне серьезно, искренне полагая, что он вник в тайный, сокрытый смысл этих на вид бесхитростных фраз.
В другой раз мы читали «Евгения Онегина». Тут для него было много секретных замков, отмычек, потайных дверей! Добрались до характеристики Татьяны. «И были детские проказы ей чужды», — прочел своим жестким, немного заунывным голосом Патрон и быстро взглянул на меня, как бы несколько застыдясь.
– Вам ясна эта строчка? — пристал я к нему. — Что это значит: «И были детские проказы ей чужды»?
– Во всяком случае, это немного стыдно, — вдруг объявил он.
– Не стыдитесь, скажите.
– Это значит, что Татьяна не страдала детскими накожными болезнями головы.
Я не сразу сообразил, что он путает проказы с проказой, а когда я потом рассказывал про этот случай, мне долго не хотели верить.
Разъяснил он также «Песнь о вещем Олеге» Пушкина. Впрочем, здесь у меня впервые мелькнула мысль, не забавляется ли он надо мной. Но его голодное, хитрое лицо было по-своему искренно и серьезно.
Я предложил ему пересказать «своими словами» «Вещего Олега». Он начал:
– Олег, выйдя из лесу, вздумал отомстить хазарам. Он сложил вещи в чемодан и…
– В какой чемодан? При чем здесь чемодан? — перебил я.
– Конечно, в чемодан, — упорно повторял мой Патрон.
– Позвольте, в то время, вероятно, не было чемоданов.
– Этого я не знаю, — ответил он, — но так сказано у господина Пушкина.
– Покажите!
Он приложил свою худую, всегда потную руку ко лбу и заунывным голосом продекламировал:
– «Незримый хранитель могучему дан…»
При этом два последних слова он разделил иначе, чем того желал Пушкин, и при его одесском произношении получалось: «Могу чемодан».
С большим трудом его удавалось наводить на путь истины. Ему как бы жаль было расставаться с темным своим лабиринтом с потайными ходами и таинственными закоулками. В некоторых случаях он до конца упорствовал, и его невозможно было переубедить. Так, например, Татьянина проказа крепко засела в его мозгу, и я не смог ее изгнать. Он с талмудическим упорством приводил доказательства, цитаты, строил предположения и делал свои выводы.
Бледна, печальна, молчалива,
Как лань лесная боязлива…—
читал он мне, хитро водя пальцем, отощавшим во время путешествия из Одессы.
– Отчего же она бледна и боязлива? От этого самого, — доказывал он с непостижимым упрямством.
Я немало дивился этому странному человеку, свалившемуся в наш город из далекой чудесной Одессы. Когда в нашем дешевеньком деревянном холодном театре открыло спектакли какое-то несчастное «Товарищество русских оперных артистов», Лев Патрон заволновался. Оказалось, что он, помимо всех своих достоинств, еще и меломан.
– Иду сегодня в оперу «Евгений Онегин», — объявил он мне во время урока.
Я заметил, что голенища его сапог разбухли, и в них все время слышался какой-то шум.
– Что с вашими сапогами, Патрон?
Довольная улыбка человека, которому удалось перехитрить его врагов, осветила лисье лицо.
– Я наложил туда соломы, — объяснил он пониженным лукавым голосом и вытащил из голенища солому. — Очень дует, если стоять сзади. Это мое собственное изобретение. Каково?
Наутро я спросил его:
– Как прошла опера?
Он ответил, подправив свои оловянные очки:
– Само собой разумеется, хуже, чем в Одессе. Но понравились отдельные места. Весьма мелодичны были два номера: ария со львами и ария с кроватью.
– Со львами? С кроватью? — удивился я. — Не помню.
– А как же? «Слыхали львы», — и Патрон своим жестким, лукавым голосом попробовал воспроизвести «Слыхали ль вы».
– А кровать откуда взялась? — улыбаясь, спросил я.
– Прекрасная партия. Заставили повторить: «Онегин, я с кровать не встану… безумно я люблю Татьяну». Что — разве нет? А солома великолепное средство. Собственная выдумка искомого ума.
Он прожил в нашем городишке до весны, когда у нашего брата-гимназиста начались экзамены, и мы все его покинули.
Я не встречал его больше, вероятно, он ушел обратно в Одессу, набив голенища своих сапог соломой, чтобы не продувало. Но если теперь в веселой компании мне рассказывают о забавном искажении слов, вроде арии с кроватью или о «перьях», которые чувствуются в «Пиковой даме» — «Ясно вижу, чувствую теперь я» (те перья) — я знаю, что это исходит от моего приятеля Льва Патрона. Подумайте, до чего был загнан, забит, обездолен и обеспокоен жизнью этот совершенно безобидный человечишка, если даже в прозрачном, как горный ключ, языке Пушкина и Лермонтова он видел коварство и потайные секретные двери, которые обидно захлопнулись перед его длинным любознательным голодным носом.
 

Осип ДЫМОВ, «Сатирикон», 1911 г.
Публикация Рафаэля СОКОЛОВСКОГО, Россия
Рис. Менделя ГОРШМАНА